После этого командиру звена старшему лейтенанту Комлеву, чей уцелевший самолет представлял собою все наличные силы звена, ничего другого не оставалось, как, не дожидаясь вечернего грузовика, на своих двоих отправиться с аэродрома в поселок, в летное общежитие.
В третьем "Б" стояла полуденная тишина.
Днем он здесь был впервые.
Окна плотно завешаны пахучим палаточным брезентом, вымытый пол отдает прохладой, на топчанах - гимнастерки, пилотки... "Сумрак покойницкой..."
В глубине класса, за партой, вели разговор трое. "Снять ночью охрану, и - на скоростях... ищи ветра..." - говорил один. "Мы же ночью не летаем", возражал другой. "Не имеет значения!.. На рассвете!.. Когда сон крепок!.." "Сон крепок", балда... На рассвете наш аэродром кишит как муравейник..." Занятые собой, активны были двое, третий, которого они называли "Братуха", хранил молчание. Наконец, высказался и он: "Дело надо делать днем. - Братуха был ростом пониже, на товарищей взглядывал сердитым беркутом. - Небрежно подходим, запускаем мотор... ни один черт не хватится". На припухшем лице Братухи подсыхали струпья, он ощупывал их, внимательно наблюдая за ходом приготовлений вокруг алюминиевой баклажки. "Принято", - соглашались приятели. "Принято? Огонь", - заканчивал Братуха очередной тур обсуждений, а вскоре зачинался новый; "Или на ПО-2. Канистры с бензином грузим в фюзеляж..." По ходу скудного застолья языки ребят развязывались. Воскресали какие-то события, встречи, имена. Олечка... "А ведь я ей заливал", признался Братуха. "Насчет чего?" - "Насчет полетов... Будто мы - ночники. Работаем ночью, чуть ли не ходим на задания..." - "Ерунда, не страшно..." "Врал, вроде как орден заработал, должен получить", - добавил беспощадный к себе Братуха, не опуская головы. Вспомнили ребята митинг перед вылетом полка на фронт, слова Братухи от имени молодых: "Моя душа не выдерживает больше сидеть в тылу!" На что, как теперь выяснилось, отозвалась Олечка. "Правда?" - вонзил свой взгляд в приятеля Братуха, и голос его упал. "Она сказала: "Братуха содержательный юноша. Я в нем не сомневаюсь". Тепло и горечь этого задним числом дошедшего до него признания выдали веки Братухи, заметно взбухшие... после Морозовской, после Тарусина, куда ходили всем полком и откуда возвращались единицы, тело Братухи покрылось волдырями, нестерпимый зуд терзал его день и ночь. Живот, ноги, грудь он растер до крови. "Лабильная натура, - объяснил врач, не освобождая его от полетов. Нервный". И Братуха, весь в крапивных ожогах, вкалывал. И на Клетскую, и на Поронин. А когда полк кончился, уцелевшие ИЛы было велено сдать комендатуре и отбыть с техсоставом на Урал, эскортируя ушитое в чехол полковое знамя. Бесславное возвращение в городок, откуда их недавно проводили, где ждала его Оля ("Я в нем не сомневалась!") - такое возвращение было для Братухи как соль на его кровавые волдыри, и он нашел, как скрасить горечь поражения: собрал небольшую компанию, откололся от эшелона. Дерзкое и праведное желание Братухи было в том, чтобы доставить полковое знамя не товарняком, не "пятьсот веселым телятником", как назывались эти медленные, забитые детьми, стариками и скарбом железнодорожные составы, а на боевом ИЛе. Три исправных ИЛа, сданных комендатуре, стоят на аэродроме - на одном из них. Прогреметь над тихим городком одиноким, все прошедшим, готовым к мести экипажем... чтобы Оля и другие видели и знали это.
Вверившись гордому сердцу Братухи, заговорщики настойчиво изощрялись в поисках решения. Несколько раз Братуха отдавал команду "огонь", да все вхолостую, и в конце концов неуемный летчик-штурмовик вместе с друзьями и драгоценной поклажей был спроважен на Урал по недавно пущенной узкоколейке.
Теперь, - тем же маршрутом, тем же наземным эшелоном, - предстояло отбыть в тыл Комлеву.
Отъезд полка Крупенина был назначен на утро.
Комлев лежал на топчане пластом, подавленный, без сна, когда в третий "Б" с грохотом ввалились летчики, пришедшие с маршрута.
Видать, далекого.
Намыкались по трассовым комендатурам, землянкам, повсеместно именуемым "Золотой клоп", с порога столбят свободные нары, пуская в ход планшеты, шлемофоны. Из Новосибирска, вон откуда. Фронтового харча отведали, обсуждают летную столовую: "Казашка на раздаче - ни-че-го!" "Селедку из Астрахани завозят, обопьешься с нее..." "Картина как в санчасти, обратил внимание? У того рука в бинтах, у того - нога, третий обгорел..." "Малый травил, не знаю, правда-нет, будто напоролись на генерала... Старший докладывает, так и так, выпускники училища..." "Старший группы сержантов старший сержант Сержантов!" "Слегка зарапортовался?" "Никак нет! Старший сержант Сержантов..." "Вон что... Популярная в авиации фамилия..." А тот Сержантов, не моргнув, генералу в лоб: "Так точно! Маршалу товарищу Тимошенко в масть!" "А насчет сапог? Не слыхал? Ну... Забросили партию хромовых сапог. Интендант, понятно, себя не обидел, а тут с переднего края Хрюкин. Прилетел, командует построение... "Амет Хан, два шага вперед!" Амет как раз поимел пару "юнкерсов", ну, и выступает перед строем в своих кирзовых бахилах. Он ведь коротышка, Амет. В кирзе этой как кот в сапогах. Хрюкин - интенданту: "Снимай!.. Амет Хан, одевай!.." "А Хрюкин-то - кто?"...
Ночлег, третий "Б", вызывал у прибывших снисходительное к себе отношение. "Братцы, мы попали в бунгало, весьма просторное. Так и отметим. Места - на выбор". "Саман - это экзотика?" "Саман - это навоз. Или камыш?" Снисходительность, непритязательность нервного ожидания, озабоченности другим. Но детали отмечаются: "И полотенце тебе, и щетка". "Мыло с мыльницей, а зубного порошка нет..." "Зубного порошка в Новосибирске уже год как нет..." "Хозяин шею не намылит?" "Какой хозяин?" "Хозяин лежака..." "Я худой да не гордый, пристроюсь с краю..." - голоса стихали. "Говорят, концертная бригада выступает..." "А танцы?" - бесовских искушений оказываются полны последние мирные часы. Быстротекучесть времени, ничтожная толика отпущенного, бессилие перед ним. "Пилотка... шарф... гимнастерка..." - перебирал в потемках чьи-то вещи сосед Комлева, уразумевший, наконец, почему так вольготно здесь с местами, кому принадлежат эти гимнастерки, предметы личного туалета...
Комлев поднялся, вышел из класса.
Дед-дневальный, чьи заботы сводились в последнее время к тому, чтобы наполнять умывальник, натаскивал воду в просохшую кадку.
В черном небе подвывал невидимый "хеншель", навстречу ему всходили и гасли трехцветные трассы, на земле в проулке, узком и тесном, клубилась пыль, - наполняя ночь топотом, скрипом, гомоном, внося в проулок беспокойство и тревогу, от Волги шла эвакуация. Вслух о страшном - о судьбе сожженного Сталинграда, о страданиях и горе никто не говорил. Вслух люди обходились мелким, несущественным. "Воды-то сколь... Сколь хошь, столь пей..." - вздохнул кто-то во тьме. Горький вздох по водице, сокрытая в нем усмешка над желанием прохлады и привала... Комлева остановила фраза: "Фурманов" на плаву сгорел... может, кто и спасся..."
- Мать! - он шагнул навстречу толпе. - Вы с "Фурманова"?
Молча покачав головой, усталая женщина прошла, не останавливаясь.
- Земляков ищешь? - отозвался мужской голос. - Мы из Кинешмы...
"Мы - гороховецкие", "Из Коврова будем", - толпа увлекала Комлева за собой, по проулку. "На "Фурманове" полкоманды из Куделихи, - говорили ему. И зять капитана живет в Куделихе". - Он слушал все это и не слушал, вспоминая, как стоял прошлым летом на пристани в толпе, ожидая Симу и прощаясь с Куделихой. Теперь красавец "Дмитрий Фурманов", прогудевший в то утро мимо него, вместе с военными грузами, медикаментами, хлебом, ротой девушек-санитарок донес до осажденного Сталинграда покой и свежесть прощального июньского дня, запахи и краски родного места... а война предала все это огню, вызвав у Комлева боль, которая не нуждалась в утешении вместе с болью, вместе с мучительным сознанием и своей вины за гибель всего вокруг рождалась мысль: надежды, которые поднимают человека, огню не поддаются. Глядя на уходивших от Волги людей, он все ясней, все тверже понимал, что никуда отсюда не уйдет.
Надежды огню не поддаются, но им нужна защита, за них нужна борьба.
В тот же горький час, в ту же тревожную ночь генерал Хрюкин был срочно вызван к члену Военного совета. Разговор начался без околичностей: "Почему саботируешь мое указание?" - бросил ему с порога член Военного совета. Ничего не объясняя, протянул Хрюкину машинописный текст, адресованный: "Москва, Наркомвнудел, начальнику Управления Особых отделов..." - "Читай, читай!" - "...генерал-майор авиации Хрюкин, потеряв управление вверенной ему воздушной армией, - читал Хрюкин, - грубо нарушает приказ Наркома обороны, коим запрещено разбазаривание отходящих на формирование авиационных частей. Не видя дальше собственного носа, Хрюкин строит кадровую политику с расчетом на выдергивание из состава отбывающих на пополнение авиационных частей наиболее ценных в боевом отношении кадров, что идет вразрез с приказом Наркома обороны". - "Копия, - сказал член Военного совета, забирая телеграмму... - Сю цидулю я мог и не знать, ушла по принадлежности... Этот, - он ногтем указал на подпись, - работал у меня в аппарате. Вел транспортный отдел... Он мне ее показал".
"Все искажено, все ложь и неправда!" - хотел сказать Хрюкин, вспомнив свое объяснение с полковником, командиром особой группы, и то, как предусмотрительно и ловко пытался присутствовавший при этом автор телеграммы смазать вопрос, прикрыть, оправдать поверхностное отношение полковника, которому от роду двадцать три годочка, к связи. Старался, да не смог, и вот, в прямое продолжение разговора, с единственной целью - дискредитировать командующего Хрюкина, обезопасить полковника от возможной критики, состряпана шифровка...
Хрюкин и рта не успел открыть, чтобы сказать об этом, как последовал второй удар. "Почему саботируешь указание о поддержке пехоты? - спросил член Военного совета. Он не кричал, это действовало угнетающе. - Всеми наличными силами, без ссылки на объективщину?.." - "Всеми, товарищ член Военного совета! - заверил Хрюкин, чуя, как уходит почва из-под ног. - Ни на что невзирая!" - "Читай! - Коротким движением член Военного совета двинул по столу листок служебного бланка. - Читай подчеркнутое!.." Жирным красным карандашом были выделены строки: "Командир полка майор Крупенин: "Посылка экипажей ПЕ-2 в пекло без прикрытия - безрассудство... обрекает летчиков... не дает боевого результата..." - Командир полка - твой?" - "Мой". "Разберись немедленно, лично, утром доложи... К этому, - он показал московскую шифровку, - вернемся..."
...Рассвет был уже близок, но тьма над страдавшей степью не редела, словно бы продлевая бойцам передышку, когда, спеша воспользоваться этим коротким часом, с грейдера, урчащего техникой, сошел и быстро направился к аэродромной стоянке бомбардировочного полка генерал Хрюкин. За ним, припадая на раненую ногу, ковылял майор Крупенин.
- Твой? - громко, отрывисто спрашивал Хрюкин, различая во тьме силуэт самолета и останавливаясь.
- Ремонту не подлежит, - отвечал ему майор, по инерции прошагивая вперед. - Не подлежит... Заменяют мотор... Эта - в строю...
- "Кадр, ценный в боевом отношении!.." - презрительно и непонятно выговаривал ему Хрюкин. Командир бомбардировочного полка, с трудом за ним поспешая, не понимал причин нараставшего гнева.
- Нет заместителя?.. Погиб?.. - гремел Хрюкин, быстро двигаясь, держа Крупенина на удалении, сбоку от себя. - И ты погибнешь!.. Не грози!.. Как собака погибнешь!..
При этих словах Крупенин остановился, оторопело и почтительно, и уже Хрюкин, пройдя вперед, возвратился, всматриваясь в лицо майора.
- Почему саботируешь мое указание? Ждешь подношения на блюдечке? Нет у меня истребителей прикрытия, прямо тебе говорю. Для "пешек" у меня истребителей: сегодня нет. И нечего язык распускать, зарабатывать дешевую популярность.
- Не было этого, товарищ генерал!
- Было!.. Было!.. Поворачиваться надо, соображать, господи, что за темень на мою голову, что за бестолочь! Ожегся на молоке, дует на воду. Нет условий нанести бомбоудар группой, не дают подняться, жгут на взлете - так действуй одиночками. Фронт двести верст, работа одна, на пехоту, другой задачи нет. Наносить удар, не считаясь ни с чем, днем и ночью...
- Пикировщики ПЕ-2 ночью не воюют, смею сказать...
- Не смеешь!.. Воюют же!.. Воюют!.. При этом командиры шевелят мозгами, ищут, выклеивают кабину изнутри черной фотобумагой, чтобы летчика не слепило, и бомбят с горизонта... За Россию биться надо, биться!.. Я с вашей мерехлюндией покончу, дух ее вышибу!.. Сдать дела начальнику штаба! Начальника штаба - ко мне!..
- Если заслужил... считаю долгом предупредить... через день полка не...
- Не будет!.. Костьми ляжет, а приказ выполнит!.. Они двигались в потемках к тому месту, где собирались к отъезду люди полка.
- Что за народ? Построить!
Человек пятнадцать образовали нестройную шеренгу.
- Товарищи пикировщики, прикрытия у меня нет, - обратился к строю Хрюкин. - У меня сегодня нет прикрытия для вас, прикрытия для переднего края. В результате мы теряем экипажи, дорогостоящую технику ПЕ-2. Два экипажа за вылет, четыре, как вчера у вас, а то и семь... Тяжело. Всем тяжело. Но если мы сейчас не поддержим с воздуха пехоту, враг ворвется на улицы города, ничего не щадя. Ваш командир - трава, гнется, он снят, пойдет под суд, ибо поймите: пехота изнурена. Ее необходимо поддержать всем возможным и невозможным... Чьи самолеты? - перебил себя Хрюкин, высмотрев на одной линейке с поджарыми "пешками" троицу "горбатых" ИЛ-2.
- Залетные, - выдавил из себя Крупенин, Начальник штаба, за которым было послано, не появлялся.
- Залетный - гость на свадьбе, или у вас уже отсутствует элементарный порядок?
- Самолеты штурмового авиаполка, отбывшего в тыл... не могу знать...
- Стоянка ваша? Командир обязан знать, если он командир!..
- Товарищ генерал, прикрыть пехоту, понятно, а на чем? - спросил Комлев.
Обращение летчика было неуставным - из строя, но с такой трезвостью и болью прозвучало в нем главное, нерешенное, что генерал на эту частность не отвлекся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33