— Ты давай-давай, — приглашает Августа, — не стесняйся…
— Отвернись… ик!
— Вот наказание…
— Двери лица его… — бормочет Ленка, прислоняясь лбом к сырой стенке, — пламенники пасти его…
— Тебе уже лучше?
— Ага… лучше. Знаешь, кто тут живёт, в этом доме?
— Кто?
— Актриса Лохвицкая тут живёт.
— А ты, значит, блюёшь у неё в подворотне, — задумчиво комментирует Августа. — Это что, подсознательный акт? Или волевой?
— Это вообще никакой не акт, дурёха, — говорит Ленка отдуваясь. — Это процесс.
Непроизвольный. Ясно?
— Ясно… вот только… как ты к ней относишься, к актрисе Лохвицкой? В принципе…
— Замнём, — говорит Ленка, утираясь носовым платком.
— Может, ты и права, — задумчиво говорит Августа. — Может, в твоём безумии есть какая-то система… Порвалось покрывало реальности, говоришь?
— Я этого не говорю…
— Всё равно… Значит, это он… Но зачем? Почему? Если бы он только внятно сказал, что ему от нас нужно!
— А он не может, — говорит Ленка, осторожно переводя дух. — Он невербален.
— Чего?
— Невербален! Он, может, и не человек был вовсе! Дух! Элементаль!
— Чего?
— Элементаль, ясно?
— Откуда ты этого нахваталась, — устало говорит Августа.
— Нарбут иногда даёт кое-что почитать… то Гегеля… то Хайдеггера… То Дика Фрэнсиса… — Она вглядывается во тьму подворотни. — Смотри-ка… там какой-то человек сидит!
— Где?
— Да вон же… только что — никого, и вон тебе!
— Лена, он не сидит, — вдруг тихо говорит Августа. — И это не человек…
— Мамочки! — завизжала Ленка. — Бежим!
Они ринулись из подворотни прочь, в клубящийся туман, мимо выплывающих из мрака мокрых чёрных деревьев, мимо сонных фонарей…
На углу Гоголя, у светофора, мигающего рубиновым пламенем, они остановились.
— Чуть под машину не бросилась, — укоризненно говорит Августа, — совсем обезумела… Это всё твоё пьянство… Удержу не знаешь.
— Ты же сама сказала, — защищается Ленка.
— Что я сказала?
— Августа…
— Ты совсем сошла с ума со своим тетраграмматоном!
— При чем тут тетраграмматон?
— Понятия не имею!
Они молча смотрят друг на друга.

***
— Ты куда это меня притащила? — Августа почёсывает щиколотку, исколотую сухой травой. — Да ещё в такую рань… Это же дикое место. Тут одни маньяки!
— Перестань, — говорит Ленка, — куда надо, туда и притащила. Маньяки водятся в культурных насаждениях. Ещё в опере… Они так и кишат в опере. Ты что, кино не смотришь?
— Почему конкретно в опере?
— Не знаю. Может, у них тяга к прекрасному… Музыку любят.
— Музыку? — Августа вдруг настораживается. — А это что?
Откуда-то долетает слаженное многоголосое пение. Посреди пустыря, заросшего бурьяном и пижмой, оно звучит как-то диковато.
— Дети Солнца поют, — поясняет Ленка. — Они черпают энергию вселенной. Попирают почву, босые ноги, ну, знаешь…
— Знаю. Не знаю только, причём тут я. Лично я жизненную энергию в основном из бутербродов черпаю. Завишу от грубой материи. Унизительно, но факт.
Море начинает мягко серебриться, точно снизу к его поверхности сплываются молчаливые светящиеся рыбы.
— Сейчас они встретят рассвет, омоются в эфире…
— И что?
— И мы совершенно случайно наткнёмся на Генриетту Мулярчик.
— Ты всё ещё надеешься, что она за ручку приведёт тебя к этому своему Спинозе?
— Посмотрим, — говорит Ленка, — возможно, если кое-кто именно этого и добивается.
— Ты безумна. А я тебе потакаю. Почему?
— Потому что порвалось покрывало реальности и ты это знаешь. Нечего головой мотать, наверняка знаешь. А наше предназначение — стянуть зияющие прорехи.
Погоди, она уже омылась…
Генриетта Мулярчик торжественно выступает навстречу по потрескавшейся асфальтовой дорожке — на ней легкомысленный сарафан в горошек, узловатые ступни втиснуты в лаковые босоножки, шляпка затеняет лицо, одухотворённое после приобщения к мировому эфиру.
Ленку она в упор не видит.
— Генриетта Давыдовна! — удивляется Ленка. — Вот так встреча!
— Ах, это вы, Леночка, — очнулась Генриетта. Она прицельным взглядом окидывает элегантную блузку Августы, фыркает и вновь поворачивается к Ленке. — А вы, значит, тоже дышите?
— Систематически, — говорит Ленка. — Практически постоянно.
Августа молча кивает.
— А вы как себя чувствуете, — заботливо спрашивает Ленка.
— В каком смысле? — Генриетта подозрительно смотрит на неё.
— В энергетическом, разумеется. Поступает? Энергия поступает?
— В изобилии. В этой точке пространства хороший обмен с космосом. Особенно для посвящённых, для тех, у кого чакры открыты. Потенциал астрального тела повышается просто беспредельно. У меня, кажется, начали новые зубы расти… Вот видите?
Она широко раскрывает рот и тычет подагрическим пальцем в какую-то трудно различимую точку.
— Вижу, — говорит Ленка, заглядывая ей в рот. На лице у неё написан живейший интерес.
Наконец Генриетта вынимает палец изо рта, потому что он мешает ей говорить.
— Когда мы, затерянные во вселенной души, сливаемся в экстазе там, среди потоков эфира, ощущения просто непередаваемые, — поясняет она.
— А какие позы вы практикуете? — вдруг любопытствует Августа.
— Пардон?
— Лотос? — торопливо подсказывает Ленка. — Позу крокодила?
— А это… — Генриетта презрительно окидывает взглядом Августу. — И кто это спрашивает? Можно подумать, она вообще способна сесть на лотос — пусть и в её возрасте.
— Она не может, — уверенно говорит Ленка, — пыталась, несколько раз пыталась, но не получилось.
— Ты что…
— Не отпирайся, я сама видела. Ноги не складываются. Члены потеряли гибкость.
Это из-за сидячей жизни. Она пишет труд — результат многолетних изысканий, практически со стула не встаёт… из-за стола…
— Она? — Генриетта демонстративно сомневается в способности Августы что-нибудь написать.
— Лена, ты что…
— Я ей говорю, Августа, хватит, у этого, как его, Эйлера, — даже глаз от такого напряжения вытек, — а она работает и работает. И каков результат? Практически нулевой… творческое бессилие…
— Ты…
— Всё, понимаете ли, упёрлось в труды Гершензона. Они ей позарез нужны. А на кафедре их нет. Сгорели… Последствия грандиозного пожара… Вся надежда на вашего Борю. Говорят, у него весь Гершензон…
— Ну, — говорит Генриетта, — не знаю… Он никого не принимает…
— Знаю-знаю. Он отошёл от дел. Но, может, в виде исключения?
— Он доверяет мне одной. А как я вас рекомендую?
— Самым наилучшим образом… Как достойных людей…
— Нам надо узнать друг друга получше, — говорит Генриетта, — в другой обстановке. Я доверяю своей интуиции. В домашней обстановке, за чашкой чая и свежим тортом «Птичье молоко». И лучше, чтобы гости были разнополыми. Это располагает. Поэтому если бы вы, скажем, пришли с этим милым юношей… Говорят, он порвал с Лохвицкой…
Это она поэта Добролюбова имеет в виду! озаряет Ленку.
— Он, — говорит она, — а как же… всегда.
— Приходите, — многозначительно кивает Генриетта, — поговорим… Если интуиция мне подскажет… я дам рекомендацию…
Ленка прижимает руки к груди.
— Спасибо вам! — выдыхает она. — Спасибо!
Генриетта подзывает её согнутым указательным пальцем.
— А что за труд пишет вот эта? — она кивает на Августу, которая отмахивается от крупного жизнерадостного комара.
— «Частотное распределение букв „алеф“ и „зайн“ в первой версии хазарского словаря», — отвечает Ленка.
— А вы случайно не знаете, где она брала эту блузку?

***
— Я что-то не поняла, — говорит Августа, отцепляя репейник от подола юбки. — Что ей нужно?
— Поэт Добролюбов.
— Зачем?
— Странный вопрос!
— Сколько ей и сколько ему?
— Она омылась в эфире и теперь способна на многое. У неё новые зубы растут!
— Честно? Ты видела?
— Уж не знаю, что я там видела… Но раз ей нужен Добролюбов, мы приведём к ней Добролюбова. Пока не знаю, как, но приведём… Жизнь на это положу… А дальше — её забота.
— Нет, — мрачно качает головой Августа, — это будет его забота.

***
— Ну, не знаю… — крутит головой поэт Добролюбов, — что я там забыл…
— Додик, ради меня. Что от тебя требуется? Сущие пустяки… Посидишь, попьёшь чаю… Мы торт купили.
— Мне нельзя сладкого. У меня тенденция к ожирению.
— Это диетический торт. Ей тоже нельзя. И вообще — ну что ты капризничаешь?
Культурная женщина, приятно пообщаться. Посидишь, поговоришь и пойдёшь.
— Женщина? Мумия это ожившая, а не женщина. Можно подумать, я её не знаю…
— Ты и Лохвицкую знал. И весьма коротко. А результат?
— Не надо про Лохвицкую. Больше не надо.
— Ну вот, видишь. Тебе нужна перемена обстановки. Развеяться, пообщаться, расширить круг знакомств…
Поэт Добролюбов упирается, но судьба в лице Ленки неумолимо подталкивает его к старому дому с балкончиками на углу Маразлиевской. Ещё один неумолимый рок, на этот раз в лице Августы, тащится сзади, перекрывая дорогу к отступлению.
— У неё знаешь, какая библиотека? Великолепная библиотека, ещё её дед собирал…
— Там что, берестяные грамоты?
— Додик, постыдился бы… ей же не двести лет!
— Это ты постыдилась бы! Сижу себе спокойно в «Зосе», кофе пью, прихожу в себя после нервного потрясения и вдруг — здрасьте пожалуйста! — ты меня хватаешь и тащишь к какой-то сомнительной особе!
— Это она-то сомнительная особа?! Чистейшей души человек! Ну вот и пришли, слава тебе Господи.
— Но я…
— Додик, всего на минутку!
Они поднимаются по пропахшей кошками парадной лестнице, мимо таблички «Трусить в парадной воспрещается». Цветные лоскутки солнца пляшут в витражном окне, и поэт Добролюбов на миг расцвечивается всеми красками утраченных радужных надежд.
— Звони, — говорит Ленка Августе.
— Сама звони. Ты всё это затеяла, ты и звони.
— Господь с тобой, это не я. Это сама знаешь, кто. В любом случае, отступать уже поздно.
Ленка решительно нажимает на кнопку одного из многочисленных звонков, выстроившихся в шеренгу вдоль дверного косяка. Рядом со звонком табличка — "Г.
Мулярчик. Четыре раза".
За дверью тихо, и поэт Добролюбов вздыхает с отчётливым облегчением и приступает к начальному этапу разворота корпусом.
— Нет! — Ленка заступает ему дорогу.
— Я что-то слышу, — замечает Августа.
Генриетта широко распахивает дверь, её силуэт колеблется во мраке.
— Проходите! — низким трепетным голосом говорит она, — проходите. Прошу…
Они гуськом проходят в мрачноватую комнату с эркером, тускло освещённую свисающим почти до стола красным абажуром. Тяжёлый буфет орехового дерева угрожающе нависает над Ленкой, его дверца делает резкий выпад в их сторону и тут же вновь со скрипом захлопывается.
На круглом столе выстроились на скатерти с бахромой четыре чашки с тёмными ободками застарелой заварки и ущербными краями и подозрительного вида печенье. В стаканчике из-под карандашей точно по центру стола дымится ароматическая палочка.
— Вот, — говорит Ленка, — вот тортик, Генриетта Давыдовна.
Коробку с тортом она держит перед собой, как щит.
— Ах, какая прелесть, — говорит Генриетта, не сводя при этом глаз с Добролюбова.
— Enshante, — галантно произносит Добролюбов.
Августа издаёт какой-то неопределённый звук.
— Присаживайтесь, — воркует Генриетта, — присаживайтесь, я сейчас…
Она, игриво взмахнув подолом, уносится на кухню.
— За чаем пошла, — почему-то объясняет Ленка.
— Как можно пить из этих чашек, — стонет Августа. — Ты посмотри! Там же на дне культурный слой!
— А тут очень мило, — снисходительно замечает Добролюбов.
— Тут хороший обмен с космосом, — машинально поясняет Ленка.
— Да, — кивает Добролюбов, — отличная энергетика… Давно уж я так…
— Вот видишь, Додик, а ты упирался… А библиотека? Ты только погляди…
В мрачных шкафах, чьи стеклянные дверцы задёрнуты изнутри зелёными занавесками, громоздятся корешки книг. Ленка дёргает на себя ближайшую дверцу.
— Заперто… — бормочет она.
Она делает ещё несколько попыток, и наконец один из шкафов со скрипом распахивается.
— «История российского балета», — читает она вслух, — «Энциклопедия моды»;
«Чётки» Ахматовой, между прочим, Додик, первоиздание… «…я надела узкую юбку, чтоб казаться ещё стройней»… «Как избавиться от целлюлита»… ну, правильно.
«Раздельное питание», «Ева всегда молода», «Кама сутра»…
— Ага, вот эту открой, — говорит Августа, заглядывая из-за Ленкиного плеча.
— «При выборе невесты отвергай ту, которая сморкается, плачет или с громким хохотом выбегает за дверь», — Ленка недоумённо пожимает плечами, — это что-то не то. "И ещё ту, в имени которой есть буква «Эль». У тебя есть в имени буква «эль», Августа?
— Дальше, дальше посмотри…
Входит Генриетта, ухватив обеими руками мрачный пожилой чайник с горбатым семитским носом.
— Чайку, — нежно говорит она.
— Да, — кивает Добролюбов, — да, пожалуйста.
Он рассеянно поправляет локон и не сводит глаз с Генриетты.
— Варенья? — шепчет Генриетта. — Положить варенья?
— О, да…
— Я не могу кормить свой организм вот этим, — бормочет Августа, — он протестует.
— Мы сейчас уходим… Додик!
Додик машинально глотает варенье, не отводя взгляда от Генриетты, и её лицо заливает нежный оттенок флёрдоранжа.
— Уходите, — Генриетта поворачивает голову к Ленке, кожа на шее у неё натягивается… Она делает резкий выпад корпусом, точно хочет столкнуть Ленку со стула.
Ленка с грохотом выбирается из-за стола.
— Генриетта Давыдовна, — говорит она, — так мы…
Генриетта тоже вскакивает и медленно надвигается на Ленку, вытесняя её во тьму коридора.
Августа следует за ними, поминутно оглядываясь.
Поэт Добролюбов режет торт.
— Всё… — Генриетта дрожащей рукой откидывает цепочку засова, — прошу!
— Генриетта Давыдовна, — Ленка всем телом наваливается на дверь, не давая ей распахнуться, — вы же обещали…
— Дорогая, — доносится из комнаты голос поэта Добролюбова, — ты скоро?
— Что я обещала?
— Боря… Гершензон…
— Потом…
— Нет, — говорит Ленка, и в голосе её звучит металл, — сейчас. Иначе я не сойду с этого места.
— Пусинька, — доносится из комнаты тоскующий зов поэта Добролюбова.
— Ладно! — говорит Генриетта, — ладно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10