— Как угодно. Жером очень охотно ответит вам. Не так ли, старина?
— На всякий вопрос требуется ответ, — наставительно произнес другой крестьянин, которого товарищ назвал Жеромом.
— Вы знаете эту местность? — обратился к нему офицер.
— Пожалуй, что и знаю, сударь, — ответил Жером.
— Я уже говорил вам, — вставил в виде объяснения первый крестьянин.
— Молчи или!.. — вскричал офицер, протянув руку к чушкам.
— Ай, ай, не замайте! — закричал крестьянин в испуге. — Я бедный отец семейства, у меня пять человек детей, младший сосет еще!
— Да замолчишь ли ты, скот?
Офицер замахнулся на него и ударил бы саблею плашмя, но мужик ловко увернулся, хотя не преминул взреветь благим матом и самым жалостным голосом умолять:
— Не убивайте меня, ваша милость, не убивайте!
Он отступил на несколько шагов со всеми признаками страха и без всякой натяжки очутился у деревьев, окаймлявших дорогу, где окончательно остался нем и недвижим.
Офицер с самодовольною улыбкой покрутил длинный бесцветный ус и обратился к другому крестьянину.
— Далеко мы еще от ближайшей деревни? — спросил он.
Мужик засмеялся и ничего не отвечал.
— Вы слышите, что я спрашиваю? — сказал офицер.
— Как не слышать, ваша милость, очень слышу, я не глух, благодарение Богу, — возразил он с видом себе на уме.
— Что ж вы мне не отвечаете, если слышите?
— Как бы не так! — мужик расхохотался еще пуще. — Вы ведь смеетесь надо мною!
— Как смеюсь? Что вы хотите сказать?
— То, что вы на смех поднимаете меня, мужлана; я, кажется, говорю по-французски.
— И не думаю смеяться над вами, я еду в деревню, которая не должна быть далеко отсюда, мне хотелось бы знать, где именно она находится и далеко ли еще до нее.
— Как бы не так, поверю я, чтоб важный барин, который учен, не знал, куда он идет!
— Однако это правда; итак, отвечайте скорее, я тороплюсь.
— Ну да, вы любите смеяться, годы ваши такие, в этом нет ничего дурного. Хотя я нормандец, а все же не дурак и понимаю, в чем штука, — продолжал он, все смеясь. — Ведь, с вашего позволения, надо быть глупее нашей собаки, скотины значит, чтоб не знать, куда идешь. Полноте, ваша милость, точно я не понимаю! Нет, нет, Жерома Гепена так не проведешь!
— Чтоб черт побрал дурака! — крикнул с гневом офицер. — Эти французские мужики сущие идиоты, ничего от них не узнаешь. Ответите вы мне или нет?
— Зачем? Будто вы не знаете дороги лучше меня?
— А если я вам на водку дам, поверите вы мне, что я говорю не шутя, и дадите ответ?
— Что ж! Деньги — это деньги, известно, времена плохие, — заключил он, подходя к офицеру, — надо посмотреть.
— Вот, — сказал офицер, достав из кармана пятифранковую монету и показывая ее крестьянину, — я дам вам это.
— В самом деле? — вскричал крестьянин с радостью. — Вы не в шутку говорите?
— Нисколько, но вы должны ответить на все мои вопросы.
— Еще бы! С большим моим удовольствием отвечу вашей милости.
— Итак, это дело решено.
— А деньги-то вы опускаете в свой карман?
— Нет же! Берите, я лучше отдам их сейчас. — Во время этого разговора совсем стемнело.
Уланы в числе десяти человек, имея пред собою всего двух крестьян, подъехали, несмотря на обычную осторожность, без всякого подозрения и стали кучкой вокруг тележки. Как и все пруссаки, они худо ли, хорошо ли, но понимали по-французски и хохотали от души над выходками крестьянина.
Тот подошел почти к самой лошади офицера, который нагнулся к нему, чтобы отдать пятифранковую монету, когда внезапно раздался пронзительный свист.
Вмиг крестьянин схватил офицера за левую ногу и, сильно дернув, заставил покатиться наземь, между тем как пятнадцать человек, выбежав из кустарника, ринулись на улан и во мгновение ока очутились каждый на лошади за спиною всадника, которого, обхватив сильными руками, как в железные тиски, вынуждали к совершенной неподвижности.
Нападение было так внезапно и так верно рассчитано, что уланам не оставалось возможности защищаться, и они почувствовали себя пленниками прежде, чем успели постичь, что с ними творится, они даже не имели возможности обратиться в бегство, другие люди схватили их лошадей под уздцы и держали крепко.
— Можете подняться, ваша милость, — насмешливо сказал крестьянин офицеру, у которого проворно отобрал оружие.
Офицер встал на ноги, оторопелый и с намятыми боками.
— Негодяй, — пробормотал он, — и еще смеется надо мною!
— Не гневайтесь на меня, — возразил тот, посмеиваясь, — ведь мы французские крестьяне, идиоты, от нас не добьешься толкового слова.
— Смейтесь, теперь сила на вашей стороне, но мы не одни, за нами идет сильный отряд, посмотрим, кто посмеется последний.
— Мы, разумеется.
— Вас всех расстреляют за сношения с неприятелем. Война между цивилизованными нациями имеет свои законы, которых нельзя нарушать безнаказанно, мужики должны оставаться безучастными, одни солдаты имеют право защищать отечество. Каждый крестьянин, взявшийся за оружие, совершил преступление и заслуживает смерть.
— Что же делали вы, господа пруссаки, после Йены, когда призывали к оружию весь народ поголовно, мужчин и женщин, стариков и детей? Вы защищали отечество и были правы, мы сражались с вами, не называя негодяями, преступниками или злодеями, так как в защиту родного края дозволено все, теперь вы вторгаетесь к нам, мужиков наших честите разбойниками, вините их в сношениях с неприятелем, потому что, разоренные вами, они пытаются отомстить за бедствия, которые вы навлекли на них, и расстреливаете без суда вольных стрелков под предлогом, что они не входят в состав регулярного войска и не имеют права сражаться в защиту отечества; это мне нравится!
— Но кто же вы? — вскричал офицер с изумлением. — Одежда на вас крестьянская, а говорите вы, как военный и человек хорошего общества.
— Кто я? — переспросил с иронией мнимый крестьянин. — Я офицер, спасшийся от катастрофы в Седане, предводитель вольных стрелков.
— Вольных стрелков! — вскричал офицер в ужасе. — О, тогда я погиб!
— Быть может, — насмешливо ответил Мишель, — я не знаю еще; но бросим это, и ступайте за мною.
— Во имя человеколюбия!
— Человеколюбия? А вам оно разве известно, когда вы расстреливаете стариков и женщин наказываете публично? Идите.
Во время этого разговора уланы были обезоружены и отведены в лес, так точно, как и лошади их; дорога осталась свободна, и на ней никакого следа происшедшей борьбы.
Офицер последовал за Мишелем, который сдал его на руки своим волонтерам с предписанием караулить во все глаза, потом прибавил еще несколько слов шепотом и вернулся на дорогу, где Оборотень, другой крестьянин, ожидал его, стоя возле тележки и куря трубку.
— Что нового? — спросил он.
— Немного, командир, однако мне послышалось что-то странное, и я послал Тома разведчиком; мы скоро узнаем, в чем дело.
— Очень хорошо. Что нам теперь-то, оставаться здесь или продолжать идти вперед?
— Я думаю, мы хорошо сделаем, если выждем, пока вернется Том, да и то надо принять в соображение, что трудно бы найти место благоприятнее этого поворота для нашего замысла.
— Справедливо, подождем; кстати, Тому незачем лезть опять в тележку, уже стемнело.
— Тем более что он не боится напасть на человека и в случае нужды может быть очень полезен.
Становилось все темнее.
В ста или ста пятидесяти шагах позади смутно виднелись во мраке темные силуэты трех-четырех вольных стрелков, которые время от времени перебегали дорогу и, казалось, спешили кончить какую-то работу; но на таком расстоянии нельзя было рассмотреть, около чего они суетятся.
Прошло минут двадцать, и ничего не появлялось. Мишель не тревожился нисколько; один из его вольных стрелков, посланный на рекогносцировку, доложил ему часа в три, что транспорт не выйдет из города, где его собирали, прежде пяти часов вечера.
Это замедление происходило от неожиданного прибытия нескольких французских пленных, которых немедленно хотели отправить в Германию, следовательно, и примкнуть к транспорту. Впрочем, пруссаки не тревожились нисколько, отсутствие регулярного войска в Эльзасе было несомненно, что же касается вольных стрелков, то пруссаки не могли предположить, чтобы при таком ограниченном числе — они не подозревали, насколько число это возросло в последние недели, — они дерзнули, несмотря на отчаянную смелость, напасть на транспорт, которого прикрытие состояло из тысячи шестисот человек пехоты и кавалерии с двумя полевыми орудиями — для большей верности нашли нужным усилить прикрытие транспорта двумя пушками. Последнее, чрезвычайно важное сведение сообщено было Мишелю также разведчиком его, человеком надежным, который утверждал, что видел пушки собственными глазами, следовательно, не оставалось никакого сомнения.
В силу этого Мишель отменил свои первые распоряжения и составил новый план атаки.
Было семь часов вечера, месяц выплывал из-за небосклона и рассеял немного мглу, когда Оборотень почувствовал, что подкравшийся к нему Том трется об его ноги, тихо и отрывисто подавая голос. Хозяин, по-видимому, отлично понял, что хочет выразить собака.
— Транспорт приближается, — сказал контрабандист, — подвигайтесь понемногу вперед, пока я в свою очередь сделаю разведку.
— Идите, — ответил Мишель и, ударив лошадь кнутом, крикнул: — Ну, Кокот!
Тележка медленно покатилась по дороге.
Оборотень уже исчез.
Отсутствие его длилось недолго, не более четверти часа.
Мишель вздрогнул, когда контрабандист вдруг точно из земли вырос возле него: такими неслышными шагами он вернулся.
— Ну что? — спросил Мишель.
— Все идет хорошо, — ответил Оборотень, весело потирая руки, — транспорт в двух километрах по меньшей мере. У нас довольно времени потолковать.
— Как они идут?
— В наилучшем порядке. Отряд из пятидесяти улан идет в ста шагах впереди, потом следует одна рота пехоты, а за нею два орудия и длинная вереница фургонов, окруженных солдатами, направо и налево тянутся по две цепи фланкеров для разведки дороги и осмотра кустов, первая цепь состоит из пеших солдат и поддерживается второю цепью, состоящею из конных. Поняли, командир? Просто весело познакомиться с такими осторожными молодцами и доказать им, что они олухи.
— Не отвергаю этого, — с усмешкой возразил Мишель, — и радуюсь, что настоял на ста шагах в глубь чащи.
— Правда, ближе было бы ошибкой; но и то сказать, они вовсе не опасаются.
— Вы совершенно уверены, что они не открыли ничего?
— Ничего ровно, иначе уже запели бы пули; ничего они не открыли ни направо, ни налево, ни впереди в особенности. Они полагаются на десять человек разведчиков, обезвреженных нами.
— Что до них, то нам беспокоиться нечего более.
— Вы не отменили решение, чтоб дело было сделано на повороте дороги?
— Нет, только надо изловчиться попасть туда всего за минуту до артиллерии.
— Хорошо, командир, предоставьте мне править тележкой, я вам ручаюсь за успех.
Мишель передал ему кнут, потом приподнял смоленый холст и тихо шепнул одно слово:
— Внимание!
Вскоре раздался громкий лошадиный топот о крепкую замерзшую землю. Холод был резкий, морозило. Эскадрон улан появился на повороте дороги, он ехал в отличном порядке.
Мишель и Оборотень шли рядом, не торопясь и куря усиленно. Том следовал за ними по пятам.
— Эй вы, добрые люди! — окликнул их начальник отряда. — Куда вы идете так поздно?
— Домой, сударь, — ответил Мишель с поклоном.
— Далеко вам до дома?
— Мили с две, сударь, мы с фермы Лоуендаль.
— Знаю, знаю я ее, но как вы так поздно в дороге не боитесь недобрых встреч?
— Мы немного замешкались, калякая с кумом, трактирщиком в деревне там, внизу. Впрочем, чего и бояться-то? Здесь все тихо в краю, как будто войны не бывало.
— Вы не слыхали разве о вольных стрелках?
— Слава Богу, нет, сударь. Что им тут делать, когда солдат не имеется и биться не с кем?
— Напротив, они сражаются и горы кишат, как говорят, шайками этих разбойников.
— Не мне, маленькому человеку, опровергать слова вашей милости, но смею уверить вас, что с этой стороны гор не видали ни одного вольного стрелка с самого начала войны.
— Действительно, это говорят. Что вы везете в тележке?
— Съестные припасы и овощи, сударь, — ответил Мишель, с движением, как будто хочет снять холст.
— Оставьте, оставьте, не стоит труда, — остановил его офицер смеясь. — Итак, дорога свободна?
— Мы не встретили кошки, и в деревне нет ни души, кроме трактирщика, все ушли. Я не понимаю, что он-то делает там один-одинешенек.
— Вероятно, философствует.
— Вы очень милостивы, сударь, — ответил Мишель с глупым видом, — покорнейше благодарю.
— Ну, прощайте, добрые люди, — сказал офицер, расхохотавшись странному ответу крестьянина.
— Просим прощения, сударь, — ответили оба с поклоном.
Уланы проехали, тележка тронулась в дальнейший путь.
Вскоре она встретила роту пехоты, которая расступилась по команде офицера и открыла ей проезд.
Никто не заговаривал с мнимыми крестьянами, знали, что их уже подвергли допросу, и если пропустили, то, вероятно, не нашли опасными.
Мишель и Оборотень не преминули боязливо и неуклюже раскланиваться направо и налево, что вызывало дружный смех солдат; крестьяне до того даже довели учтивость, что забыли о телеге, и, когда подъехали орудия, Оборотню пришлось своротить лошадь в сторону. Это он исполнил так неловко, что одно из колес тележки задело за колесо передка. Артиллерист, торопясь расцепиться, хлестнул невпопад по лошадям, и те рванулись с такою силой, что бедная кляча, впряженная в телегу, пошатнулась, потеряла равновесие и грохнулась со всех ног, увлекая тележку, которая заняла собою большую часть дороги.
К довершению несчастья, это неприятное событие произошло именно на крутом повороте дороги, где она была всего уже.
Поднялась страшная суматоха, кричали и ругались наперерыв, не слушая друг друга, темнота еще более способствовала неурядице. Крестьяне ревели, плакались и рвали на себе волосы в отчаянии. Прежде всего, они выпрягли лошадь; но, странное дело, животное, в котором, кажется, еле дух держался, едва очутилось опять на ногах, как бросилось в самую толпу и, лягая задними ногами вправо и влево, понеслось к лесу, между тем как крестьяне гнались за ним с криком:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68