Рэдерле накинула на плечи плащ и бесшумно покинула спальню, где оставила, точно послание, перекрученное белое пламя.
В темноте она не нашла конюшню и тогда вышла пешком с королевского двора, в скудном свете луны зашагала по горной дороге вниз, к Осе. Она помнила, что на карте Бри Осе бежит немного на юг, огибая предгорья Исига; можно идти вдоль берега, пока река не начнет сворачивать на восток. Она гадала: двинется ли Моргон на юг, покинув Остерланд, в Херун, или он сейчас, как и волшебники, на пути в Лунголд? Какая разница; ему все равно придется идти на юг, и, возможно, благодаря чуткому к опасности чародейскому уму он узнает, что она путешествует одна и пешком, ища его на Задворках Мира.
Рэдерле наткнулась на тянущиеся вдоль реки старые тележные колеи, изрытые и заросшие, и попыталась идти вдоль них. В начале бегства из королевского дома скорбь, казалось, сделала ее нечувствительной к усталости, холоду и страху. Но скорый и неуемный говор Осе вернул ее из раздумий в зябкую черную ночь. Дорога была в пятнах теней и лунного света, голос реки заглушал прочие голоса, прочие звуки. У путницы не было уверенности, слышится или не слышится сзади шорох. Древние сосны со спокойными сморщенными лицами – как у Данана – успокоили ее. Один раз она услышала поблизости треск и звериный рык, остановилась ненадолго; затем поняла, что ей вообще-то безразлично, что с ней будет, и, вероятно, им тоже. Река медленно унесла прочь шум звериной ссоры. Рэдерле шла, пока тележные колеи не оборвались вдруг среди кустов куманики и не начала заходить луна. Тогда девушка распаковала шкуру, легла и укрылась. Изнуренная, Рэдерле быстро уснула и во сне слышала музыку арфы над неугомонной Осе.
Она пробудилась на рассвете; прикосновение солнца обожгло ей глаза. Встав, она плеснула себе в лицо воды из реки, попила, а затем съела немного пищи из своего тюка. Ее кости ныли; мышцы противились каждому движению, пока она не расходилась и не позабыла о них. Прокладывать для себя новую тропу вдоль реки оказалось нетрудно. Она обходила заросшие куманикой участки, карабкалась по скалам, а когда берега сделались чересчур крутыми, подобрала разодранные полы и подалась вброд, и омывала в реке свои израненные, исцарапанные ладони, и чувствовала, как солнце падает ей на лицо. Она не замечала, как идет время, и вообще для нее не существовало ничего, кроме ее движения, – пока Рэдерле не поняла, что ее преследуют.
Тогда она остановилась. Усталость и боль, накопившиеся в теле, хлынули густым потоком – и она зашаталась, с трудом держась на речном камне. Рэдерле наклонилась, выпила воды и опять оглянулась. Ничто не нарушало ленивую неподвижность жаркого полудня, и все же она ощущала какое-то движение и свое имя в чьем-то уме. Она опять отпила из реки, вытерла рукавом рот и принялась возиться с кусочком серебряной нити.
Она оставила несколько моточков на своем пути, хитро перевитых и запутанных. Она стянула вместе несколько длинных былинок и связала их узлом; хрупкое сооружение на первый взгляд, но человеку или коню, который на них наскочит, они покажутся крепкой, тугой веревкой. Она разбросала наобум по тропе куманичные стебельки, представив себе, что это жуткие колючие заросли, которые должен будет увидеть любой другой. В одном месте она выкопала ямку размером с кулак, выложила ее листьями, а затем наполнила водой, которую принесла в горсти. И в синее небо, точно глаз, уставилась безобидная круглая лужица, которая вдруг раскинется перед преследователями широким озером. Теперь мысль о погоне досаждала меньше; Рэдерле догадалась, что погоня уже наткнулась на некоторые из ее ловушек. И тогда немного замедлила шаг. Давно перевалило за полдень. Солнце висело над вершинами сосен. Легкий ветерок, все усиливающийся, колыхал хвою. Он принес щемящую тоску, тоску Задворок Мира. И тогда она окинула взглядом долгую последовательность дней и ночей впереди, одинокий путь через незаселенные земли, почти невозможный для безоружного и пешего. Но позади лежал Исигский перевал с его темной тайной; в Ане не было никого, кто хоть что-то ей подсказал бы. Она могла только надеяться, что, будучи в крайности, сама наткнется вслепую на источник утешения. Она задрожала – не из-за ветра, но из-за бессмысленности шелеста, раздавшегося ему вслед, – и пошла дальше. Солнце садилось, протянув пальцы сквозь древесные кроны; сумерки пали на мир в неземном молчании. А она все двигалась, не думая ни о чем, не останавливаясь, чтобы перекусить, не осознавая, что бредет на грани изнурения. Взошла луна. Рэдерле, то и дело натыкавшаяся на что-то невидимое в темноте, мало-помалу замедлила шаг. Один раз она упала, вроде бы без всякой причины, и удивилась, когда обнаружила, что подняться трудно. Снова упала несколько шагов спустя и точно так же удивилась. Почувствовала, что по колену течет кровь, а поднимаясь, угодила рукой в заросли крапивы. Она стояла, положив обожженную ладонь под мышку, и не могла понять, почему дрожит всем телом, хотя ночь нехолодная. И тут увидела то, на что и не надеялась: легкое и теплое пламя, пляшущее за деревьями. Зашагала к нему, мысленно твердя лишь одно имя. И, дойдя до цели, обнаружила в круге света арфиста Высшего.
В первый миг, стоя на рубеже света и тьмы, она только увидела, что это не Моргон. Он сидел спиной к камню у костра, склонив голову. Рэдерле видела лишь его серебристо-белые волосы. Затем он поднял голову и поглядел на нее. Она услышала, как он подавил вздох.
– Рэдерле?
Она отступила на шаг, и он подался в ее сторону, готовый вскочить и задержать ее, пока она опять не исчезла в темноте. Но тут же справился с собой, нарочито откинувшись назад, спиной к камню. Она еще никогда не видела у него такого лица, и это удержало ее на краю светового круга. Он указал на костер, над которым на вертеле жарился заяц.
– У тебя усталый вид. Сядь, отдохни. – Он повернул вертел; ее обдало духом жареного мяса. Волосы у него были в беспорядке; лицо – измученное, изборожденное морщинами, необычайно открытое. Голос его, мелодичный, не лишенный иронии, не изменился.
Она прошептала: «Моргон сказал, что ты… что ты играл на арфе, пока он лежал полумертвый во власти Гистеслухлома». И увидела, как напряглись его лицевые мышцы. Он потянулся, направил в огонь сломанную ветку.
– Это правда. И я еще получу свою награду за ту музыку. Ну а пока не хочешь ли ты поужинать? Я обречен. Ты голодна. Одно имеет мало общего с другим, так что у тебя нет причины не поесть со мной.
Она сделала еще один шаг, на этот раз – к нему. Он наблюдал за ней, но его лицо не изменилось, и она опять шагнула. Он вынул из своего тюка кубок и наполнил его вином из бурдюка. Наконец она подошла совсем близко и протянула ладони к огню. Руки болели. Приглядевшись, она увидела на них царапины от колючек, белые волдыри от крапивы. Опять раздался его голос:
– У меня есть вода… – и угас.
Она взглянула в его сторону и принялась наблюдать, как он наливает воду в миску из другого бурдюка. Его пальцы слегка дрожали, когда он закупоривал бурдюк; больше он ничего не говорил. Наконец она села, смыла с ладоней грязь и засохшую кровь. По-прежнему молча он передал ей вино, хлеб и мясо, сам же медленно потягивал вино, пока она ела. Затем заговорил, и его голос так ровно заскользил в тишине, что это не испугало ее.
– В ночи близ моего костра я ожидал обнаружить Моргона или кого-либо из пяти волшебников, но едва ли Вторую Красавицу Трех Уделов Ана.
Она рассеянно оглядела себя.
– Не думаю, что я теперь являюсь тем, кем была прежде. – Жгучая скорбь сжала ей горло, и она поперхнулась. Отложив еду, она прошептала: – Даже я изменила обличье. Даже ты.
– Я всегда был собой.
Она с непривычным оттенком насмешки взглянула на тонкое, неуловимое лицо. И спросила, ибо и вопрос, и ответ казались безличными, отдаленными:
– А Высший? Кому ты играл на арфе столько веков?
Он резко подался вперед и стал ворошить в угасающем костре:
– Ты знаешь, какой вопрос задать. Ты знаешь, каков ответ. Прошлое прошло. А будущего у меня нет.
В горле у нее пылало.
– Почему? Почему ты предал Звездоносца?
– Мы играем в загадки? Я дам ответ за ответ.
– Нет. Никаких игр.
Оба опять замолчали. Она потягивала вино, чувствуя, как в теле оживают все болячки, подергиванья близ порезов, нытье в мышцах, жжение… Он снова наполнил кубок, когда тот опустел. Она нарушила молчанье, почему-то ничуть не тягостное – как если бы их окутывала чернота одной и той же скорби.
– Он уже убил одного арфиста.
– Что?
– Моргон. – Она пошевелилась, отстраняясь от имени, вызывавшего у нее такую жажду. – Отца Илона. Моргон убил отца Илона.
– Илон, – равнодушно произнес он; она подняла голову и встретила его взгляд. Тогда он рассмеялся, его руки крепко сплелись вокруг чаши. – А, вот ты о чем! И это увело тебя в ночь. И ты думаешь, что среди хаоса и распада это что-нибудь значит?
– Значит. Я унаследовала могущество Меняющих Обличья… Я это чувствую! Если я протяну руку и коснусь огня, я смогу удержать его в ладони. Взгляни…
Что-то: вино, безразличие арфиста, безнадежность – побуждало ее к безрассудству. Она протянула руку и задержала, выгнув, как бы лаская жаркий изгиб пламени. Отсветы огня замелькали в глазах Дета, свет мирно улегся в бороздах и пустотах камня, к которому он прислонялся, выхватил из мглы корни вековых деревьев, пытаясь их расплести. Она позволила отблеску пронизать свои мысли, прослеживая каждое изменение цвета и новое движение, всякое угасание и таинственное возрождение из ничего. То был свет нездешней природы, он поглощал тьму и не умирал. Его язык был древнее людей. И оттуда, где дремало в глубине ее души беззаконное наследие, взметнулся горячий и страстный отклик. Ее заполонило лучезарное и бессловесное знание природы огня. Негромкое шуршание стало языком, непрестанное плетение обрело цель, цвет огня сделался цветом мира, цветом ее души. И тогда она коснулась пламени и приняла его в ладонь, как цветок.
– Взгляни, – сказала она не дыша и сомкнула руку над огненным цветком, погасив его, прежде чем чудо разорвет связь между ними, разделит их, – и ей стало больно. Когда крошечный огонек сгинул, на землю снова пала ночь. Рэдерле увидела лицо Дета, неподвижное, непроницаемое, губы разомкнуты.
– Новая загадка, – прошептал он.
Она потерла свою ладошку о колено, ибо, несмотря на осторожность, немного обожгла кожу. Дыхание рассудка, словно прохладный воздух северных вершин, пронеслось через ее сознание. Она задрожала и медленно произнесла, припоминая:
– Она хотела, чтобы я удержала огонь. Ее огонь…
– Кто?
– Женщина. Темная женщина, которая в течение пяти лет была Эриэл Имрис. Она явилась ко мне и сказала, что мы родня, о чем я и так догадалась.
– Мэтом хорошо тебя выучил, – заметил Дет, – чтобы ты сгодилась в жены Мастеру Загадок.
– Ты и сам был Мастером. Ты однажды сказал ему об этом. Так я ловка по части загадок? Но к чему они ведут, кроме предательства и скорби? Взгляни на себя. Ты предал не только Моргона, но еще моего отца и всех в Обитаемом Мире, кто тебе доверял. И взгляни на меня. Кто из владетелей Ана рискнул бы просить меня, если бы знал, какие родичи у меня объявились?
– Ты бежишь от себя, а я бегу от смерти. Вот они каковы, догмы Искусства Загадок. Лишь тот, чьи сердце и мозг неумолимы, как самоцветы Исига, может вынести приверженность им. Я понял, чего стоят любые загадки, пять столетий назад, когда Гистеслухлом позвал меня на гору Эрленстар. Я думал: ничто в Обитаемом Мире не может сокрушить его власть. Но я ошибся. Он был сокрушен, когда столкнулся с незыблемыми устоями жизни Звездоносца, и бежал, бросив меня, беззащитного, лишившегося арфы…
– Где твоя арфа? – спросила она в изумлении.
– Не знаю. Наверное, все еще на горе Эрленстар. Я не смею больше играть. Моя музыка была единственным, что слышал Моргон в течение года, кроме голоса Гистеслухлома.
Она вздрогнула, ей захотелось бежать от него, но тело ей не подчинялось. Она закричала на него:
– Ты был наделен королевским даром!
Он не ответил. Его чаша поднялась и снова вспыхнула в свете костра. Когда он наконец заговорил, его голос звучал смутно, точно голос догорающего огня.
– Я играл с Мастером и проиграл. И он потребует возмездия. Но я сожалею о том, что утратил арфу.
– А как Моргон должен сожалеть, что утратил землеправление! – Ее голос дрогнул. – Вот что мне охота понять. Как сумел Гистеслухлом уничтожить в нем это – чутье землезакона, который известен только Моргону и Высшему? Какое знание рассчитывал обнаружить Основатель глубже, чем знание о том, когда начинает прорастать ячмень или какие деревья в плодовом саду поразила болезнь, тайно гложущая их сердцевину?
– Это свершилось. Нельзя ли оставить…
– Нет, нельзя. Ты думаешь, ты предал только Моргона? Ты обучал меня играть «Любовь Полета и Жаворонка», когда мне было девять. Ты стоял позади меня и ставил мои пальцы куда полагается. Но едва ли это что-то значит перед тем, что почувствуют землеправители Обитаемого Мира, когда узнают, какие почести оказывали арфисту Основателя Лунголда. Ты достаточно больно ранил Лиру, но что подумает сама Моргол, когда повесть Моргона дойдет до нее? Ты… – Она остановилась.
Дет не двигался. Он сидел так же, как когда она его впервые увидела: голова склонена, одна рука на согнутом колене, и в ней – кубок с вином. Что-то совершилось в ней, охваченной гневом. Она подняла голову, принюхалась к чудесному, прохладному, с запахом сосен воздуху Исига, ощутила ночь, которая ее окутывала, словно тень. И присела у крохотного костерочка, затерянного в необъятной черноте, – платье разодрано, волосы грязны и перепутаны, лицо исцарапано и, вероятно, так измождено, что ни один из Владетелей Ана ее не узнал бы. И тут она вложила руку в огонь и удержала ее. Казалось, такой же ясный свет озаряет ее разум. Она прошептала: «Назови мое имя».
– Рэдерле.
Ее голова поникла. Некоторое время она сидела тихо, вслушиваясь в свое имя, точно в удары сердца. Наконец вздрогнула и отпустила его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26