За прозрачным окном кондитерской гимназисты лакомились каким-то необыкновенным восточным мороженым, жадно поглядывая на проходящих по тротуару под присмотром монахинь пансионерок в длинных юбках. Газетчики выкрикивали названия газет на разных языках, а где-то высоко зажигалась и гасла надпись из электрических лампочек, рекламирующая последнюю новинку — звуковой фильм. Здесь тоже все улыбались друг другу, то и дело друг перед другом извинялись и никто никого не задирал. Я понимаю, все это может показаться неправдоподобным, и какой-нибудь умник, возможно, заметит издевательски, что другого от меня и не ждал. Но, честное слово, тот город был именно такой, и в этом нет ничего особенного. Мой отец часто рассказывал о своем детстве, и его город выглядел почти в точности так же.
— Ну, старик, — вдруг заговорил Себастьян дрожащим басом. — Спасибо тебе и за хорошее, и за плохое, словом, за все. — И горячим языком лизнул меня в ухо. — Good luck.
Я увидел, что тонкая шкура на его костлявой спине опять нервно подергивается, хотя ни мух, ни комаров в городе не было.
— Почему ты со мной прощаешься, Себастьян? Он смотрел в сторону, будто загляделся на незнакомую собаку.
— Потому что тебе надо возвращаться, старик.
— А она?
— Она не может.
— А ты?
— Я? Я остаюсь.
— Ты тоже не можешь?
— Могу, но остаюсь.
— Себастьян, я ничего не понимаю.
Он посмотрел на меня своими глазищами, которые теперь трудно было назвать добродушными.
— Когда-нибудь поймешь. Может, я еще к вам вернусь. Давай, старик, не теряй времени.
— А если я не захочу?
Он встал на задние лапы и прижал меня к стене. Рядом остановилось несколько прохожих, незлобиво отпуская какие-то замечания. Видно было, что они любят детей и красивых собак.
— Тебе есть зачем возвращаться, — хрипло зашептал Себастьян.
— Откуда ты знаешь?
— Я знаю все твои секреты. Сегодня ты приглашен на день рождения.
— Пусти меня, Себастьян.
— Не пущу. Из-за тебя все пошло кувырком. Тебе нельзя верить.
И приблизил морду вплотную к моему лицу. Я уже почти ничего не видел, кроме его вдруг ставших чужими глаз, похожих на донышки темных стаканов. Он отправлял меня в дальний путь.
— Это все неправда, старик. Сейчас ты под весенним дождем спешишь на аэродром. Там встретишься с друзьями, и вы будете смотреть, как приземляются огромные, с дом величиной, самолеты. Вечером по телевизору покажут фильм про Зорро, благородного героя всех детей на свете. А ночью тебе приснится что-нибудь, чего никогда не было и не будет, а утром, прислушиваясь к городскому шуму и звукам рояля за стеной, ты вообще обо всем забудешь.
— У нас дома никто не играет на рояле.
— Никогда больше не приходи к нам, старик, запомни. Не нужно и не стоит, — все тише говорил Себастьян, точно стараясь меня усыпить.
Но я упорно смотрел поверх его головы, жадно впитывал взглядом каждый уголок этой странной улицы. Мне казалось, что я смутно вижу белое пятно Эвиного платья и что это пятно расплывается, растворяется в солнечном свете, исчезает в неторопливом уличном движении. Я напряг зрение, и Себастьян это заметил.
И внезапно грубо меня толкнул, так что я стукнулся головой о кирпичную стену, а сам пустился наутек, и удивленные прохожие расступались, давая ему дорогу. Он промчался между пролетками, на минуту скрылся за оклеенной афишами тумбой и потом исчез навсегда за какой-то живой изгородью.
Я бросился вдогонку. Бежал по узеньким переулкам, заглядывал в пахнущие капустой и плесенью подворотни, заскакивал в магазинчики, приветствовавшие меня громким дребезжанием колокольчиков, пока снова не очутился на знакомой маленькой площади, вернее, на скрещении старинных улочек.
Так же как и раньше, по мостовой проносились пролетки, мигали лампочки рекламы, газетчики выкрикивали странные названия газет, тучный инвалид играл на гармони. Кто-то нес за тощие ноги петуха, и этот петух покосился на меня мертвым бельмом точь-в-точь как Цыпа. Но Цыпа, наверно, жив, ведь ябеды живут долго.
Все прохожие были очень вежливы и предупредительны, никто ни к кому не приставал и никого не обижал. А мною постепенно овладевал страх, похожий на панику, панический страх перед одиночеством, перед своей чужеродностью в этом мире, перед собственной памятью, от которой никуда не деться.
И мне отчаянно захотелось оказаться дома, увидеть отца, который мыкается без дела, почитать дневник пани Зофьи, которая мужественно борется с лишними килограммами, посмотреть по телевизору какой-нибудь детектив и ждать комету, которая мчится, словно снаряд, нацеленный на нашу Землю.
Что бы я сделал, если б раздобыл волшебную палочку или шапку-невидимку? Сперва хорошенько бы все обдумал. Чего не надо делать, я знаю точно. В первую очередь разобрался бы с разными дурацкими загадками, которые не дают нам покоя. Я бы не пытался увидеть нашу Землю через тысячу лет: вдруг нас ждет что-то страшное; не старался бы угадать судьбу своих близких и проникнуть в удивительную тайну, которую скрывает в себе наша смерть. Почему-то я чувствую, что лучше этого не знать. По крайней мере пока.
Пожалуй, я бы ограничился самым простым. Захочется мне, к примеру, проучить воришку, который с большим трудом стянул у прохожего кошелек и, очень довольный собой, весело посвистывая, возвращается домой. Я бы незаметно вытащил добычу у него из-за пазухи, чтобы поглядеть, какую дурацкую рожу он состроит, обнаружив отсутствие плодов своего преступления. А еще неплохо было бы попасть в далекую экзотическую страну, когда там будут фальсифицировать результаты выборов. Я бы терпеливо подождал, пока счетные комиссии, трудясь в поте лица и жутко нервничая, благополучно подделают бюллетени, и только тогда, в последний момент, восстановил все, как было. Страх подумать, что бы там началось. Или представьте себе самонадеянного полководца, например гетмана, который готовится к бою с несчастным, многократно уступающим ему в силе противником. Гетману уже мерещатся ордена, новое высокое звание, торжественные парады и всякие другие вещи, которые снятся по ночам таким зазнайкам. А я ему потихоньку заклепаю все пушки. Вот будет потеха, когда он, теряя портки, припустит наутек с поля боя, преследуемый какими-то затурканными недотепами.
Возможно, я и для Буйвола что-нибудь сделаю. Предположим, сидит Буйвол и подбирает остатки соуса с тарелки последней корочкой хлеба, страдальчески вздыхая, потому что ни капельки не наелся. Я бы подсунул ему кусок окорока — розовый, с большой белой костью, а потом второй, третий, четвертый, пятый. Хотя не уверен, стоит ли овчинка выделки, — ведь на все эти колдовские штучки уйдет добрых несколько лет, если не больше. Пожалуй, лучше прокрасться на педсовет и послушать, что о нас говорят учителя. Заодно я бы мог переправить в журнале отметки, все двойки, например, переделать в жирненькие пятерки. Или нет, на это тоже жаль тратить время. Будь у меня шапка-невидимка, я бы занялся совершенно другим делом. Признаться, именно поэтому идея с шапкой-невидимкой и пришла мне в голову. Я бы отправился к Майке. Сколько можно на нее пялиться, постоянно возле нее вертеться и вообще… даже неловко. Короче, я бы незаметно вошел к ней в комнату, сел напротив и сидел сколько влезет. Смотрел бы на ее серьезное лицо, на тонкие руки, на чуть-чуть слишком пухлые пальцы, которые, кстати, ее нисколько не портят. И узнал бы все ее тайны, и мне ни капельки не было бы стыдно, потому что тайны у нее очень красивые.
Но когда я об этом думаю, то начинаю понимать, что куда лучше было бы ходить к ней безо всяких шапок-невидимок, — пусть бы она меня просто к себе приглашала, пусть бы ей это было приятно. Ведь что получается: благодаря своей волшебной силе я могу делать все, что пожелаю, даже против воли других. И всего добиваюсь, но, кроме меня, никто в этом как бы не участвует и все вынужденно мне уступают. Однако без партнеров в игре, которая называется жизнью, я буду чувствовать себя страшно одиноким. Буду слоняться как неприкаянный среди обыкновенных людей, скованный своей волшебной мощью, которая радости не приносит.
Эх, какое счастье, что не существует ни волшебных палочек, ни дурацких шапок-невидимок.
— Гжесь, у тебя что, третья ступень отвалилась? — потряс меня за плечо Щетка. — На орбиту вышел?
— Вот именно. Лечу в космос, — невнятно пробормотал я.
— Мы тебя ищем по всему аэродрому.
— А что случилось?
— Ну ты и сказанул, Гжесь. Мы снимаем кино. На Плювайку наконец-то нашло вдохновение. А ты по грибы подался?
— Тут такое творилось! — вмешалась Майка. — Пани Сивилла отказывалась выходить на площадку. Все на коленях ее умоляли, и только я сумела уговорить.
— У нас земля под ногами горит. Все на ушах стоят. Если б еще солнышко высунулось… А кто это тебе, Гжесь, изодрал скафандр?
— Не знаю. Сам порвался.
— Костюмерша! Костюмерша! — завопил Щетка. — Быстро ко мне с ниткой.
Прибежала старушка с кучей булавок во рту и стала трясущимися руками зашивать швом «ришелье» драный скафандр.
— J'aime, — тихо сказала Майка.
— Что?
— Ничего. Повторяю слова. J'aime, tu aimes, il aime.
— Стоп! Что вы делаете? Стоп! — вдруг заорал Плювайка, то есть Лысый.
— Что я делаю? — задрожала от страха старушка
— Да, чем вы там занимаетесь?
— Зашиваю скафандр.
— Люди, я вас всех перестреляю! Не могу больше! — Режиссер, сжав кулаки, стал колотить себя по седоватым вискам. — Кто вам велел зашивать?
— Пан Щетка. Пан Щетка велел, — наябедничала старушка.
— Пан режиссер, мальчишка совершенно испортил костюм, — с важным видом вмешался Щербатый, хотя заметно было, что и он сдрейфил.
— Это как раз хорошо! Он должен быть ободранцем. Ребенок больше вас понимает!
— Забирайте свои булавки и марш отсюда, — нисколько не смутившись, скомандовал Щетка, подталкивая костюмершу.
— Пан режиссер! Пан режиссер! — завыл Щербатый. — Солнышко вылезает! Сейчас этот ошметок уберется… — Он показал пальцем на затянувшую полнеба тучу.
— Начали! — крикнул режиссер. — По местам.
— Зажечь свет! Агрегат! — мгновенно откликнулись светики.
К нам подбежал Щербатый весь в замше и нейлоне — ни дать ни взять голливудский режиссер.
— Строимся, дети! Скоренько. Ты в конце, помнишь? — придержал он меня за плечо.
— Можно, я пойду с ним в паре? — быстро спросила Майка.
— Можно. Только не трепаться.
Майка взяла меня за руку. Ее золотая прядка как ни в чем не бывало трепетала на ветру.
— Птер, — шепнула она, многозначительно пожимая мне руку. — Ты заметил, что ваши имена состоят из одинаковых букв?
— Тихо! Кончайте болтать! — крикнул Щербатый.
Майка снова мне улыбнулась. И в этот момент я, в общем-то, перестал жалеть, что ничего больше не будет: ни этой психопатки Эвы, ни Себастьяна, прикидывающегося лордом, ни дурацких путешествий неведомо куда. Вдобавок моя Майка скоро станет настоящей женщиной, это ясно видно и очень приятно сознавать.
В дверях фургона появилась пани Сивилла, то есть наша Хозяйка. Она сбросила с плеч овчинный тулуп и, облепленная прозрачным пластиком, направилась к нам. Рядом семенили гримерши и костюмерши, на ходу поправляя ее вечно недовольную красоту.
Наконец Хозяйка встала во главу колонны. Вспыхнули прожектора, все забегали как одержимые, камера, разминая мышцы, проехалась взад-вперед по рельсам. И вдруг в разгар этой суматохи прозвучала перемежающаяся нервными плевками команда:
— Погасить свет!
Оказалось, что ошметок не только не убрался с солнца, а раздался вширь, превратившись в градовую тучу. Оператор Команданте немедленно открутил крышку термоса и принялся деловито жевать бутерброд. Сивилле принесли из аэродромного ресторана свиную отбивную величиной с олимпийский диск. И снова все замерло.
А мы с Майкой спрятались под брезентовый тент, потому что начался дикий град. Мы все время держались за руки, а она то и дело раскрывала рот, будто хотела, но не решалась заговорить. Тогда я стал перебирать ее пальцы, она застенчиво улыбалась, и нам было чертовски хорошо.
Нас, наверно, еще раз десять поднимали с места, но туча, передумав, неизменно снова наползала на солнце.
Наконец, когда время уже приближалось к обеду и все, потеряв надежду, дремали по углам, а осветители даже начали сворачивать кабель, распогодилось. Тучи, неизвестно как и куда, разбежались, и на совершенно чистом голубом небосклоне засияло бесстыжее великолепное солнце.
И тут начался воистину судный день. Все разом закричали и принялись вырывать друг у друга разные инструменты. Камеру открыли, стали зажигать свет, который, как назло, не желал зажигаться. Сонных детей опять выстроили в колонну, пани Сивилла прибежала настолько быстро, насколько ей позволял ничего не прикрывающий костюм. Щербатый вертелся около нас, торопливо напоминая сюжет фильма:
— Расслабьтесь, чувствуйте себя свободно. У вас впереди далекое чудесное путешествие. Вы — первые дети, которые проникнут в тайны Вселенной.
— Мы прекрасно знаем книжку, — сказал Дориан. — Она включена в школьную программу. Вы лучше следите за своими прожекторами.
— Ну наконец-то! — сказал, потирая руки, сценарист, который ненавидел детей. — Пускай первый дубль принесет удачу.
И дружески улыбнулся бледному Нико, который кисло поморщился: мол, какая уж тут удача.
— Внимание, прекратить разговоры! — крикнул Щербатый.
— Все готовы? — быстро заплевался режиссер, усаживаясь между ногами камеры.
Майка внезапно отпустила мою руку.
— Птер, — шепнула она, — я хочу тебе что-то сказать.
У меня заколотилось сердце, но ответил я внешне совершенно спокойно:
— Скажи.
— Знаешь, день рождения отменяется. Дориан пригласил меня на вечеринку по случаю первого съемочного дня. У них в кино так принято, я не смогла отказаться.
Мне почудилось, что землю заволокла ночная мгла. В мутной черноте бегали какие-то люди, крича и размахивая руками. Я отчетливо ощутил, как кровь со всего тела отхлынула к ногам, вросшим в бетон аэродрома. Мне стало ужасно холодно.
— Почему ты молчишь? — услышал я Майкин голос.
— Ах да.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28