– Эх! Эх! Эх!
– Взял бы тряпку.
– Эх!
– Повернись-ка, – сказал Пит. – Да ничего тут нет.
– Я чувствую, что они намокли.
– Ты вроде говорил про Баха.
Лен расстегнул брюки и снял их. Он схватил их за края штанин и стал энергично встряхивать. Затем осмотрел пятно, снова надел их и застегнул.
– Тридцать девять и шесть лет назад.
– Ты бы еще на голову встал, – сказал Пит. – Господи помилуй, расскажешь ты мне или нет, чего ты помешался на этом чертовом Бахе?
– Бах? Это же элементарно. Самое главное в Бахе то, что он воспринимал свою музыку как эманацию, некое излучение, не исходящее от него, а проходящее сквозь него. Из точки А через Баха в точку С. Больше и говорить нечего.
Он сел в кресло и откинулся на спинку.
– Взять Бетховена.
– Что ты имеешь в виду?
– Что ты имеешь в виду? – повторил Лен. – Бетховен всегда Бетховен. А Бах как холод или жар, как вода или огонь. Он Бах, но и не Бах. Его и сравнить-то не с кем.
– Погоди минутку…
– Видишь ли, – сказал Лен, щупая брюки под ягодицами, – когда я слушаю музыку Баха, я ощущаю, что такое осознание. Не осознание того, что я слушаю Баха, а просто осознание. Нет ни кожи, ни дерева, ни плоти, ни костей, ни оргазма, ни возвращения сознания. Нет жизни, но нет и смерти. Нет действия как такового. Осознание мира сводится к семи ветрам, или к семидесяти семи конечно, в зависимости от того, какой ты и как воспринимаешь мир.
– Так вот прямо?
– Можешь даже не спрашивать. Это осознание мира как бездействия возникает само по себе. И нечего напрягаться. Можно было бы напрягаться, если бы Бах был кем-нибудь другим. Тогда ты мог бы сказать: да, я слушаю это. Я. Но Бах и знать тебя не желает. Бесполезно пытаться постичь его через свое «я». Бесполезно.
– Ну да.
– Бах – композитор для слабых. В то же время он и для сильных, вот почему его музыка потрясает всех тех, кто не слабый и не сильный.
– Bay!
– Бах, – сказал Лен, вставая и подходя к стене, – не имеет ничего общего с такими темами, как убийство, природа, массовая резня, землетрясение, чума, бунт, голод и все такое. Ему нет дела до серьезных вещей как таковых. Вот почему для него всегда найдется место. Веришь ты или нет, но Баха можно положить в задний карман брюк. Просто взять и положить в задний карман. Но если ты кладешь его в задний карман, ты должен понимать, что его ты в задний карман не кладешь.
– Ага.
– Знаешь, Пит, иногда мне говорят, – сказал Лен, садясь опять на угол стола, – что по сравнению с ласковой и горячей женщиной все остальное меркнет и кажется незначительным. Это абсолютно правильно. Даже Шекспир со временем сводится к набору цитат. Но Бах для меня никогда не станет несколькими любимыми нотами.
Наверное, со мной так происходит потому, что я никому не доверяю. Наверное, я просто чувствую и улавливаю тот момент, когда все, что у меня есть, начинает принадлежать и моей женщине тоже, и я готов забыть об этом, не обращать на это внимания. Но моей незыблемой собственностью остается он, его у меня не забрать.
– Понятно.
– Есть еще один, – сказал Лен, вставая, – чисто технический момент насчет Баха: это его невероятная настойчивость и упорство, и его потрясающее умение подыскивать оправдание для этого упорства. Бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу бу. бу тиллеллеллеллеллееллеелалала-лалалала бу бу бу и так далее. Можешь подключаться на любом из этих тиллеллела, но все предыдущие бу бу бу все равно будут в них угадываться. Ты их обязательно услышишь. Вот, собственно, и все, что я могу сказать о Бахе. Мы имеем то, что имеем. Не нужно было меня спрашивать.
– Ладно, – сказал Пит. – По крайней мере кое-что ты мне объяснил.
Они стояли на ковре, держа руки в карманах.
– Как насчет выпить какао?
– Какао?
– Да, – сказал Пит, – поднимем тост.
– Давай. Согласен, возражений нет.
Они вышли из комнаты и спустились в буфетную, кот следовал за ними. Сквозь низкое окно полуподвального помещения светила луна, лучи которой отражались в развешанной по стенам металлической посуде. Лен включил свет и поставил чайник. Потом принес жестяную банку с какао.
– Да, пожалуй, кое в чем ты прав.
– Это невозможно.
– Я выгляжу как покойник, – сказал Пит, посмотрев в мутное пятнистое зеркало над раковиной.
– Это ты точно подметил.
– Знаешь, тут на днях сосед остановил меня на улице и сказал, что я самый красивый человек, какого он только видел.
– И что ты на это ответил?
– А что я мог ответить?
– У меня есть пара рогаликов, – сказал Лен. Пит сел за стол и постучал костяшками пальцев по столешнице.
– Очень крепкий стол.
– Я говорю, у меня есть несколько рогаликов.
– Нет, спасибо. Давно у тебя этот стол?
– Это семейная реликвия, в наследство досталась.
– Ясно, – сказал Пит, откидываясь на спинку стула. – Мне всегда хотелось иметь хороший стол и хороший стул. Солидные вещи. Крепкие, надежно сделанные, чтобы поднять трудно было. Я бы взял их с собой на корабль. Поплыл бы вниз по реке. Есть такие плавучие дома. Сиди себе в каюте и смотри на воду.
– А кто рулить будет?
– Можно просто припарковаться. То есть встать на якорь. Вокруг ни души.
– И куда бы ты поплыл?
– Поплыл? – спросил Пит. – Никуда плыть не надо.
– Держи какао.
Они сделали по глотку.
– Как Марк?
– Отлично, – пожал плечами Лен.
– Что он может сказать в свою защиту?
– Говорит, что не будет больше плеваться. Вчера вечером пообещал.
– Рад слышать это.
– Рад, что могу тебе это сообщить.
– И что ему так нравится плеваться?
– Ну нравится ему иногда смачно плюнуть.
– Да, но интересно, на что он плевал или плевать хотел на этот раз? – спросил Пит.
– На моего аудитора.
– Это еще кто?
– Христос. Иисус Христос.
– Что, – сказал Пит, приподнявшись в кресле, – он всерьез вознамерился обхаркать Иисуса Христа?
– Не совсем так. Но иногда, мне кажется, он просто не может удержаться, чтобы в кого-нибудь не плюнуть.
– Ты хоть сам-то понял, что мелешь?
– Кстати, – сказал Лен, – ты сам ему сказал, что я стал почитывать Новый Завет.
– О! И он что, на это тоже плевал?
– Я же тебе сказал, он пообещал, что не будет больше плеваться.
– Как это великодушно с его стороны.
– Хотя кто его знает. У него ведь все под настроение, заранее никогда не угадаешь.
Пит засунул руки в карманы и рассмеялся.
– Ты говоришь, как Джо Доукс. У него, видите ли, может быть настроение, когда ему захочется наплевать на Иисуса Христа. Обхохочешься. Ну давай, продолжай, мне даже интересно. Выкладывай. Может, расскажешь, что может вызвать у него приступ наплевательского настроения?
– Ты же мне ногти с корнем вырываешь, один за другим.
– Я просто потихоньку тебя опускаю. Давай-давай.
– Ладно. Я думаю, у него на все один ответ, вот и все. Если его у него и нет, я думаю, что я думаю, что он у него есть, и если бы я даже не думал, есть он у него или его у него нет, – если ты еще не сбился с мысли, – то могу тебя заверить, что у человека с таким именем ответ обязательно найдется.
– У человека с таким именем найдется ответ! Ты на своего кота посмотри, он от твоей болтовни под стол заполз. Ты что, каждый вечер так его изводишь?
– Да ладно, – сказал Лен. – Ты явно хотел мне что-то сказать. Почему же не говоришь?
– Нет, – сказал Пит.
Он взял чашку и сделал хороший глоток.
– Нет, – улыбнулся он, – я вовсе не собирался тебе ничего говорить.
– Правда? – нахмурился Лен.
Он посмотрел на потолок, покачал головой, а затем, явно что-то вспомнив, захихикал.
– Ну хорошо, было дело. Сказал он кое-что такое, что ты наверняка оценишь.
– Ну и что он выдал?
– Он говорил про декана Свифта, понимаешь ли, и вдруг заявил, что перестал жрать собственное дерьмо и решил отдать все свои деньги на содержание сумасшедших домов. Ты давно Пита видел? Вот просто так. Прямо так взял и сказал. Что ты об этом. Думаешь?
Пит наклонился вперед и засмеялся.
– Очень забавно.
– Забавно! Это еще мягко сказано.
– Да, очень странно.
– Странно? В каком смысле странно?
– Возвращаюсь я на днях домой с работы, – сказал Пит, – а у меня под дверью сосед стоит. А из моего окна дым валит.
– Что?
– Да все в порядке. Просто я пирог забыл в духовке. Кухня, квартира в целости и сохранности, но от пирога мало что осталось, разве что коту твоему скормить. А на соседа смотреть было страшно, он так перепугался, весь побледнел. Он, видно, решил, что я имею привычку варить суп из человеческих костей.
– Да уж, я его понимаю, – кивнул Лен.
– Понимаешь?
– Да, прекрасно понимаю.
Из крана капала вода. Лен закрутил его потуже.
– Ну что, Лен, как сам-то? – сказал Пит.
– Что?
– Кто это тебя так достал?
– Сейчас объясню, – сказал Лен и пнул стул. – Можно сказать, мне конец. Я теперь акционер без права голоса.
– Иди ты. Ты? Да ты просто Чарли Хант.
– Ну, не без этого.
– Я тебе скажу, в чем твоя главная проблема, – сказал Пит. – Тебе нужно быть более гибким и эластичным.
– Эластичным? Эластичным. А что, ты, пожалуй, прав. Эластичным. Ты о чем это?
– Ну вот какие у тебя отношения с Христом?
– С Христом? Нет, нет, что ты. Нет. Он – это он, а я – это даже не я. Какие у нас с ним, спрашивается, могут быть отношения?
– Расставаться с призраками прошлого, – сказал Пит, зажигая сигарету, – это вовсе не поражение, в худшем случае – тактическая ошибка. Под эластичностью я понимаю готовность принять собственные отклонения от общепринятых норм. Ты же сам не знаешь, где и что у тебя прорвет в следующий момент. Ты похож на старую выношенную рубашку. Разгреби свои мысли. А то они вообще перекроют кислород твоим мозгам, и ты сам не заметишь, как раньше времени впадешь в полный маразм. Тебе надо избавиться от страха, а потом разобраться со всеми этими дурацкими мыслями и играми. Это все чушь собачья. Здравый смысл – вот высшая сила, он может чудеса творить. Для начала я бы тебе посоветовал убить этого кота. Он ведет тебя в никуда.
Лен встал и протер очки. Потом посмотрел под ноги и вздрогнул.
– Нет, – сказал он. – Каждый раз, как я смотрю на небо, оно кажется мне другим. Тучи – они не в небе, а у меня в глазах. Насчет кота – я не смогу.
– Оценка собственного опыта, – сказал Пит, – должна производиться в зависимости от проводимых существенных различий, если мы, конечно, рассчитываем на ценный релевантный результат. Вот этого тебе и не хватает. Ты просто не способен провести различие между одним предметом и другим. Как только ты выходишь из своей двери, то будто оказываешься на краю обрыва. А тебе только и нужно-то – вскормить в себе способность оценивать и устанавливать различия. Как можно в чем-то разобраться и что-то уяснить, если ты все время ходишь, уставившись себе под ноги?
– Знаешь, – сказал Лен, – я никогда не смогу отказаться от Баха.
– Да кто тебя об этом просит?
– А разве нет? Понятно. Ой, как хорошо. Я, видно, тебя не понял.
– Что?
– Ты разве не предлагал мне отказаться от Баха?
– Да за кого ты меня принимаешь?
– Наверно, это был кто-то другой.
Лен вылил остатки чая из чашек и поставил их в раковину.
– Интересно, что Марк делает.
– Наверно, вешает вкусную лапшу на уши какой-нибудь дамочке, – улыбнулся Пит. – А ты как думаешь?
– Пожалуй, ты прав.
– Да, – сказал Пит, – странный он парень, наш Марк. Иногда мне кажется, что он просто человек-сорняк.
Покачавшись на стуле, пытаясь выбрать нужный для равновесия угол, он закинул ноги на стол.
– Да, – сказал он, – иногда мне кажется, что он – человек-сорняк. Но до конца я не уверен. Он не перестает меня удивлять, этот парень, но часто я сам удивляюсь, когда на него гляжу. У меня бывает такое впечатление, что он даже грязь со своих ботинок превращает в золото. Идет по жизни играючи. Но вот в какую игру?
Лен повернул кран и ополоснул миску-соусник.
– Иногда я думаю, – сказал Пит, – какое мне вообще до всего этого дело. У этого парня и в душе, и в башке кое-что есть. У него внутренний мир такой глубокий, что на троих хватит. Вот только знать бы, чем эта глубина заполнена. Что скажешь?
Лен мыл чашку и не отвечал.
– В этом вся загвоздка. Этот его внутренний мир чем-то наполнен или он вообще пустой? Иногда мне кажется, что он не просто пуст, а разрушен в пыль, как после бомбежки. Но я не собираюсь догматично настаивать на своем.
– И правильно, – сказал Лен, вытирая чашки.
– Он какой-то скользкий, что ли. Или верткий. Конечно, спроси меня кто-нибудь, я скажу, что он мне нравится, он мой друг. А другу можно многое простить. Но он же за всю жизнь ни дня не работая, и рано или поздно это ему аукнется. Ведь он живет вроде как альфонс, этого он и сам отрицать не сможет. По мне, так он уж слишком натурально вжился в образ героя-любовника. Но в осторожности ему не откажешь. Между нами говоря, если б у него не было головы на плечах, он давно бы уже попался на удочку и плакал горючими слезами.
– Кис-кис-кис! – позвал Лен.
Кот вынырнул из-под стола. Посмотрев на него, Лен плеснул молока в соусник и поставил на пол. Кот стал лакать.
– Как его зовут? Кота твоего?
– Соломон, – сказал Лен.
Он прислонился к боковой стенке буфета и стал искоса, из-под очков смотреть на кота.
– Слушай, – сказал Пит, – давай я тебе расскажу, какой сон мне сегодня приснился, если ты не против. У тебя настроение сразу поднимется.
– Валяй.
– Я даже не думал, что мне сегодня ночью что-то приснится.
– И что же это было?
– Все было так отчетливо, – сказал Пит. – Я был с Вирджинией в метро, на платформе. Вдруг люди вокруг куда-то побежали. Какая-то паника. Я оглянулся – смотрю, у всех кожа на лицах трескается, рвется, прямо клочьями сползает. Народ стал кричать, прыгать на рельсы, все побежали в туннель. Пожарный колокол зазвонил. Я посмотрел на Джинни, а у нее лицо тоже растрескалось и покрылось струпьями. Как старая штукатурка. Черные струпья и пятна гнили. Кожа стала отслаиваться и падать кусками, как гнилое мясо. Я слышал, как они шипят, когда падают на рельсы под напряжением. Я схватил ее за руку и хотел вытащить оттуда. А она не шевелилась. Стояла как вкопанная, а от лица у нее только половина осталась, и она смотрела на меня в упор. Я стал кричать, просить ее уходить, но она не двигалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22