— Извините, ваше сиятельство, вы ошиблись.
— Я? Каким образом?
— Да ведь вы должны мне, кажется, только четыре унции.
— Ну что же?
— А вы даете мне восемь.
— Я вам даю четыре унции, потому что должен, и четыре другие, потому что перед разлукой хочу доказать вам мою признательность за тс, что верно исполняли свой долг во время пребывания на моей службе.
Во второй раз mamaluco колебался, но, делая над собою страшное усилие и сделав шаг назад, как будто для того чтобы высвободиться из-под влияния блестящего металла, положил с видимым отвращением четыре золотые монеты на ящик, отвечая голосом, задыхающимся от внутреннего волнения:
— Очень вам благодарен, ваше сиятельство, но я не могу принять такой богатый подарок.
— Отчего же, если мне хочется вам предложить его, Малько? Разве я не имею право располагать тем, что принадлежит мне, и выражать свою признательность?
— Да, ваше сиятельство, вы вольны делать это, но я повторяю вам, что не приму.
— По крайней мере объясните мне почему, так как, если я не ошибаюсь в вас, вы так же, как и другие, любите золото.
— Да, маркиз, я люблю его, когда оно добыто честно, но я не нищий, чтобы принимать награду, которую не заслужил.
— Чувства эти делают вам честь, — отвечал с язвительной насмешкой молодой человек, — поздравляю вас и беру назад свое предложение.
Он взял тогда четыре монеты, подкинул их несколько раз на своей руке и положил потом в кошелек.
— Теперь мы рассчитались?
— Да, ваше сиятельство.
— И мы расстанемся друзьями?
— Хорошими друзьями.
— Вы ночуете в лагере?
— Я до завтрашнего дня к услугам вашей милости.
— В свою очередь благодарю вас, сеньор Малько; так как дела наши по общему согласию теперь кончились, то ничто не удерживает вас около меня, я предоставляю ехать вам когда угодно.
— В таком случае я воспользуюсь вашим позволением, потому что лошадь моя еще не расседлана, ваше сиятельство.
— А-а! Кажется, вы предвидели этот случай?
Mamaluco, несмотря на свою наглость, незаметно вздрогнул.
— Теперь прощайте, — продолжил молодой человек, — вы свободны; только так как мы, вы сами сказали, расстаемся друзьями, постараемтесь быть ими всегда.
— Я вас не понимаю, маркиз.
— Вспомните пословицу, на которую вы ссылались в начале нашего разговора, и постарайтесь применить ее к себе; желаю вам благополучного путешествия. — И он знаком приказал метису удалиться.
Последний, находясь в весьма неприятном положении под инквизиторским взглядом маркиза, не заставил повторить это приглашение, он неловко поклонился и вышел из палатки.
Отвязав лошадь, привязанную им к колу, он вскочил в седло и уехал с задумчивым видом, спускаясь рысцою с горы, в направлении к степи (sertao), на границе которой караван расположился лагерем.
Когда метис отъехал на такое расстояние, что его не могли заметить, он круто повернул направо и поехал назад по своим следам, тщательно стараясь не возбудить подозрения бразильских часовых.
«Черт, а не человек! — прошептал он, внимательно осматривая кустарники из боязни быть застигнутым врасплох. — Очевидно, он подозревает что-то; у меня впереди есть несколько минут, и если я не воспользуюсь ими, я пропащий человек; да, но я не допущу этого, дело слишком выгодно, чтобы я не употребил всех стараний для благополучного его исхода. Посмотрим, чья возьмет, — я или этот прекрасный и ласковый на словах господин».
Сильно пришпорив свою лошадь, mamaluco погнал ее в галоп и не замедлил скрыться в темноте; во время его разговора с прежним господином настала темная ночь.
Между тем как Малько вышел из палатки, маркиз встал с рассерженным и грозным видом, но почти тотчас же опустился на стул и сказал глухим голосом:
— Нет, дадим ему время удалиться, оставим его в совершенной беспечности; изменник, кажется, не знает, что я так хорошо извещен. О! Я жестоко отомщу за сдержанность, с которой я должен был говорить с ним; одно доказательство! только одно! но доказательство это необходимо для меня, и я его буду иметь! — Он встал опять, поднял занавес палатки и выглянул: полнейшее спокойствие царствовало в лагере, маркиз позвал тогда сдержанным голосом два раза с расстановкою: — Диего! Диего!
При этом зове приблизился почти тотчас человек.
— Я здесь, — сказал он.
— Войдите скорей, — продолжал маркиз.
Человек этот был начальник конквистских солдат. Он вошел.
Занавесь палатки опустилась за ним.
ГЛАВА II. Тару-Пиом
Изо всех индейцев Нового света первобытные жители Бразилии упорнее всех защищали свою независимость и противились с ужасным остервенением нашествию белых на свои владения. Еще теперь эта война, начавшаяся в первые дни покорения, продолжается неутомимо с обеих сторон с таким ожесточением, что кончится, без сомнения, совершенным истреблением несчастного племени, уже вполне разоренного европейцами. Мы находим необходимым распространиться, для большей ясности рассказа, о нравах этих наций, из которых многие теперь уже не существуют, а другие, если не совершится с ними естественная перемена, не замедлят навсегда исчезнуть с поверхности земного шара.
История американских племен еще до сих пор — тайна; вполне доказанной, по нашему мнению, должна считаться только одна истина, именно, что население Америки совершалось постепенно в различных ее концах различными же племенами, которые сами покорили, как гласят древние памятники, между прочим памятники Паланка, построенные ранее самых старых пирамид Египта, покорили, говорим мы, туземцев неизвестного для нас происхождения, но достигших высокой степени развития и цивилизации.
Большие индейские нации, покрывавшие во время завоевания бразильскую землю: тапуасы, тубарайсы, тупинамбы, тупиникане, айморасы и еще много других — большей частью разорены или уничтожены до такой степени, что уже не могут составлять отдельного племени; они смешались друг с другом, шаг за шагом отступая перед белыми, образовали союзы для сопротивления нашествию белых и положили, таким образом, основание бандам, продолжающим теперь еще войну.
Главной нацией в настоящее время в Бразилии должны считаться ботокуды, потомки айморасов, обычаи которых они сохранили почти в целости; между прочим, замечательно продергивание в нижнюю губу круга из дерева или из раковины, шириной часто в два или три дюйма.
Далее следуют патагосы, машаселии, малалы, маконы, камаканы (весьма цивилизованный народ), мукунии, панамы, капочесы и еще много других, менее важных, которые составляют как бы общества, а не племена. Эти индейцы почти все независимы и ведут кочующую жизнь, сохраняя в степях и девственных лесах Бразилии недоступные жилища, в которые португальское могущество не может проникнуть.
Между собою эти племена постоянно воюют, потому что самый ничтожный повод возбуждает непримиримую вражду; они, однако, забывают свою ненависть и соединяются большими толпами, когда нужно напасть на белых. Этот дружный отпор до того ожесточает португальцев, что они обходятся с индейцами, как с дикими животными, и беспощадно истребляют их, если удается застать их врасплох, что случается, впрочем, очень редко по баснословной хитрости дикарей.
Как древние, так и современные историки укоряют индейцев в людоедстве. К несчастью, несмотря на их энергичные опровержения, эта ужасная привычка не подлежит сомнению. Со времени несчастного Ганса Штадена, пленника тупинамбов в шестнадцатом веке, которому хозяин, кровожадный Квониам-Бебе, говорил со страшными угрозами, что он уже съел пятерых европейцев, до настоящего времени людоедство сохраняется у туземцев Бразилии.
Эта ужасная привычка возникла не вследствие недостатка в пище, а есть проявление искаженного вкуса, по которому человеческое мясо возбуждает в них особенный аппетит. Часто после битвы они пожирают своих пленников, оставляя только их головы, которые они бальзамируют и сохраняют как трофеи. Но мы должны отдать полную справедливость некоторым индейским племенам, семи или восьми, всегда отказывавшимся от этого обыкновения и невиновных в подобном преступлении.
В продолжение нашего рассказа нам придется поговорить подробнее о некоторых странных, почти неизвестных еще нравах бразильских жителей.
Знакомство с ними, однако, представляет особенный интерес и потому, что недалеко время, в которое они будут существовать только в виде предания, при безостановочных успехах цивилизации; совершенное истребление первобытных жителей этих стран так же неизбежно, как в других частях Нового света.
Около десяти лье от плоскости, где караван, о котором мы выше говорили, остановился на ночлег, несколько времени до заката солнца, на широкой лужайке, находящейся на левом берегу Парагвая, у опушки catinga, или низкого, довольно обширного леса, три человека, сидя на опрокинутых стволах деревьев, вели между собой очень оживленный разговор.
Эти личности, хотя сразу можно было узнать, что они индейцы, принадлежали, однако же, если не разным народам, то по крайней мере различным племенам.
Первый, насколько можно было предположить, потому что лета индейца очень трудно узнать, был человек не старше тридцати пяти — сорока лет; он был высокого роста, его мощные, хорошо сложенные члены выказывали огромную силу; правильные черты его лица были бы прекрасны, если б их не обезображивала странная раскраска и татуировка; но, всмотревшись хорошенько в него, можно было видеть, что в глазах его блестит тонкость, которая выказывала присутствие недюжинного ума; его жесты, исполненные благородства, и гордая, высокомерная осанка придавали ему дикую величественность, вполне соответствующую с мрачным и таинственным видом, которым он был окружен.
Наряд этого индейца, хотя очень простой, не был лишен приятности и щегольства: ярко-красная повязка его, в которой было воткнуто несколько перьев попугая и которая плотно обхватывала голову, обритую, как у францисканского монаха, выказывала не только то, что он был из племени гуакуров, но еще и звание вождя; ожерелье из зубов ягуара окружало его шею, ярких цветов кожаные шаровары, висевшие до колен, были стянуты в бедрах поясом из кожи тапира, за которым торчал длинный нож; ноги были защищены от укуса змей сапогами, сделанными из кожи передних лошадиных ног, снятой цельным куском с неостывшего трупа; теплая кожа когда-то была надета на ногу, как чулок, и высыхая приняла очертание частей, которые должна была предохранять.
Кроме висящего у пояса ножа, гуакурский вождь положил около себя на землю колчан из тапировой кожи, наполненный стрелами; блестящий и отполированный лук, необыкновенной упругости и размера, лежал у него под рукой, около колчана; к пальме была прислонена пика длиной не менее пятнадцати футов, обложенная острым железом и украшенная в нижней части пучком страусовых перьев.
Второму индейцу было почти столько же лет, как и его собеседнику; черты его лица, несмотря на татуировку и раскраску, которые искажали их, были прекрасны, а лицо его было чрезвычайно подвижно; он был вооружен и одет, как первый; только по головному убору, сделанному из волокнистых и эластичных цветков пальмы ubassa и укрепленном на его макушке, было легко узнать в нем вождя пейягов, нации почти такой же могущественной, как и гуакуров; оба племени одинакового происхождения, хотя часто воюют друг с другом.
Последний индеец был, бедняга, наполовину гол, худ, сгорбился и представлял скромный и болезненный вид; он был, по всей вероятности, их раб и боязливо стоял в отдалении от обоих вождей, карауля лошадей.
Кони эти, раскрашенные разными красками, как и их хозяева, вместо всякой сбруи имели только грубые седла, покрытые тапировыми шкурами и снабженные деревянными стременами; по бокам седел висело лассо и страшные боласы; вместо недоуздка на них были веревки, скрученные из волокон дикого ананаса.
В ту минуту, когда мы выводим на сцену этих трех личностей, гуакурский вождь говорил, куря трубку, сделанную из скатанных пальмовых листьев, а его слушал с серьезным равнодушием другой вождь, который стоял перед первым, облокотясь беспечно на свое копье.
— Человек, о котором мой брат, Емавиди-Шэмэ, уведомил меня, не едет, — сказал он, — солнце быстро заходит за землю; много часов протекло с тех пор, как я стал ждать свиданья; что думает предводитель пейягов?
— Нужно подождать еще; он приедет, он обещал; хотя он и выродок, все-таки не бледнолицый; в его жилах есть несколько крови тупиев.
Гуакур покачал с презрением головой.
— Как зовут этого человека? — продолжил он.
— Разве Тару-Ниом его не знает? Он уже раз имел дело с ним. Его зовут Малько Диас.
— Я видел его, — сказал лаконически вождь, опуская задумчиво голову на грудь. После нескольких минут молчания он сказал глухим голосом: — Мой брат Емивиди-Шэмэ не видел никогда, как дерутся ягуары?
— Никогда, — отвечал пейяг.
— Так зачем же вождь полагается на добросовестность того человека? Индейская кровь, если у него остается ее несколько капель, до того смешалась в его жилах с кровью бледнолицых и чернокожих, что потеряла всю свою силу, и она — только красноватая вода, без действительной силы.
— Мой брат говорит хорошо, его слова справедливы; я вовсе не на добросовестность mamaluco полагаюсь.
Тару-Ниом поднял голову.
— На что же в таком случае? — спросил он.
— На его ненависть сначала, а потом…
— Потом?..
— На его скупость.
Гуакурский вождь подумал с минуту.
— Да, — продолжил он наконец, — только к этим двум чувствам нужно обращаться, когда хочешь вступить в союз с этими бесчестными собаками; но разве этот mamaluco не павлист?
— Нет, он, напротив, сартанейец.
— Белые, к какому бы разряду ни принадлежали, всегда дурны; какое обеспечение дал Малько вождю пейягов?
— Самое лучшее, которое я только мог желать; сын его, которому он поручил донести мне, приехал в мою деревню с двумя черными невольниками; один раб отправился назад, но другой остался вместе с мальчиком в руках моих воинов.
— Хорошо, — отвечал Тару-Ниом, — я узнаю по этому поступку бдительность своего брата, Емавиди-Шэмэ;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15