Однажды Пенелопа была чем-то очень опечалена и в моей комнате сделала странное признание. Сказала, что хочет стать монахиней. Я спросил ее: почему, но она не ответила ничего вразумительного, а только повторяла: хочу стать монахиней. Роль монахини очень подходит девушкам, страдающим анемией. Если бы Пенелопа стала монахиней, то у нее кровь потекла бы вспять, и она превратилась бы в проститутку.
А то вдруг она заявила: «С сегодняшней ночи я решила стать вампиром», и ни с того ни сего впилась мне в шею. От ее зубов у меня остался синяк, который не проходил неделю. Вампиром ей подходило быть гораздо больше, чем монахиней. Но странно, что тот, у кого пили кровь, становился бодрее. Я был бойскаутом, который бродил по лесу в поисках чего-нибудь завлекательного, а Пенелопа была вампиром в этом лесу, она играла бойскаутом, используя его в качестве слуги. Я с радостью хотел быть слугой вампира. Повсюду следовать за ней. Стать ее тенью, ходить с ней вместе, бегать, подниматься по лестнице.
Походка у Пенелопы была пружинящая, ритмичная. Вместе с тем в ней была плавность, как у волн, набегающих на песчаный пляж. Бежала она с еще большей легкостью. Ну, просто трели Моцарта. До сих пор перед глазами, как она зовет меня, бегом поднимаясь по лестнице городской библиотеки. В джинсах и кроссовках, глаза широко раскрыты, чуть великоватый рот расплывается в улыбке. Бежит по лестнице, будто в ритме на 16 долей, перепрыгивает через три последних ступеньки. Я сижу в библиотеке, подавленный, ломая голову над школьными уроками и заданиями Катагири, а она говорит мне:
– Понесешь – я угощу тебя хот-догом, – и сует мне тяжеленный бумажный пакет. Набитый книгами. Пенелопа любила читать. Насколько я знаю, среди девчонок, которые любят читать, нет ни хорошеньких, ни спортивных, ни с добрым характером. Пенелопа – единственное и к тому же приятное исключение. Она ничему не училась из книг. Ни тому, как любить, ни тому, как высмеивать стереотипы, ни тому, как совершенствоваться в нарциссизме. Но, зная, какой писатель написал какое произведение, нетрудно прикинуться книгочеем. А читающие девочки производят хорошее впечатление на пожилых супругов-буржуа. Если сказать: «Я читала все произведения Сэлинджера», то пожилые супруги-клиенты наверняка заулыбаются от удовольствия. А если еще сказать: «Я обожаю оперу. И очень люблю петь сама», то общение пойдет как по маслу.
Она так умело играла свою роль, что я часто поддразнивал ее: «Эй, отличница». Тогда Пенелопа демонстрировала свои мускулы со словами: «Главное – спортивные навыки». Это точно. Какой толк, если ребенок работает мозгами? Вот я, к примеру, ломал голову над тем, над чем не следовало, получил невроз – и никакой пользы. А Пенелопа не знала никаких сомнений и мучений, но зато куда лучше меня разбиралась в искусстве жить в обществе. В этом она была первой среди детей напрокат. Несомненно, искусство жить в обществе – это своего рода спорт. Важнее всего – быть здоровым. Будешь здоровым, и к тебе придут и уверенность, и удача. Здоровье плюс ритм. И ты непобедим. Ритм ее организма был настолько интенсивным, что передавался окружающим; она практически никогда не болела.
Мне – двенадцать лет. Я только что открыл: «Жизнь – это взаимный обман». Самовольно ушел из дома клиента и сидел, запершись в своей комнате. Додумался до того, что есть только один выход: бросить работу ребенком напрокат, раз я не могу вытерпеть мир взаимного обмана. Почему Пенелопа всегда выглядит такой довольной и радостной? Я чувствовал свою неполноценность, сравнивая себя с ней.
Я решился посоветоваться с Катагири. Всё, мне надоело следить за выражением лица клиентов. Наелся ролью ребенка в мыльной опере.
– До сих пор я старался. Брал пример с Пенелопы, забывал обо всех неприятностях, веселился вместе со всеми. Но я дошел до предела. Я не подхожу для работы ребенком напрокат.
Катагири произнес только одну фразу и больше не обращал на меня внимания:
– Перестанешь работать ребенком напрокат, еще тяжелее придется.
Я завел тот же разговор с мамой. Она терпеливо объясняла мне, что всем когда-нибудь надоедает работа, – но это меня не убедило. Потому что я помнил о таком исключении, как Пенелопа. Неужели ей нравится эта лживая мыльная опеpa? А если нравится, то дура она. Мама продолжила:
– Ты считаешь детей напрокат обманщиками. Стань свободней. Совсем не нужно переделывать себя. Будь таким, как ты есть. Попробуй быть естественным на все сто процентов. Ты слишком напрягаешься. Пенелопа лучше тебя умеет играть. Она может играть с кем угодно. А ты? Если не научишься хорошо играть, то не сможешь работать ребенком напрокат. Играй в свое удовольствие.
…Я то ли понял, то ли нет. Чтобы как следует понять мамины слова, мне нужно было умереть и воскреснуть.
Умереть десять раз
Когда кто-то из детей напрокат заболевал, мы ходили навещать его. Но если болезнь была заразная, больного изолировали. Когда худышка Стефан заболел скарлатиной и его ото всех изолировали, дом погрузился в зловещий покой. Мы обменивались слухами: «Стефан умирает», «Говорят, у него язык стал красный, как клубника», «Завтра экзорсист придет». Все эти слухи, как обычно, первым сообщал Пати. Все тогда остро почувствовали, что не стоит болеть тяжелой болезнью.
Но неделю спустя я слег с пневмонией. Мне было тогда тринадцать. Я и сейчас хорошо это помню. С тех пор я стал считать сны частью реальности, а реальность – частью сна. В жару, лежа в изоляторе, я видел, как тает стена между сном и явью, и смерть во сне максимально приближается к смерти наяву. Смерть безжалостно подплывала к жизни. Каждая из смертей была реальна.
Тени от абажура лампы на белом потолке представлялись шевелящимися пресмыкающимися. С улицы доносились звуки сирен «скорой помощи» и громыхание грузовиков, и казалось, они были адресованы лично мне. Мое сознание хотело погрузиться в «скорую помощь» или на грузовик и отправиться куда-нибудь далеко, по ту сторону границы. Страх превращался в озноб и сковывал мое тело.
Я потерял Пенелопу в зарослях травяных
Среди камышей, моей головы выше.
Заросли развожу, ищу Пенелопу.
А кто-то, шагами шурша по камышам,
Меня ищет.
Слышится звон,
Как будто металл о металл.
Звук постепенно становится ближе.
Вдруг ноги теряют опору –
Ловушка.
Мне не за что ухватиться.
Падаю вниз.
Так быстро, что трудно дышать.
Падаю-падаю вниз.
Всё еще падаю.
Тьма.
Кромешная тьма, темней не бывает.
Липкая, влажная тьма.
Задыхаюсь.
Я развожу тьму руками, двигаюсь вперед.
Верю, что двигаюсь.
Ногами перебираю.
Тьма постепенно становится гуще.
Как будто бреду по грязи.
Трудно ступать.
Руки, плечи и бедра
Продираются через липкую стену.
Я спотыкаюсь и падаю.
Пытаюсь подняться,
Но в темноте
Я перестаю понимать,
Где право и лево, где верх и где низ,
Куда двигаться дальше.
Тьма тяжелеет,
Становится гуще,
Пытаясь меня раздавить.
Задыхаюсь.
Я нахожусь там.
Но и уверенность в этом съедена тьмой.
Речка сверкает алмазами света.
Я по пояс в воде.
Пытаюсь поймать световые алмазы.
С верховья реки слышится голос низкий.
Что говорит он?
Имя мое произносит?
Я обернулся – голос пропал.
Опять начинаю ловить алмазы в воде.
Проходит время, и голос вновь окликает меня
Но теперь это высокий голос ребенка.
И вновь то же самое:
Я обернулся – и голос пропал.
Солнце, наверное, скрылось в тучах.
Свет стал слабее, как будто устал.
Больше не видно сверканья алмазов.
Теперь – голос женский:
Мэтью, Мэтью.
Этот голос – радость моя.
Пенелопа.
Я оглянулся
И пытаюсь окликнуть ее.
На меня внезапно бесшумно надвигаются волны
Убежать не успею…
Поднимаюсь по лестнице,
Ведущей к площадке трамплина.
Кто-то подбил меня
Спрыгнуть с трамплина вниз.
С каждой ступенькой наверх
Мой страх становится больше.
Я добираюсь до самой последней ступеньки,
И мой страх превращается в

(истинно истинно истинно истинно истинно истинно вниз)
Вот и пора мне прыгать.
Я стою на краю трамплина
И, вытянув кончик носа, заглядываю вниз.
Неужели бассейн такой маленький?
Лучше не прыгать, а то покалечусь.
Трясусь и пячусь назад.
Ноги касаются мягкого –
Трамплин тает словно мороженое,
Вверх тормашками падаю вниз.
Как все обернулось.
Лучше бы прыгнул.
Вот и стена из бетона – перед глазами.
Довольно. Пора просыпаться, думаю я во сне
Я уже умер целых четыре раза.
Если я не проснусь, моему телу – конец.
На раз-два-три я открываю глаза.
На потолке – огромная тень человека.
Заносит кривую саблю
Надо мной.
Я убит!
Закрываю глаза.
Дюны под небом в тучах.
Нет никого.
И меня тоже нет.
Сильный ветер
Поднимает в танце песчинки.
Ой, в песке что-то есть.
Тряпка? Нет, это рубашка.
Рубашка белого цвета,
С итальянским воротником.
У второй пуговицы – пятно от кетчупа.
Виднеется лицо сквозь песок.
Это был Мэтью?
Площадь Сокаро в Мехико.
Развеваются флаги Мексики.
Идет демонстрация.
К речам на испанском
Добавляется хор. «Ла бамба».
Поют вразнобой, в голосе – паника.
Возносят к небу глаза, полные слез.
Кто-то умер.
Это траурный митинг.
А где же я?
Из-под монастырского свода
На митинг взираю.
Звон колоколов.
Он напоминает мне,
Что умер – я.
Сижу на каменной лестнице.
Перед входом в музей Метрополитен.
Вокруг ни души.
Но я бормочу кому-то без остановки.
Если так, то умру насовсем.
Все равно потом мне родиться заново,
Чтобы опять умереть.
Я ничего не боюсь.
И, правда, не страшно.
Голос грохочущих земных глубин.
Какой глупый блеф.
Да, мне не страшно,
Зевая, бросаю я.
Нет ответа.
Что-то должно случиться.
Внезапно, без предупреждения.
Я готов ко всему,
Но ничего не происходит.
Прислушиваюсь – тишина.
Наконец-то все кончилось.
Я кричу и поднимаюсь.
Перед глазами расстрельный отряд,
С ружьями наперевес.
Давай всё переделаем. Вернемся назад,
Умоляю я. И вот я – на прежней лестнице.
Еще раз проверяю, что может случиться.
Тщательнее, чем раньше.
Смотрю вперед и назад, влево и вправо
И встаю, ничего не сказав.
Я спускаюсь по лестнице.
Что происходит?
Чем ниже спускаюсь, тем сложнее дышать.
Дотрагиваюсь до шеи –
Обвита толстой веревкой.
И в следующий момент
Веревка натянута и звенит.
Взмываю в воздух.
Помогите!
Хочу закричать, но голоса нет.
Как маятник, Мэтью болтается
С веревкой на шее.
Сверху смотрит на Мэтью,
Лежащего на кровати.
Висельник Мэтью и Мэтью, что на кровати,
Кто из них я?
Двое Мэтью бросают жребий.
Выиграл Мэтью с кровати.
Висельник Мэтью исчез.
Я смотрю на знакомый белый потолок и лампу. Похоже, мне все-таки удалось вернуться в свою комнату.
Мэтью, ты жив? Я лежу, а Микаинайт стоит у меня на животе. Тогда я увидел Микаинайта в первый раз. Он был похож на тень в тумане.
– Мэтью, ты что, коньки отбросил?
– Нет, наверное, жив пока.
– Отлично. А то, если ты сдохнешь, и мне некуда будет податься, – сказал Микаинайт и исчез в моем теле.
Я умирал три дня. Если бы не Микаинайт, то я бы продолжал умирать и неделю, и месяц. Он вытягивал меня из снов, поэтому мне хватило десяти смертей.
В тот день я и вправду воскрес. Чтобы убедиться, что я действительно жив, мне хотелось поговорить с кем-нибудь. Тело пока еще мне не подчинялось. Наверное, потому, что двое суток я совсем ничего не ел. Хотел позвать кого-нибудь, но голоса не было. В этот момент дверь открылась, и комната наполнилась сладким запахом. Дыня. Ко мне пришла дыня.
– Мэтью, как ты? Дыню поешь?
Это была Пенелопа. Тяжело дыша, я высунул язык, торопя ее скорее дать мне поесть. Она покормила меня с ложечки медовой дыней, разрезанной на две половинки. Сладкий сок впитывался в пересохшую губку. В мгновение ока я слопал дыню, вывернул кожуру и вцепился передними зубами в зеленую мякоть. Я чувствовал, как ко мне приходит потерянное ощущение вкуса. Четкость зрения еще не вернулась: пока я видел все, как в тумане. Наверное, поэтому казалось, что тело Пенелопы окутано дымкой.
Я совсем отощал и стал плоским, как стол. Пенелопа легла, накрыв меня своим телом. Ей было шестнадцать. Фея оказалась тяжеленькой. От ложбинки между ее грудей исходил слабый аромат ландыша и сливочного масла. Когда она шевелилась, к этому аромату добавлялся запах лимонных корочек. Она касалась моих разгоряченных щек своими холодными, как мрамор, немного влажными щеками, и я чувствовал запах омлета. Из этих ароматов складывался запах тела Пенелопы. «Так вот как пахнет женщина», – восторженно подумал я, и радостная улыбка не сходила с моего лица.
После этого случая я стал приходить к ней в гости со своей подушкой. Я нарочно забывал ее, а на следующее утро Пенелопа возвращала ее мне. Так я взял себе за правило каждый день собирать запахи Пенелопы. Ее аромат был для меня эликсиром жизни. На карманные деньги я купил дорогую пуховую подушку и оставлял ее у Пенелопы, беря взамен ее подушку. Конечно, у меня и в мыслях не было украсть ее белье. Потому что я знал: ничто не может вечно хранить запах тела.
Когда воспаление легких прошло и я опять приступил к работе ребенком напрокат, мне показалось, я понял мамины слова. Я перестал считать жизнь взаимным обманом. Мой комплекс неполноценности по отношению к Пенелопе исчез, и я превратился в более способного играющего ребенка.
Теперь я перестал угождать клиентам, как делал раньше, а начал получать удовольствие от наблюдений за ними. Гораздо интереснее придумывать, как лучше поиграть вместе с клиентом, чем мучиться тем, как его обрадовать. Мне снова открылось то, что я делал в семь-восемь лет естественно и не напрягаясь.
Мир после болезни наполнился светом. Красный стал краснее, радость – интенсивнее, чем раньше, лица людей выглядели свежими, как после бани, собственное сознание стало частью сверкающего мира, Пенелопа стала еще красивее, чем прежде.
Приходи в мои сны
После того как я умер десять раз, у меня появилась удивительная способность. Мне потребовался целый год, чтобы узнать об этом, но за это время моя способность проявлялась всё больше и больше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40