— Кто-то напустил на нас голема.
— Этот твой… Гершензон! Кому бы ещё?
— На хрен сдался Гершензону голем? Он и так может! Это кто-то другой…
— Чёртов кузен! Рабби Барух!
— Вот те раз! — говорит Изя. Раскрыв рот и сжимая в кулаке камень, он медленно пятится в сторону трамвайной колеи.
Их сметает людской прилив. Торговки из овощного ряда в заляпанных зеленью халатах, мясники в окровавленных передниках, пёстрые цыгане, солидные дамы в турецких облегающих кофточках, нищие, побросавшие костыли, — все несутся от молчаливого создания, натыкаясь друг на друга…
— Он передумал, — верещит на бегу Ленка, — он не устоял! Оживил это чёртово чучело — теперь подгребёт под себя наши камни. Мы их ему сами на блюдечке поднесём. Кто же такое выдержит?
Голем медленно поворачивает тёмное безглазое лицо.
— Он нас ищет, — визжит Августа. — Нюхом чует.
— Хрен его знает, чем он чует. Бежим!
Они выскакивают на мостовую и отчаянно машут руками, но обезумевшие машины проносятся мимо, обдавая их потоками бензинового угара и тёплого воздуха.
— Сюда! — подпрыгивая кричит с противоположной стороны улицы Изя, — сюда! Тут проходной двор! Сюда!
Зачем-то пригнувшись, они кидаются через дорогу. Тормоза отчаянно визжат, где-то слышен глухой звук удара.
Подъезд воняет кошками, они пролетают его насквозь, выныривая во двор. Какая-то женщина, лениво развешивавшая бельё на галерее, в ужасе роняет на них мокрую простыню. Тяжёлая ткань облепляет их с головы до ног, и они трепыхаются под ней, изображая памятник восставшим героям броненосца «Потёмкин». Наконец Ленке удаётся отбросить усеянный прищепками край, и они вновь устремляются вперёд, волоча простыню за собой. За спиной голем колотится в дверную раму парадной — проём слишком узок для него.
Они заныривают под арку, пролетают насквозь несколько дворов, несутся вниз, по улице, ведущей к морю, мимо пустынной фабрики с выбитыми стёклами, мимо двух кариатид с отбитыми носами, мимо покорёженной акации, перепрыгивают канаву, разрытую пять лет назад, и оказываются на краю городского парка. Впереди, за деревьями, равнодушно синеет море, позади, далеко-далеко, слышится всё приближающийся тяжёлый топот.
— Ван Дамм… — говорит Ленка.
— Что? — устало спрашивает Августа, плюхаясь на парапет.
— Ван Дамм, Жан Клод. В фильме «Некуда бежать».
— Таки да, — соглашается Августа.
— Чёртов рабби Барух. Я так и думала. Он что, сумасшедший, — упустить такую возможность? Такую власть?
— Нет, — Августа сегодня на редкость сговорчива, — во всяком случае, не настолько…
— Уж не знаю, что эта его штука собирается с нами делать, но что-то очень паршивое.
— Ага…
— Изька, а ты как думаешь? Ты, часом, не специалист по големам? Чему вас в хедере учат? Эй, ты чего?
Изя стоит на парапете и что-то шепчет, глядя на судорожно сжатый кулак.
— Смотри-смотри! — Ленка хватает Августу за руку. — Он пытается…
— Боже мой! — в свою очередь, кричит Августа. — Там! Боже мой!
Полоса тумана над морем начинает уплотняться, пучиться, и наконец из неё выезжает гигантская молчаливая фигура на чёрном коне. Воздух вокруг неё дрожит и колеблется, и оттого кажется, что пропорции фигуры как-то странно нарушены.
— Боже мой! — надрывается Августа, — он вызвал Всадника Апокалипсиса! Это же конец света!
Изя, приплясывая на парапете, начинает отчаянно размахивать руками.
— Нет, — говорит Ленка, у которой зрение получше, — что-то не то. Это…
Батюшки-светы! Адонаи! Майн Рид!
— Майн Готт? — услужливо подсказывает Августа.
— Да нет! Майн Рид! Это же Всадник без головы. Представляешь! Он натравил на голема Всадника без головы.
— Наверное, он его в детстве больше всего боялся, — резюмирует Августа, — придумал самое страшное, что только мог.
Всадник выезжает из тумана, сизые клочья расползаются на мощной груди лошади, он молча проезжает мимо них, сжимая в распухшей руке голову в сомбреро и, равнодушно глянув в их сторону мёртвыми глазами и дёрнув поводья свободной рукой, движется в направлении голема. Теперь им видно, какой он огромный — стремена болтаются где-то на уровне верхушек акаций. Копыта тяжело цокают по булыжной мостовой, вдали раздаётся глухой шум, словно на землю валится что-то огромное и липкое, скрипят, шатаясь, акации под внезапным порывом ветра, и всё стихает.
Ни голема, ни всадника…
— Ты смотри, как малый-то управился! — восхищается Ленка.
— Очень хорошо, — Августа осторожно переводит дух, — а теперь…
Изя поднимает голову и смотрит на них как-то очень задумчиво.
— А фиг вам «теперь», — спокойно говорит он.
— Изя! Изька, паршивец! Отдай камень!
— Не отдам, — орёт Изя, отчаянно сжимая кулак, — я теперь посредник! Пусть сделает, чего я хочу.
— Изенька, — медовым голосом говорит Августа, — а чего ты, сукин сын, хочешь?
Земля под ногами начинает мелко трястись, кромка горизонта заволакивается мутным дымом.
— Не ваше дело! Вы… вы две старые, трусливые дуры!
— Ах, ты!
— Сю-сю, му-сю… Пусть ляжет, пусть упокоится.
На всякий случай он отбегает подальше и останавливается на холме, что-то приговаривая. До Ленки доносится: -…И перекуют мечи на орала, и копья свои на серпы, не поднимет народ меча и не будет более учиться воевать…
— Что он там бормочет? — тревожно спрашивает Августа.
— Сукин сын! Они в своём хедере, видно, как раз дошли до пророков. Таким нельзя давать Тору в руки…
— Не поняла.
— Он царство Божие на земле устанавливает. Ну и размах!
Море начинает гулко гудеть, будто там, внизу, бьёт огромный барабан. -…А в народе угнетают друг друга, грабят и притесняют бедного и нищего, и пришельца угнетают несправедливо…
— Господи! — Ленка ни с того ни с сего начинает механически бормотать: -…Небеса истреплются как дым, и земля обветшает как одежда…
— Лена, прекрати!
— Не могу… и побледнеет луна и устыдится солнце…
На солнце медленно наползает чёрный круг, по земле проносится порыв холодного ветра…
— И горы сдвинутся, и холмы падут…
— Леночка, умоляю!
— Это не я… оно само… И войдут люди в расселины скал и в пропасти земли от страха Господа, и от славы величия его, когда он восстанет сокрушать землю…
Ох, Господи, что же это я!
— Живые, — орёт Изя тем временем, потрясая воздетыми к небу кулаками, — отделитесь от мёртвых!
— Оставь, сволочь, — орёт опомнившаяся Ленка, осторожно, боком надвигаясь на Изю. — Отпусти Гершензона!
— Сейчас! Оставил! Чтобы вы в камушки играли, две задницы бестолковые? Зяма, бандит, и то лучше вас! Он хорошего хотел…
— Да у Зямы просто крыша поехала! Иерусалимский синдром! Мания величия!
— Изенька, не надо. Это не нашего ума дело! -…И застроят пустыни вековые, восстановят древние развалины, и возобновят города разорённые, оставшиеся в запустении от древних родов…
Огромное дерево с треском рушится, цепляясь за провода. Во все стороны летят искры. Вывороченные корни угрожающе протягиваются в сторону Ленки и начинают медленно шевелиться.
— Ой, мамочка… -…Проходите, проходите в ворота, приготовляйте путь народу, равняйте, равняйте дорогу, убирайте камни, поднимайте знамя для народов!..
Неожиданно воздух расступается, и на парапете возникает чья-то фигура. Какое-то время она балансирует, пытаясь удержаться на пляшущих камнях, потом с её протянутых ладоней вырываются снопы искр и летят в сторону Изи. Изя отпрыгивает, демонстрируя хорошую реакцию.
— Смотри! — Ленка хватает Августу за рукав. — Это же тот, из Совета Девяти…
Новоприбывший вновь поднимает руки, но парапет, выгнувшись горбом, сбрасывает его на землю. Он откатывается, вновь вскакивает на ноги.
— Бабы! — орёт председатель. — Пригнитесь!
Ещё один сноп искр, на этот раз изумрудно-зелёных, летит на Изю. Мальчик застывает с поднятыми руками, потом падает на бок, замирает и лежит неподвижно.
Земля, охнув в последний раз, успокаивается, ветер стихает, пурпурная мгла над морем рассеивается.
— Вы его убили, — всхлипывает Ленка, бросаясь к Изе.
— Чёрта с два, — устало говорит председатель. — Вырубил немножко. Сейчас очнётся…
Он нагибается над распростёртой на земле фигуркой и носком добротного кожаного ботинка отшвыривает в сторону камень, выпавший из раскрывшейся ладони.
— Забирайте ваше добро.
Ленка хватает камень. Он раскалён и жжёт ладонь, но она боится выпустить его из рук.
Изя постепенно приходит в себя: он медленно поднимается с земли и тоненько всхлипывает.
— Ну, — вздыхает председатель, — что ты тут сотворил, сучок сикоморин?
— Я хотел, как лучше, — плачет Изя, тряся острыми плечами.
— Всё от таких, как ты, — устало говорит Августа, — от таких вот маменькиных сыночков с комплексами. Иллюзии у них. Кормят вас в детстве манной кашей, а потом у вас появляются идеи. Вы же хуже бандитов — у вас размах…
— Аваддон его подери, — говорит председатель, отряхивая испачканные землёй колени, — чуть руку не вывихнул.
Изя плачет.
— Воинство небесное напустил, проклятущий. Кем ты себя вообразил? Тоже мне, архангел Метатрон… Ладно, забирайте камень и валите отсюда, пока вас не арестовали за нарушение общественного спокойствия.
— А рабби Барух? Голем?
— Барух вас больше не потревожит. Я с ним разобрался.
— Как? Как Али-Баба с Зямой?
— Ну, не совсем… но в общем, да, что-то в этом роде.
— Всё равно, — решительно говорит Августа, — всё равно. Не буду я у себя эти чёртовы камни держать. Вы чего хотите? Чтоб у меня дом загорелся?
— Ничего с вами не будет, — председатель окидывает Ленку с Августой презрительным взглядом. — Калибр не тот.
— А…
Но председатель уже исчезает во вспышке белого пламени.
— Доволен? — мрачно спрашивает Ленка.
Изя вытирает рукавом нос и сопит.
Они медленно идут обратно в город. На месте фабрики — груда кирпичей и покорёженной арматуры, на земле — пятна липкой зелёной слизи… Где-то вдалеке отчаянно воет сирена.
— Калибр не тот, — фыркает Августа. — А у этого паршивца, значит, тот калибр…
— Тебе мало? Мы и со своим-то делов натворили. Зяму замочили, музей взорвали.
Теперь вот Привоз разнесли.
— И фабрику, — подсказывает Августа.
— Фабрика не в счёт. Она и так под снос. Но дальше-то что… Город ведь жалко.
— Жалко. Хороший был город, — меланхолично соглашается Августа.
— Ну почему, — жалобно говорит Ленка, — почему всё с таким шумом. Почему просто нельзя поднять с земли камень, и…
Она нагибается, поднимает камень.
— Вот так поднять… Боже мой! Изька! Изька!
Изя с опаской приближается.
— Ну, чего?
— Это буква или что?
— Это буква «алеф», — мрачно говорит Изя. — А где вы его взяли?
— Да вот тут лежал.
Изя вздыхает.
— Не иначе как ангелами служения, — комментирует он, — доставлен этот камень сюда.
— Говори по-человечески. Хватит с меня этой мутотени. Такси! Такси!
Они вновь выскакивают на проезжую часть, приплясывая перед проезжающими машинами.
— О! — говорит давешний шофёр, притормаживая и высовываясь из окна: — Это опять вы? Куда едем?
— Сначала в Аркадию, — говорит Августа, плюхаясь на сиденье. — Потом на кладбище.
— Что-то вы туда зачастили, — замечает шофёр.
— В последний раз, — решительно говорит Ленка. — Завязываем.
— Ну, — шофёр нажимает на педаль, и машина мягко трогается с места, — и как вам это землетрясение?

***
— Скорее, — пыхтит Августа, — клади. Будем упокаивать.
— Я-то положу. Но в каком порядке?
— А что, есть разница?
— Понятия не имею.
— В порядке нахождения, — деловито говорит мальчик Изя. — Чего тут думать. Он же сам подсказал.
— А ты молчи, чудовище.
— Погоди, — говорит Ленка, — а ведь он прав…
— Ну, валяй в порядке нахождения.
Последний тёплый осенний день плывёт над кладбищем, и небо отливает синевой и пурпуром голубиной грудки, и жёлтые листья блестят на ограде, точно жестяные украшения, и дрожит раскалённый воздух над могильной плитой.
— Вот, — Ленка торопливо выкладывает камешки.
— Ну, и что получается? — интересуется Августа.
— Тав — шин — каф — алеф. Изька, это что-нибудь значит?
— А как же, — говорит мальчик Изя, — это число.
— Семьсот двадцать один? — догадывается Августа.
— Точно.
— Так, выходит, он себя запер числом, обозначающим имя Бога?
— Вообще-то, — размышляет Ленка, — похоже на правду. Потому что, если бы он начертал само имя Бога, тут бы уже такое творилось…
Августа отступает, заложив руки за спину и склонив голову на бок, любуется на свою работу.
— И всё? — удивлённо говорит она, — он оставляет нас в покое?
— Проверить надо бы, — устало говорит Ленка, — теоретически… они больше не должны сдвигаться с места…
Она осторожно трогает первый камушек, и он медленно отползает в сторону.
— Господи! — тихо говорит Августа, — они не закрепляются.
— Мы не так положили. Изька, как ещё их можно выложить? Чтобы со смыслом?
— Вроде никак, — задумчиво говорит Изя, почёсывая нос.
— Ты просто не знаешь… Недоучка чёртов. Можно попробовать другие комбинации.
— Нет других комбинаций. Бессмыслица получается.
— Может, последний камень был не тот?
— Нет, — говорит Августа. — Не в этом дело. Он просто сам не знает, что ему надо. Искушение слишком велико.
— Ты хочешь сказать, — догадывается Ленка, — что он больше не может закрепить эти проклятые камни? Не хватает сил себя закрыть?
— Совершенно верно. Один раз он уже сделал это, — раздаётся у них за спиной, — и на это ушли все его силы.
Они оборачиваются. За оградой стоит доцент Нарбут, и чёрная тень вьётся за ним, как плащ на ветру.
— Юра, — изумлённо говорит Августа, — а ты что здесь делаешь?
— Ему легче управлять миром, чем собой, — продолжает Нарбут, игнорируя её вопрос, — чего вы от него хотите? Он ведь не Бог… Всего-навсего обычный маленький гершензон… могущество раздавило его, как каменная плита…
— А… — говорит Ленка, — что же нам теперь делать?
— Пусть покоится с миром…
— Но эти камни… Они потеряли силу… Они его не сдержат.
Она в отчаянье кивает в сторону могилы, где лежат в ряд четыре камня, постепенно раскаляясь на солнце.
— Нет, — говорит доцент Нарбут, — не так. Не та гематрия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10