Все ясно. Понятно, ну конечно, — беззвучно пробормотал я.
— Ты на меня не сердишься?
— Нет. Что ты.
— Я так и знала. Ты прелесть.
В этот момент режиссер завопил страшным голосом:
— Камера!
Кто-то хлопнул перед мордой камеры дощечкой, и мы под стрекот киноаппаратуры двинулись в сторону уже немного потрепанной непогодой ракеты.
— Быстрее, быстрее, пленку жалко, — подгонял нас бегающий вдоль колонны Щербатый.
Когда мы приблизились к ракете и пани Сивилла, покачивая обнаженными бедрами, стала подниматься по ступенькам, а на губах режиссера, до сих пор уныло опущенных, наконец расцвела удовлетворенная улыбка, из толпы стоявших возле ангара зевак вырвался какой-то человек и помчался в нашу сторону, то есть к ракете. Разные киношники пытались заступить ему дорогу и остановить, но он, петляя как заяц, ловко увертывался и бежал дальше — еще быстрее; наконец, подбежав к нам, а вернее, ко мне, он всей пятерней схватил меня за ухо.
— Уа! — взвыл я, ужасно перепугавшись.
— Стоп! Стоп! — закричал режиссер. — Какой идиот испортил кадр?
Я узнал эту пятерню. То была рука моего отца.
— Марш домой, — сдавленным голосом проговорил он.
— Не могу, надо доснять кадр.
— Я тебе дома досниму. Марш, и ни слова больше.
Выхода у меня не было. Я позволил себя увести — все еще за ухо.
— Что вы делаете? — кинулся к нам Щербатый. — Здесь снимается фильм.
— Я на ваш фильм… — И отец произнес что-то неразборчивое.
Все в страхе замерли; никто не посмел вмешаться. Признаться, я сам никогда не видел отца в таком состоянии. Возле ангара стоял пан Заяц, держа на поводке того самого дога. Заяц поглядывал на меня иронически, а пес — с полным безразличием.
— Себастьян, не притворяйся, это ведь ты, — шепнул я.
Но он только широко зевнул, показав крупные желтоватые зубы и язык, похожий на солдатский ремень.
Отец втащил меня в такси, и это меня совсем доконало: ко всему прочему еще и лишний расход.
— Прогулять столько дней, — пробормотал сквозь стиснутые зубы отец, когда машина тронулась. — А я, болван, думал, что мои дети будут другими.
— Я хотел тебе помочь, хотел заработать.
— Лучше всего ты мне поможешь, если быстро закончишь школу.
— Ты же сидишь без работы. Я из-за этого не сплю по ночам.
Отец всю дорогу что-то ворчал себе под нос, хотя возможно, у него просто дрожали губы. И так мы доехали до дома. Под моей дурацкой акацией сидел знакомый калека и с жадностью наблюдал за небогатой событиями жизнью нашей улочки. Осовелый Буйвол выпрашивал у какой-то девчушки булку с маслом, а его папаша с унылым видом приводил в порядок разворошенное пацанвой нутро своей машины.
Мы молча вошли в квартиру. Пани Зофья, противная ябеда, притворилась, что меня не видит, и закрылась у себя в комнате.
По телевизору показывали розлив молока в бутылки — похоже, уже давно, поскольку на экран никто не смотрел. Цецилия сидела как истукан, а мама бесцельно перекладывала с места на место какие-то мелочи.
— Привез? — спросила она.
— Привез, — угрюмо ответил отец. — Завтра я его сам отведу в школу.
И все замолчали. Я открыл шкаф и вытащил раковину с южных островов.
— Я заработал деньги. Правда.
— Завтра я им отвезу и деньги, и этот шутовской наряд, — буркнул отец.
Мама мимоходом погладила меня по голове.
— Неудача за неудачей, — тихо сказала она. — Ты знаешь, что Цецилия не едет в Америку?
— Почему? — удивленно спросил я.
— Она получила телеграмму. Университет разорился.
— Как университет может разориться?
— Он был частный. Существовал на пожертвования.
— Совсем разорился?
— Подчистую, — сказала мама. — Цецилию даже попросили вернуть билет на самолет.
Что на это сказать, я не знал. Мы молча слушали диктора, с жаром разъяснявшего специфику розлива молока. Вдруг в его патетический монолог ворвались необычные звуки. Я подошел к окну. Возле памятника педагогу уличный оркестр исполнял старый шлягер «Обо мне не горюй», который был в моде, когда я еще не ходил в школу.
— Может, эта комета врежется в нашу Землю, — первым заговорил я.
— Как бы не так, — буркнул отец. — Она уже давно, часа три назад, пролетела на приличном расстоянии. Сообщили перед розливом молока.
На щеках Цецилии выступили багровые пятна. Она продолжала сидеть не шевелясь, но глаза ее начали фосфоресцировать, зрачки сузились, и из них посыпались красные искры.
— Я им покажу! — вдруг крикнула она, и — о, чудо — где-то неподалеку загремел гром. Мама бросилась выключать телевизор. — Они меня еще попомнят. Сегодня же ночью, не откладывая, полечу на метле в Америку. Застращаю, заколдую мерзавцев, всю кровь выпью. Не будь я Цецилия, чудовищное чудовище. Не верите?
И обвела всех по очереди страшным взглядом. Однако больше всего нас напугал гром. Правда, до того шел град, и это могла быть первая весенняя гроза, но кто знает…
— Да, это и вправду свинство, — сказал отец с не очень искренним сочувствием. — Так подкузьмить порядочного человека! А еще высшее учебное заведение… Отец говорил с явным удовольствием: ничто так не поднимает дух, как неудачи ближних. И в этом нет ничего безнравственного. Отец не радовался чужому горю и не испытывал злобного удовлетворения, просто он чуть-чуть приободрился, повеселел и как будто стал смотреть в будущее с большим оптимизмом. Понял наконец, что против судьбы, которая дает и отбирает не всегда обдуманно, как говорится, не попрешь. И еще понял, что в своей беде не одинок и может считать себя членом многомиллионного братства неудачников.
Он даже стал тихонько напевать себе под нос и все горячее сочувствовать Цецилии. А тут вдруг пани Зофья свалилась в ванной с весов и подвернула ногу. Оказалось, что она — о, ужас! — прибавила триста двадцать шесть граммов. Я же смотрел в окно на первую весеннюю грозу, вызванную Цецилией, и не мог избавиться от грустных мыслей. Пожалуй, в самом большом проигрыше оказался все-таки я. Эва убежала с Себастьяном, Майка — с этим воображалой Дорианом, карьеру в кино поломал отец, деньги придется вернуть, и вдобавок еще этот нескладный растяпа астероид промазал, пролетев в нескольких сотнях тысяч километров от Земли. По расчетам ученых, в следующий раз он нацелится на земной шар только через две тысячи лет.
И почему, черт побери, конец обязательно должен быть печальным, меланхолическим, выдавливающим слезу? Я во всех своих переделках жутко намучился и вас заставил изрядно поволноваться, так зачем еще напоследок эти неудачи и зеленая тоска? Мало кому такое понравится. Разве что толстому очкастому сценаристу, недаром он получает почетные награды. И отчасти режиссеру Плювайке, поскольку его терзают амбиции и желание создать шедевр мирового масштаба. Впрочем, если бы вашей женой была пани Сивилла, вам бы мир тоже казался мрачноватым. А может, и нет, не знаю.
Давайте лучше вернемся к тому моменту, когда неожиданно выглянуло солнце, а все дремали в разных углах и только осветители начали сворачивать кабель и демонтировать прожектора.
— Солнце, пан режиссер! — душераздирающе завопил Щербатый. — Полный порядок!
— Зажечь свет! Агрегат! — скомандовал бородатый оператор, бережно завинчивая крышку на термосе.
Началась дикая суматоха: киношники бегали взад-вперед, крича благам матом, режиссер так сильно плевался, что сценарист вынужден был закрыться своим пухлым сценарием. Даже недовольная блондинка пани Сивилла чудесным образом преобразилась и, как нормальный человек, опрометью кинулась к нам в своем прозрачном наряде, чтобы занять место во главе колонны.
— Внимание, партизаны! — скомандовал Щетка. — Больше жизни, вся страна на вас смотрит.
— Не забывайте, что вы играете детей, которые отправляются в первое межпланетное путешествие, чтобы проникнуть в тайну космоса, — добавил Щербатый. — И тихо, ша, ни слова.
— Я бы хотела в конце с Птером, — попросила Майка.
— Пожалуйста. Это даже недурная идея. Только, ради бога, тихо.
Гримерши еще бегали вдоль рядов со своими губками, костюмерши еще поправляли на нас скафандры, пани Сивилла втискивала под пластик свои округлости, а Щербатый уже завопил на весь аэродром:
— Готово!
Тогда Лысый, он же Плювайка, пожевав сухими губами, крикнул:
— Камера!
По этому сигналу мы двинулись к ракете, которая за ночь стала как будто немного новее и просторнее.
Майка словно бы ненароком взяла меня за руку, поглядев при этом очень выразительно, будто хотела подчеркнуть, как ей важно, чтобы нас навеки запечатлели на пленке держащимися за руки.
— Не забыл про мой день рождения? — шепнула она.
— Ну что ты. Не забыл, конечно.
— Приходи к семи. Только обязательно.
Котенок Пузырик, прыгая бочком, как козленок, хватал всех подряд лапками за скафандры, но при этом следил, чтобы ненароком не выйти из кадра. Все им восхищались, а Щетка у нас за спиной хрипло шептал:
— Во дает, этот наверняка будет артистом. Где-то над аэродромом запел первый весенний
жаворонок. И я почувствовал себя настоящим космонавтом.
— Здорово, что мы вместе. — Майкины пальцы пощекотали мою ладонь. — Ты не представляешь, как я рада.
— Я тоже ужасно хотел с тобой познакомиться.
— Не врешь? Честное слово?
— Честное-пречестное. Крест на пузе.
— Колоссально! Это будет лучший фильм в мире.
— Потому что ты в нем снимаешься.
— Потому что мы в нем снимаемся.
Мне захотелось подпрыгнуть, высоко-высоко, и повиснуть над огромной плитой аэродрома, и крикнуть что-нибудь всему миру или, по крайней мере, моему городу, пану Юзеку из авторемонтной мастерской, Буйволу, Цецилии, честолюбивому режиссеру, Хозяйке в прозрачном костюме, осыпанному почетными наградами сценаристу и пани Зофье, которая борется с ожирением. Но я только громко вздохнул, и все стали на меня оглядываться.
Пани Сивилла уже поднималась по ступенькам в ракету, деловито покачивая бедрами, сценарист потирал руки, на губах режиссера расцвела улыбка плохо скрываемого удовлетворения, и в этот момент кто-то выскочил из толпы зевак, сгрудившихся возле ангара, и ужасно грубо схватил меня за ухо. Пытаясь освободиться, я изо всей силы тряхнул головой, и мы влетели в темную пасть ракеты.
— Стоп! — крикнул режиссер. Примчался белый от ярости Щербатый.
— Вы что, рехнулись? — закричал он, в свою очередь хватая моего отца за лацканы. — Испортить такой кадр, почти шестьдесят экранных метров! Кто вы такой?
— Я — его отец, а он прогульщик.
— Отец не отец, здесь снимается кино. Вы загубили труд многих людей. — Щербатый еще притворялся взбешенным, хотя полученная от отца информация несколько его охладила.
— Меня это не касается. Петр, немедленно домой.
К нам подскочил Щетка.
— В чем дело, тысяча драных чертей! — уставился он на отца налитыми кровью глазами разбойника, страдающего бессонницей. Отец немного сбавил тон.
— Послушайте, это безобразие. Ребенок неделю не ходит в школу.
— Такой ты сирота, Гжесь?
— Вы, наверно, меня неправильно поняли, — неуверенно сказал я.
— Ах так? — Отец побагровел. — Ты еще и сиротой прикинулся? Ну погоди, вернемся домой…
Но тут к нам подошел режиссер. За ним прискакала девица, которая хлопала дощечкой и таскала с собой сценарий.
— Повторять или не повторять, пан режиссер? — скучным голосом спросила она.
— Что повторять? — рассеянно пробормотал режиссер.
— Ну дубль этот. Под конец в кадр влетел какой-то посторонний.
— Это предок Птера, — мстительно сказал Щетка. — Папаша вон того Гжеся.
Лысый, то есть режиссер, подошел к отцу и принялся угрожающе сплевывать, сверля его взглядом. Продолжалось это очень долго; видимо, режиссер раздумывал, повторять дубль или не повторять. Но отец с непривычки стал проявлять признаки беспокойства. Он смотрел в землю, шаркал ногами, даже разок тихонечко застонал.
— У меня, кажется, есть на него права? — наконец несмело заговорил он.
Режиссер стал плеваться еще ожесточеннее и быстро сказал:
— Повторяем. Это может быть любопытно. Поглядим на экране.
У отца на лбу выступили первые капли пота, и он даже глуповато заулыбался.
А наш режиссер, Лысый, продолжал сплевывать, и за ним невольно стали плеваться и мы. Плевался Щербатый, плевался Щетка, плевались переодетые в космонавтов дети, плевались мы с Майкой. Последним, все с той же глуповатой улыбкой, начал плеваться отец.
— Это отец Птера. Хочет разорвать договор, — наконец пожаловался Щетка.
— Я все понимаю, — оправдывался отец, не переставая сплевывать. — Но как же учеба, школа?
— Очень уж он хорош. У него талант. Он мне нужен, — рассеянно произнес режиссер.
— Ну да, конечно. Но моя жена, да-да, моя жена, она не желает, то есть, вернее, сомневается, точнее говоря, волнуется. — И замолчал, быстро жуя губами.
— Очень рад, — продолжал занятый своими мыслями режиссер. — Приятно было познакомиться. Вы ведь сыграете еще в одном дубле, правда? Все по местам. Приготовиться к съемке.
Он машинально пожал изумленному отцу руку и вернулся к камере. А Щетка хлопнул моего предка по плечу рукой, тяжелой от рубцов и шрамов.
— Не горюй, старина, мы найдем твоему Гжесю репетитора. А теперь марш на место. Влетишь в кадр, когда Хозяйка начнет подниматься по ступенькам. Не раньше. Усек?
Сам Щербатый проводил перепуганного отца к ангару. Но, когда застрекотала камера, отец ужасно разволновался, прибежал к ракете раньше времени и ненароком стукнул Дориана. Мы повторяли сцену несколько раз, пока режиссер не заявил, что хватит. Однако было видно, что он недоволен, и отец расстроился, так как за время неудачных проб успел войти в роль.
— Может, повторим еще разок? — Он нервно ходил по пятам за Лысым, то есть Плювайкой.
— Нет. Довольно. Жаль пленку.
— За мой счет, пан режиссер.
— Первый дубль был неплохой. Хватит.
Все стали расходиться, и отец остался один, молча переживая свой провал.
— Чего ты скис? — сказал я. — Первый дубль получился классный.
— Э, ты только так говоришь.
— Зачем мне врать? Все было очень естественно, ты хорошо сыграл, правда.
— Ладно, неважно, — сказал отец, не переставая сплевывать. — Только ничего не говори маме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28