я ее увижу, где бы ни находился, и, поняв, что это значит, приму предосторожности к своему возвращению в лагерь.
— Будет сделано. Не имеете ли вы еще чего-нибудь сказать?
— Ничего, ваше превосходительство; мне остается только проститься с вами. Не позабудьте, что не должны выходить до моего прихода, иначе вы погибли бы.
— Я не двинусь ни на шаг; решено, вы найдете меня, я думаю, в таком же положении, в каком оставите.
— Надеюсь, ваше сиятельство; до свидания.
— До свидания и желаю успеха!
— Постараюсь.
Капитао вышел из лагеря пешком.
Солдаты конквисты редко употребляют лошадь; они ездят только в таком случае верхом, когда нужно сделать большой переход. Бразильские леса так густы и до того перепутаны лианами и ползучими растениями, что буквально невозможно проходить через них иначе, как с топором в руке; поэтому лошадь не только бесполезна, но некоторым образом обременяет ездока, который на ней беспрестанно встречает новые затруднения. А потому эти солдаты отличные пешеходы. Ноги их неутомимы, как будто железные; ничто их не останавливает и не удерживает: они ходят так скоро и в такой степени неутомимо, что едва ли наша правильно обученная пехота, пользующаяся хорошею репутацией в этом отношении, может тягаться с ними.
Пространство, которое проходят в несколько часов эти индейцы, удивительно и превосходит все, что только было достигнуто в этом искусстве. Тридцать и даже сорок лье в день для них не составляют томительного перехода; они продолжают идти бодро под грузом оружия и прочих доспехов, следуют за лошадью, пущенной крупною рысью, и, несмотря на это, ничто не ускользает от них во время быстрой ходьбы; они замечают малейший знак, видят самый слабый отпечаток следа, нечаянно оставленный на земле, и тщательно замечают его особенности и размеры; нет шума в пустыне, которого они не услышали бы и не отгадали бы, откуда он происходит: хруст ветки в лесу, скорый полет птицы, поспешное бегство зверя, покидающего при их приближении свое логовище… они слышат и понимают все и находятся постоянно настороже, готовые сразиться с каким бы то ни было неприятелем, который часто мгновенно появляется перед ними, но был уже предугадан их безошибочною наблюдательностью.
Капитао Диего, как, без сомнения, догадывается читатель, пользовался между своими товарищами, хорошими знатоками в подобном деле, известностью за свою необыкновенную проницательность; он во многих обстоятельствах выказывал удивительную хитрость и ловкость, но никогда еще не находился в таком затруднительном положении, как в описанный нами момент. Он был непримиримым врагом непокоренных индейцев и причинял им непоправимые потери, взамен чего они к нему питали крайнюю ненависть, смешанную с суеверным страхом. Диего так часто и так счастливо избегал расставленные ему западни, так часто избегал почти неминуемой смерти, что индейцы начали наконец смотреть на него, как на человека, которому покровительствует какая-то неведомая сила и который обладает сверхъестественной силою, помогающей ему выходить здравым и невредимым из самых страшных опасностей и преодолевать огромные затруднения.
Капитао знал очень хорошо, какого мнения были о нем индейцы; он знал, что, если попадется когда-нибудь в их руки, то не должен был ожидать не только пощады, но даже неминуемо подвергся бы самым ужасным пыткам. Однако эта уверенность не имела никакого влияния на его рассудок; его смелость не уменьшилась, и, не принимая никаких предосторожностей во время своих различных походов, он с невыразимым удовольствием смеялся над своими противниками, боролся в хитрости с ними и угадывал все их расчеты.
Предприятие, в которое он теперь пустился, было самое отважное и самое трудное изо всех доныне исполненных им.
Дело шло только о том, чтоб проникнуть в селения гуакуров, присутствовать при их совещании и узнать, таким образом, их намерения.
Диего смотрел на себя, как на погибшего, и был убежден, что он и все люди, составляющие караван, к которому принадлежал капитао, падут в пустыне от руки индейцев; в полной уверенности, что ему не оставалось более возможности принести каравану действительную пользу, он хотел в последней борьбе с неприятелем поставить все на карту, решился оспаривать успех до конца и доказать своим врагам перед смертью, на что был способен, словом, дать почувствовать им всю свою силу.
Выйдя из лагеря, капитао поспешно спустился по отлогому скату холма; он шел, несмотря на окружающий его густой мрак, с такою уверенностью, как и днем, и с такою легкостью, что шум его шагов, даже на несколько метров расстояния, не был бы слышен для самого опытного и самого тонкого слуха.
Достигнув берега реки, он осмотрелся, потом лег на живот и осторожно пополз к соседнему кустарнику, часть которого спускалась в воду.
Приблизившись на два или на три шага к кусту, он вдруг остановился, не пошевелил пальцем и оставался в таком положении в продолжение нескольких минут; даже дыхание не могло его выдать.
Потом, бросив в темноту проницательный взгляд, поднялся и свернулся, как дикое животное, готовое прыгнуть; схватив правой рукой свой нож, он осторожно поднял голову и испустил с удивительным искусством крик, похожий на шипение giboya, или удава, этого страшного хозяина бразильских пустынь.
Едва послышался этот свист, как ветви кустарника заколыхались, с силой раздвинулись, и испуганный гуакурский воин прыгнул на берег. В ту же минуту капитао очутился сзади него и вонзил ему нож в затылок, — мертвый дикарь упал к его ногам, не успев, застигнутый врасплох, испустить даже предсмертного крика.
Убийство это было совершено гораздо скорее, чем было рассказано нами; несколько секунд прошло, и воин уже лежал мертвый перед своим безжалостным врагом.
Дон Диего равнодушно обтер свой нож о траву, заткнул его опять за пояс, а затем, нагнувшись к своей еще теплой жертве, стал внимательно и долго осматривать ее.
— Ну, — прошептал он наконец, — случай мне помог, этот несчастный был отборный воин, его наряд мне отлично пригодится.
После этих слов, которые объясняли причину убийства, совершенного им так внезапно и с таким непогрешимым искусством, капитао взвалил на свои плечи тело гуакура и спрятался с ним в куст, из которого так ловко выманил его.
Если бы заключили из только что рассказанного факта, что капитао был жесток и кровожаден, то сильно ошиблись бы; дон Диего слыл в частной жизни за человека доброго и гуманного, но обстоятельства, в которых он теперь находился, были исключительны: он справедливо смотрел на себя как на человека, принужденного защищаться; очевидно, гуакурский шпион, которого он застал и так безжалостно убил, зарезал бы его не колеблясь, если б только первым заметил врага, потому что целью засады было истребление путешественников. Впрочем, капитао сам уже сказал маркизу: война, которая теперь начнется, будет состоять вся из засад и разного рода хитростей; горе тому, кто допустил бы захватить себя!
Диего вовсе не раскаивался в своем поступке; напротив, он был им очень доволен, потому что у него был наряд, вполне пригодный для того, чтобы прокрасться незамеченным между своими врагами.
Время было дорого; он поспешно обобрал свою жертву и нарядился в ее костюм; к счастью, оба они были приблизительно одного роста, что облегчило переодевание.
Индейцы обладают искусством не только отлично раскрашиваться, но еще великолепно принимать на себя вид человека, под манеры которого хотят подделаться.
Все раскраски гуакурских вождей почти одинаковы; походка у них тоже общая, и если кровный индеец надевает наряд вождя, то может достигнуть редкой степени сходства с подражаемым лицом.
В несколько минут мертвый был обобран; капитао спрятал под пончо свои пистолеты и нож — оружие, на которое он больше надеялся, нежели на копье, лук и стрелы дикаря.
Спрятав старательно свою одежду в яму, которую он нарочно для этого вырыл, капитао уверился сначала, что в пустыне царствует глубокое безмолвие; потом, успокоившись, он опять взвалил труп на плечи, привязал ему на шею большой камень и, осторожно раздвинув ветви кустарника, тихонько, не производя никакого шума, спустил убитого воина в реку.
Сделав это, Диего уполз опять в кустарник и стал терпеливо ждать случая выйти с честью из этого убежища.
Прошли два часа, а таинственная тишина пустыни не прерывалась никаким шумом.
Метис начал утомляться продолжительностью сторожения и уже придумывал способ избавиться от него и соединиться с гуакурами, которые, по всему вероятию, находились недалеко отсюда, когда легкий шум листьев возбудил его внимание и заставил его прислушаться.
Он скоро услышал приближающиеся к нему шаги: кто-то шел осторожно, не думая, однако, что положение его настолько опасно, чтобы принять большие предосторожности; шорох его шагов, как ни был легок, не ускользнул от тонкого и опытного уха капитао.
Но кто был этот человек? Чего он хотел?
Так спрашивал себя Диего и не мог ответить на эти вопросы.
Был ли он один, или его сопровождали другие воины?
Во всяком случае, капитао находился настороже; настала последняя минута, когда нужно было состязаться в лукавстве с противником. Он приготовился мужественно выдержать нападение, которое ему угрожало, возбудив не только всю храбрость, но и все присутствие духа, хорошо зная, что от этой первой битвы зависит успех его гибельного предприятия.
Не доходя четырех шагов до куста, в котором находился капитао, безмолвный и неподвижный, как глыба гранита, неизвестный бродяга остановился.
Несколько секунд прошло в глубокой тишине, в продолжение которой было почти слышно биение сердца храброго солдата.
Он не мог в темноте разглядеть своего врага, но угадывал его присутствие и внутренне беспокоился его неподвижностью и молчанием, не предвещающим ничего хорошего; он инстинктивно боялся той же хитрости, которую сам употребил; тайное предчувствие говорило ему, что он находится перед опасным противником, которого, может быть, ему не удастся обмануть.
Крик совы раздался неожиданно в воздухе два раза.
Как ни было отлично подражание, ухо индейца не могло обмануться.
Капитао понял, что это был сигнал незнакомца.
Но к кому он обращался, не к нему ли? А если к спрятавшимся в соседних кустарниках воинам?
Может быть, Диего не принял достаточно предосторожностей? Петля, стягивающая шею воина, убитого им, могла развязаться, тело всплыло, и гуакуры, увидев труп, могли заподозрить измену и прийти в эту минуту, чтобы отомстить за смерть своего брата, умерщвляя его убийцу.
Эти мысли с быстротою молнии пронеслись в голове солдата; однако нужно было отвечать, всякое замедление погубило бы его. Капитао наудачу, сделав усилие, в свою очередь два раза испустил крик совы.
Он с беспокойством стал ждать, что выйдет из его отчаянной попытки, не смея верить в ее успех.
Ожидание было непродолжительно; почти в то же мгновение незнакомец появился около кустарника.
— Ato ingote canche. Kjick piep, Pui? — спросил он на гуакурском языке, который дон Диего не только понимал, но и отлично говорил на нем.
— Mochi , — отвечал тотчас тихим голосом капитао.
— Epoi aboui , — продолжал гуакур.
Перекинувшись этими словами, которые мы здесь поместили по-гуакурски для того, чтобы дать нашим читателям образчик этого языка, дон Диего повиновался сделанному ему приказанию и смело вышел из куста, хотя он, несмотря на свою военную хитрость, еще не совсем успокоился.
Индеец, которого он сразу признал за Тару-Ниома, был убежден, что имеет дело с одним из своих воинов, и даже не потрудился осмотреть его, довольствуясь только беглым взглядом, который он кинул на капитао; к тому же начальник казался очень озабоченным.
Он почти сейчас же продолжил разговор, который мы передадим в переводе.
— Так собаки не пробовали биться в равнине во время темноты? — спросил он.
— Нет, — отвечал Диего, — они укрепились как трусливые собаки, которые не смеют двинуться с места.
— Epoi! Я предполагал, что они храбрее и хитрее; с ними человек, который отлично знает пустыню, изменник нашей расы, которому я вложу в глаза раскаленные угли и вырву его лживый язык.
Капитао внутренне содрогнулся при таких угрозах, направленных на него, однако он сдержался.
— Собака эта умрет, — сказал он.
— Он и все, которых он ведет, — отвечал вождь. — Я имею нужду в своем брате.
— Готов к услугам Тару-Ниома.
— Уши моего брата открыты?
— Они открыты.
— Epoi, я начинаю. Для успеха моих намерений мне нужно присутствие пейягов; без их homaka я не могу ничего предпринять. Емавиди-Шэмэ обещал прислать мне пятьдесят лодок, в каждой по десяти воинов, как только я пожелаю. Мой брат Великая Двуутробка пойдет за пирогами.
— Пойду.
— Я сам привел лошадь моего брата, чтобы ему не терять времени в поисках за ней. Вот мой keaio . Мой брат покажет его Емавиди-Шэмэ, вождю пейягов, от имени его друга Тару-Ниома, вождя гуакуров, и скажет: «Тару-Ниом требует исполнения данного обещания».
— Скажу, — отвечал Диего, который говорил так лаконично, как только возможно.
— Хорошо; мой брат великий воин; я люблю его, пускай он последует за мной.
Они поспешно пошли один за другим, не разговаривая.
Дон Диего внутренне благословлял случай, которому заблагорассудилось все так хорошо устроить; он боялся проницательного гуакурского предводителя. С тайным опасением он думал о той минуте, когда оба достигнут лагеря, где свет сторожевых костров мог обличить его переодевание в глазах гуакуров, которых так трудно обмануть и которые к тому же, без сомнения, отлично знали человека, личность которого он заменял.
Но теперь положение переменилось; если, по несчастью, вождь пейягов знал умершего воина, то, должно быть, только очень поверхностно и, не имея с ним никаких коротких сношений, не сохранил о нем ясного воспоминания.
Между тем оба воина дошли до прогалины, где стояли оседланные лошади, которых невольник держал под уздцы.
— Вот лошадь моего брата, пускай он едет, — сказал Тару-Ниом, — я ожидаю его возвращения с нетерпением;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15