На расстоянии вытянутой руки от него лежала шпага, лютня,
том стихов Петрарки, чуть дальше - котомка с едой, фляга с питьевой водой
и кожаная сумка, где было аккуратно сложено чистое белье и большое
ворсяное полотенце, а в противоположном конце поляны, в тени деревьев
пощипывала траву, отдыхая, его лошадь.
Ни читать, ни есть, ни музицировать Филиппу сейчас не хотелось. Не
возникало у него в данный момент желания искупаться в озере или
прогуляться верхом по окрестностям. Он просто сидел на траве, смотрел в
воду и думал.
Сегодня был последний день весны и его четырнадцатый день рождения. И
Филипп, как и год, и два, и три года назад, еще на рассвете убежал из
дому, чтобы не видеть отца в траурном одеянии, чтобы лишний раз не
попадаться ему на глаза - так как именно в этот день герцог был более чем
когда-либо, нетерпим к младшему сыну.
Обычно для человека день его рождения - день радости, знаменующий
рубеж, переступая который, он становится на год старше. Однако для
Филиппа, сколько он помнил себя, 31 мая всегда был день скорби. И вовсе не
за умершей матерью; ему, конечно, было жаль женщину, которая, родив его в
муках, умерла, - но он ее не знал. Этот день символизировал для Филиппа
утрату отца, детство, проведенное рядом с ним и так далеко от него.
Сознательно Филипп не любил герцога, и, собственно говоря, ему не за что
было любить его. Но неосознанно он все же тянулся к отцу, подчиняясь тому
слепому, безусловному инстинкту, который заставляет маленьких зверят
держаться своих родителей, искать у них ласки, тепла и защиты. А Филипп
все еще был ребенком, пусть и преждевременно повзрослевшим ребенком. К
тому же герцог в его глазах был вместилищем множества достоинств, ярчайшим
образцом для подражания, и единственное, в чем Филипп не хотел походить на
него, так это быть таким отцом...
Вернувшись из поездки и узнав обо всем случившемся в его отсутствие,
герцог, как и предсказывал Эрнан, освободил Гийома из-под ареста и лишь
сурово отчитал его. Амнистия, однако, не коснулась тех нескольких
приближенных Гийома и Робера, которые также были взяты под стражу, -
герцог велел бросить всех в самое глубокое подземелье замка и тут же
позабыл об их существовании. Оставшиеся на свободе участники
надругательства над Эдженией, как показали последующие события, могли
только позавидовать участи несчастных узников подземелья. Вскоре, один за
другим, они стали погибать при весьма подозрительных обстоятельствах. Им
не удавалось спасти свою жизнь даже поспешным бегством - где бы они не
скрывались, всюду их настигала смерть, направляемая (в чем никто не
сомневался) рукой Эрнана де Шатофьера.
В отличие от Робера, который, обладая небольшой толикой здравомыслия
и будучи прирожденным трусом, страстно благодарил небеса, что согласился
поехать с отцом в Барселону, Гийом был слишком туп и самонадеян, чтобы
трезво оценить обстановку и по настоящему испугаться. Известия о каждой
новой смерти приводили его в бешенство, он неистовствовавл, на все лады
проклинал Эрнана и подсылал к нему наемных убийц, которых через
день-другой обнаруживали мертвыми, как правило, вздернутыми на
какой-нибудь виселице во владениях Шатофьера.
Плачевное положение Гийома усугублялось еще одним немаловажным
обстоятельством. Вскоре после смерти Эджении стало известно, что Эрнан был
тайно помолвлен с ней. Разумеется, при ее жизни высший свет отнесся бы к
такому известию крайне неодобрительно, однако постфактум это было
воспринято спокойно и с пониманием. Таким образом, не совсем законные с
формальной точки зрения действия Эрнана обретали в глазах общества некую
видимость законности, переходя в плоскость кровной мести, что всегда
считалось делом святым и достойным всяческого уважения.
Гийом был обречен - это понимали все, кроме него самого. Робер уже
откровенно (скрывая это лишь от старшего брата) примерялся к титулу
наследника Гаскони и Каталонии. Герцог еще больше замкнулся в себе и
избегал старших сыновей точно так же, как и младшего. Чем дальше, тем
невыносимее становилась для Филиппа жизнь в отчем доме. Всякий раз,
встречая Гийома, он еле сдерживался, чтобы не наброситься на него, и про
себя недоумевал, почему Эрнан медлит с расправой. Гастон Альбре, который
снова поссорился с герцогом (он требовал суда над Гийомом и лишения его
вкупе с Робером права наследования майората), предлагал Филиппу уехать с
ним и Амелиной в Беарн. Но тогда Филипп находился в состоянии глубокой
депрессии и отделался от кузена неопределенным обещанием позже подумать
над его предложением.
А ночью, накануне отъезда, к Филиппу пришла Амелина. Она быстренько
разделась, забралась к нему в постель и принялась покрывать его лицо
жаркими поцелуями. Возможно, это был самый благоприятный момент, чтобы
преодолеть в себе страх перед близостью с женщиной: ведь Филипп так
нуждался в ласке и нежности, так жаждал забыться, в объятиях милой и
дорогой сестренки... Но в ту ночь между ними так ничего и не произошло.
Филипп был еще слишком слаб, истощен, обессилен пережитым потрясением. Они
лежали рядышком, обнимаясь и целуясь - ласково, но не страстно, как брат и
сестра, - и Филипп выговорил Амелине все, что накипело у него в душе, что
его мучило, что его терзало, а потом просто заснул, крепко прижавшись к
ней, к ее теплому и нежному телу. Той ночью он спал спокойно и безмятежно.
Утром их разбудил Гастон (слуги не решались) и все спрашивал, когда
же будут дети. Вот на какой приподнятой ноте они и расстались. А поскольку
было еще рано, то Филипп остался лежать в постели, не зная, где ему деться
от охватившего его стыда. Что ж это будет, думал он, если через месяц или
два Гастону вздумается расспросить врача, не беременна ли случаем его
сестра, а тот, изумленно подняв брови, ответит: "Бога ради, монсеньор! Она
еще девственница". Да, пищи для острот хватит надолго! "Так ты СПАЛ с
Амелиной. или ПРОСТО спал с ней? И сколько же раз ты вот так ПРОСТО спал с
ней?" Нечего сказать, хорошенькое дело...
Филипп взял в руки лютню и пробежал пальцами по струнам, проверяя
настройку. Ну почему он, так желая женщин, в то же время чуть ли не
панически боится их? - уже в который раз спросил он себя и уже в который
раз ответил встречным вопросом: а что, если он боится не женщин, а себя
самого? Боится разувериться, разочароваться в том чувстве, которое ставит
выше всех остальных. Боится, что после первой же близости все женщины
потеряют в его глазах ореол таинственности и мистической
привлекательности. И все ждет ту единственную, которую полюбит
по-настоящему...
Сознательно Филипп еще не решил, что он хотел бы спеть, как его
пальцы, немного неожиданно для него самого, взяли первые аккорды песни о
любви могущественного вельможи к дочери короля. О той самой любви, что
привела к его появлению на свет и на этом трагически оборвалась. О его
отце, герцоге Филиппе III Аквитанском, который, потеряв первую жену,
совсем по ней не грустил, ибо был без памяти влюблен в одиннадцатилетнюю
девочку, дочь короля Робера III. Изабелла Галльская годилась герцогу в
дочки, но это обстоятельство нисколько не помешало ему влюбиться в нее так
сильно, так страстно возжелать ее, что в своем безрассудстве он готов был
уподобиться Парису и разрушить стены Тулузы ради прекрасных очей
новоявленной Елены Троянской. Чтобы сохранить мир в стране, король был
вынужден уступить герцогу, нарушив тем самым слово, данное графу
Прованскому, с чьим сыном Изабелла уже была помолвлена. Почувствовав себя
оскорбленным, граф вздумал выйти из состава королевства и присоединиться к
Германскому Союзу (что, в общем, было на руку аквитанцам, так как
позволяло их роду занять доминирующее положение в остальной части Галлии);
но тут герцог, сознавая свою вину перед королем, выступил ярым
приверженцем территориальной целостности государства и пообещал дать
решительный отпор поползновениям сепаратистов. В этом его поддержали
остальные галльские князья, что и решило спор в пользу единства страны.
Графу Прованскому пришлось смирить гордыню и довольствоваться браком
своего сына с племянницей короля, юная принцесса Изабелла стала герцогиней
Аквитанской, а вся эта история получила широкую огласку и нашла свое
отражение в десятках, если не сотнях, художественных произведений того
времени.
Из всех баллад, которые Филипп знал о своих родителях, он выбрал,
пожалуй, самую далекую от действительности, но она нравилась ему больше
других. Было в ней что-то особенное, будоражившее воображение,
затрагивавшее самые тонкие струны души. Ее создатель, мало заботясь об
исторической правде, сумел так ярко, так убедительно изобразить своих
героев, что они казались совсем живыми, реальными, создавалось
впечатление, что они находятся где-то рядом, что в любой момент готовы
предстать перед слушателями во плоти...
Постепенно Филипп увлекся, и пение полностью захватило его. Природа
не наградила его абсолютным слухом, однако долгие часы упорных тренировок
не прошли для него даром: пел он правильно, хорошо поставленным голосом,
почти никогда не фальшивил, и слушать его было приятно не только ему
самому, но и многим другим. В равной степени это относилось и к его умению
аккомпанировать себе на лютне, арфе, гитаре и клавесине.
Где-то посередине песни Филипп почувствовал (именно почувствовал, а
не услышал), как кто-то подошел к нему сзади и остановился у него за
спиной. Это ощущение было настолько реальным и осязаемым, что Филипп умолк
на полуслове, отложил в сторону лютню и огляделся...
А в следующее мгновение он уже был на ногах, глуповато улыбаясь и
отчаянно пытаясь выровнять сбившееся с ритма дыхание. Горло его сдавил
нервный кашель, но Филипп не мог позволить себе прокашляться, в страхе
спугнуть, разрушить хрупкое очарование открывшееся его взору волшебной,
неземной картины...
Перед ним стояла юная девушка лет пятнадцати, прекрасная как весна,
как любовь, как может быть прекрасной лишь чистота и невинность. Она была
одета в костюм для верховой езды темно-синего цвета, который удачно
гармонировал с ее нежной снежно-белой кожей и пышной гривой распущенных
светло-каштановых волос, волнами ниспадавших почти до самой талии. Ее
большие карие глаза смотрели на него с восторгом и умилением, на щеках
играл розовый румянец, а на коралловых губах блуждала робкая улыбка,
сверкавшая жемчугом ее ровных белых зубов.
У Филиппа бешено стучало сердце и подкашивались ноги. Он глядел на
девушку, поедая ее глазами и млея от неведомого ему ранее, ни с чем не
сравнимого ощущения, которому он не мог подобрать соответствующего
определения. Все мысли в его голове перепутались, ему хотелось подхватить
ее на руки, крепко прижать к себе и кружить, кружить по поляне, смеясь и
рыдая от переполнявшей его радости и глубокого, безмерного счастья,
взлететь с ней ввысь, далеко-далеко, куда не залетают даже орлы, и там,
между небом и землей, наедине с ней наслаждаться с ней близостью целовать
ее, ласкать, повергнуть к ее стопам свою девственность, с которой он так
долго не мог расстаться, будто предвидя встречу с Ней - с девушкой своей
мечты...
Наконец совладав с собой, Филипп подступил к девушке и галантно
поцеловал ее руку. С трудом поборов в себе желание прижаться к этой
прелестной маленькой ручке, он заставил себя выпрямиться и представился:
- Филипп Аквитанский к вашим услугам, барышня.
Девушка ослепительно улыбнулась, и Филипп почувствовал, как у него с
новой силой заныло сердце.
- Очень мило, монсеньор, - ответила она и, не выдержав пылкого
взгляда Филиппа, в смущении опустила глаза; щеки ее стали пунцовыми. - А
я... Меня зовут Луиза де Шеверни... Также к вашим услугам.
По-галльски она говорила правильно, но с заметным франсийским
акцентом. Голос ее, бархатно-нежный, поверг Филиппа в сладостный трепет, и
он еле сдержался, чтобы не застонать в истоме.
- Вы... Вероятно, вы родом с Иль-де-Франса, - неуверенно предположил
он. - Или же со Средней Луары.
- Вы угадали, - кивнула Луиза. - Моя семья живет в Блуа.
- И что привело вас в наши края, позвольте спросить?
- Три дня назад я приехала в гости к родственнику, вашему другу,
кстати, графу Капсирскому.
- Вот как! - Только теперь Филипп заметил на краю поляны двух
лошадей: одну с дамским седлом, другую с мужским, которых держал за
поводья слуга. В слуге он признал Жакомо, камердинера Шатофьера. - Стало
быть, Эрнан ваш родственник?
- Да, монсеньор. Моя матушка - родная сестра матери господина графа,
царство ей небесное. Мы также родственники и по его мужской линии, правда,
дальние.
- Ага, понятно, - сказал Филипп. - Это... гм... Это была очень
романтическая история.
Тут он покривил душой. Ничего романтического в этой истории не было -
то был обыкновенный мезальянс. Двадцать лет назад отец Эрнана ездил в
Шампань, на родину своих предков, и вернулся оттуда с молодой женой,
дочерью одного обнищавшего дворянина, его дальнего родственника. Этот брак
никто не одобрял.
Почувствовав фальшь в последних словах Филиппа, Луиза вновь
покраснела - на сей раз от обиды и унижения. Она поняла это так, что
Филипп с самого начала решил поставить ее на место, указав на разницу в их
общественном статусе, хотя на самом деле он даже не думал об этом.
- Прошу прощения, монсеньор, за причиненное вам беспокойство, -
сказала Луиза, потупив глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36