Такой, как у… как там её зовут? Валаба? Сюзанна?
— Мужчина, не познавший многих женщин, не может по достоинству оценить одну.
Ее глаза заискрились смехом.
— Ты, оказываешься, не такой уж… беспомощный. Когда ты беседовал со своим слугой, мне было даже больно за тебя. Все эти девушки воспользовались тобой, одержали над тобой верх! Ты не боишься, что я сделаю то же самое?
— Трепещу… от надежды и ожидания.
Она расхохоталась:
— Ибн Ибрагим, ты направляешься в Аламут, а я — в Анхилвару. И на том все кончается. Мы не встретимся снова.
— Но ведь есть эта ночь?
Сундари снова взглянула мне в глаза, словно эта мысль была для неё неожиданностью.
— Этой ночью я буду спать; а назавтра мы разъедемся.
— А я этой ночью, — сказал я, — буду гулять по саду, гулять под деревьями, наблюдая, как светлячки рассеивают искры в ночи. Но я буду не один, потому что со мной будут мои мысли о тебе.
Она грациозно поднялась и оглянулась на меня; и глаза её были как озера тьмы, в которых живет красота. Как похожи на цветок её губы! Как мягки щеки! Как нежна кожа!
— Спокойной ночи, мудрый ученый. Посмотри ещё раз на свои звезды.
— Их послания яснее, если читать их вдвоем.
Когда я поднялся, она начала уже поворачиваться, но задержалась:
— Я отправлюсь в Анхилвару, а оттуда в Каннаудж, а в Каннаудже меня выдадут замуж за друга царя.
Вот как…
У меня потемнело в глазах, словно распахнулась передо мной черная бездна отчаяния и пустоты.
— Все равно! Сегодня ночью, — повторил я, — я буду гулять в саду.
Глава 51
Бледная ладонь лунного света ласкала садовые ворота, и там, где меж деревьев лежали тени, пел соловей, но сердце мое было пещерой одиночества, в которой эхом отдавался голос Сундари Деви.
Один, окутанный плащом тени, шагал я там, где аромат жасмина наполнял воздух. Зашуршал лист, потом все стихло.
Где Сундари?
Я, который был неуязвим, сейчас больше не был им, ибо узнал теперь, что такое любовь, и узнал слишком поздно. Этот звук! Звук, подобный рокоту походного барабана, — это сердце мое печально бьется в пустоте моей души.
Аламут ждет, свет луны ложится на его крутые пики, но для меня настала пора печали. На протяжении одного вечера нашел я то, чего желал больше всего на свете, — и потерял. Печаль окутала меня, но нет такого меча, который мог бы рассечь нить любви, и нет кинжала, которым можно было бы пронзить бедствие, обрушившееся на меня.
Придет ли Сундари? Придет ли она ко мне в свете луны, в час, когда поет соловей? Кто эти солдаты-раджпуты — защитники её или сторожа? А если они обнаружат её со мной?..
Как похожи на годы минуты, когда ждешь ту, что любишь! Где Сундари… Где?
При каждом намеке на звук я быстро оборачивался, руки мои были готовы к объятиям, губы к поцелуям; но только листья шелестели, только листья потирали свои бледно-зеленые ладони, шевелили своими бледными губами.
Я глупец! Она не придет. Зачем ей приходить ко мне? Она — Сундари Деви, девушка из царского рода раджпутов! Девушка, которая может выйти за царя или за царского друга!
А кто я? Некоторые зовут меня ученым, но лишь мне ведомы истинные глубины моего невежества. Я — лекарь, фигляр, купец, бродяга… бездомный, безземельный человек с мечом.
Кто я таков, чтобы надеяться, что она полюбит меня мгновенно, как я полюбил ее? Я — дурак, ничтожный дурак, несчастный дурак, дурак, шагающий на звук пустого барабана, который он зовет судьбой.
Я, который осмелился думать о спасении раба из стен Аламута, я сам сделался рабом темных глаз и длинных черных ресниц, стройной талии и изящных рук!
Но… почему бы и нет? Если мужчина должен быть рабом, то почему бы не рабом этих прелестей?
И можно ли назвать рабом того, у кого в руках меч? Неужели я позволю, чтобы её увезли в Индию? Может, отбить её у стражей-раджпутов? Сколько их? Двадцать? Дважды двадцать? Такая награда стоит крови!
Однако в мой воспаленный мозг проникло прохладное дыхание рассудка. Если я в чем-то разбираюсь, то в бойцах… а эти раджпуты — настоящие бойцы. Нужно быть круглым дураком, чтобы решиться на такую попытку.
Звук?! Дальний звук… дверь закрылась? Или что-то упало с дерева в дальнем углу сада? Один, в тени, затаив дыхание, я ждал.
Придет ли она? Или где-то в своих покоях готовится ко сну, смеясь при мысли обо мне, ожидающем в саду? Действительно ли обещали её глаза то, что боялось выдать её сердце? Или обещание, которое я прочел в этих глазах, порождено лишь моим воображением?
Бросился с небес вниз козодой; где-то в саду упало с дерева яблоко.
Я раздраженно вышагивал взад-вперед. Какой же я дурак, что жду! Она не придет. Может быть, даже забыла обо мне через минуту. Или, если и хочет прийти, как сможет она ускользнуть от тех, кто охраняет ее?
Тихий ветер зашевелил тени среди листвы. Сколько я уже жду? Не пора ли мне уйти — сейчас же? Не сказать ли своей мечте «прощай»?
Ночь читала молитвы по четкам звезд.
Да что я, мальчишка, влюбившийся впервые?
Луна спускалась, дорожки в саду уже не белели в её свете, а завтра я должен ехать в горы, напрягая все чувства в тревоге, я должен ехать через горы к крепости Аламут, может быть, к своей смерти.
Довольно! Хватит!
Однако я не уходил. Я ждал… и вдруг она пришла.
Сундари пришла!
В черном плаще пришла она, словно плывущая тень, тьма, появившаяся из ещё более глубокой тьмы, и она пришла ко мне.
— О! Ты здесь! Я боялась… Я так!..
Она пришла в мои объятия, и я держал её, нежно целуя в губы, ибо она была испугана теперь, испугана тем, что сделала.
— Ты должна выйти за него?
— Да… — она подняла на меня глаза, — я должна. Если я не стану его женой, он придет к нам со своим войском, и отца моего убьют, а царство его захватят. Он хочет получить не только меня, ему нужно и все, что у нас есть, и думает получить все это через меня.
— Ты его знаешь?
— Я видела его. Он стоит по правую руку правителя Каннауджа.
Что можно сказать на это?
Я любил её, но мог ли я предложить ей царство? Или богатство? Или войска, чтобы спасти её отца?
Было ли у меня что-нибудь, кроме ненадежного, полного риска существования бродячего ученого и воина, безземельного и бездомного человека?
Я немного познакомился с историей её народа и знал, что раджпуты — люди гордые. Тридцать шесть благородных родов поднимали мечи в битвах за сотни лет до того, как первый европеец изобразил у себя на щите герб.
Если бы она занимала не столь высокое положение… или я не столь низкое… то я мог бы нынешней ночью увезти ее… но куда?
Обречь её на ожидание в шалаше, пока я буду пробираться в Аламут, откуда могу никогда не вернуться? Нужно быть ещё большим дураком чем я, чтобы просить любимую женщину решиться на такое.
— Я люблю тебя, Сундари, люблю больше самой жизни, но моего отца держат в рабстве в крепости Аламут, и я поклялся освободить его. Вот и все, что я могу сказать тебе сейчас, шептал я сбивчиво и лихорадочно. — Завтра я отправляюсь туда, и возможно, даже более чем возможно, что там знают, зачем я туда иду. У Рашида ад-дин Синана есть шпионы повсюду, даже в Европе… Если я вернусь живым, то отправлюсь в Хинд. Я приду в Анхилвару или в Каннаудж, или в любое место, где будешь ты, и найду способ сделать тебя своей женой. Я обещаю это тебе. Задержи. Задержи свой брак. Дождись меня. Если я благополучно выйду из Аламута, то поеду в Хинд… за тобой.
— Ты ничего не сможешь сделать, — сказала она, — ничего. И ты не должен приезжать. Тебя убьют, вот и все. И если придешь с войском, все равно лучше не будет. Ты представляешь, какую силу может вывести на битву правитель Каннауджа? Я слышала, что у него восемьсот боевых слонов и восемьдесят тысяч конницы, все в доспехах… и не знаю, что еще.
— Я приду, — упрямо настаивал я, — и если даже там будет втрое больше слонов и втрое больше всадников в доспехах, я все равно приду.
— Ты не должен.
Я снова нежно поцеловал её, и мы теснее прижались друг к другу. Как снизошло это на нас? С какого древа судьбы упал этот лист?
— Я приду, — повторил я, — ибо тот, кто сегодня едет во главе войска, завтра может лежать в пыли, поднятой им. У меня есть только один меч, но сильному человеку нечего желать, кроме меча в руке, коня под седлом и любимой женщины после окончания битвы.
— Благородные речи…
Голос прозвучал позади меня, и я быстро обернулся, положив руку на меч.
— В этом нет нужды…
Из темноты появился раджпут, возглавлявший её охрану.
Это был высокий, крепкого сложения человек, боец до последнего дюйма. Он подошел к нам.
— Так мог бы сказать раджпут.
— Рахендра! Ты следил за мной! — с негодованием воскликнула Сундари.
— Да, госпожа моя, следил — и мог бы я сделать меньшее? Хоть, поверь, мне это так же мало нравится, как тебе. Но твой отец возложил на меня долг защищать тебя, и я делаю лишь то, что он приказал.
Он повернулся ко мне:
— Мне жаль и тебя, и её тоже, но другого пути здесь нет… Честно признаюсь, у меня такое чувство, что ты вдвое лучше человека, который должен стать её мужем. Но… иди теперь своим путем, и не приезжай в Раджпутан, ибо ты не принесешь с собой ничего, кроме беды.
— Если буду жив, я приду.
Рахендра повернул голову, чтобы снова взглянуть на меня — могучий человек с сильным лицом и холодными глазами.
— Если ты это сделаешь, мне, может быть, придется самому убить тебя. Это Сундари Деви, наша принцесса, чье имя не подобает произносить на одном дыхании с именем странствующего солдата, ученого или как ты там ещё себя называешь. И уж никак не с именем мусульманина.
Не обращая на него внимания, я сказал Сундари:
— Задержи брак… Я не подведу.
Повернувшись к Рахендре, я добавил:
— Поскольку ты знаешь, что я приду, и ты мне нравишься, запомни: не становись на моем пути. Мне бы очень не по душе было всадить фут стали тебе в живот.
Раджпут ухмыльнулся.
— Если бы мне не нужно было охранять принцессу и впереди у нас не лежал долгий опасный путь, я померялся бы с тобой клинками… Но отправляйся в Аламут. Там ты найдешь достаточно клинков и без моего.
Он повернулся к караван-сараю, но Сундари шагнула ко мне, положила руки мне на плечи и поцеловала меня в губы.
— Так приходи же, и я буду ждать тебя, хотя бы даже мне пришлось всадить в него кинжал во время нашей свадьбы…
Она повернулась к Рахендре:
— Ты был мне вместо дяди, но если ты будешь биться с ним и ему не удастся тебя убить, то это сделаю я!
Резко повернувшись, она прошла мимо него к караван-сараю, и изумленный раджпут уставился ей вслед.
— Клянусь всеми богами, — негромко воскликнул он, — вот это идет женщина!
Мы стояли лицом к лицу, оценивая друг друга на будущее. Ему было лет пятьдесят, телосложением он чем-то напомнил мне отца, да и нравом был похож на него.
— Ты держишься хорошо и твердо стоишь на земле, — сказал он, — и у меня нет сомнения, что драться ты умеешь, но учти то, что я говорю: отступись от Сундари. Ее будущее начертано звездами.
— Звездами? Или планами её отца?
Рахендра потемнел лицом:
— Не планами её отца, а планами, которые он не осмеливается отвергнуть! Отступись. Я тебя предупредил.
Его лицо стало более дружелюбным:
— Я тебе сказал — отступись, и повторю это сто раз… но если ты отступишься, то будешь дураком!..
И повторил мои слова:
— «…кроме меча в руке, коня под седлом и любимой женщины после окончания боя». Клянусь всеми богами, это было хорошо сказано!
Он широким шагом ушел вслед за Сундари, а я отвернулся от караван-сарая и посмотрел на горы.
За горами был Аламут. Талеганский хребет и Аламут-руд — река Аламут, — а вблизи них Скала Аламут и долины ассасинов. Завтра я отправлюсь в эти горы, чтобы исполнить свое предназначение.
* * *
День разлился малиновым потоком по истерзанным бурями горам, чьи массивные гранитные плечи выплеснулись из пламени начала земли.
— Я войду туда один, Хатиб, но ты жди меня, жди с тремя оседланными лошадьми, потому что я вернусь. День пройдет, неделя или десять лет, но я вернусь!
— Не возлагай веры на слова людей, Кербушар, ибо все люди лгут, когда это сообразно с их целями. Те, что там, на Скале, знают лишь одну верность — самим себе. Иди, подготовясь к смерти; тогда ты, может быть, выживешь.
Тропа, по которой мы ехали, была известна Хатибу, ибо в глубинах его древнего ума таились воспоминания, которые, казалось, простирались далеко за пределы его собственного жизненного опыта.
— Это где-то здесь, — размышлял он, — дерево, правда, исчезло, но оно ведь было уже старое… Нам надо отыскать ущелье, где никакого ущелья быть не должно, и тропу там, где тропы быть не может… Ага — вот и нашли!
Действительно, тропа! Правда, это был лишь намек на тропу, тень тропы, от одного взгляда на которую у меня засосало под ложечкой.
— Следов нет никаких, так что, наверное, даже ассасины о ней не знают… — бормотал старик. — Здесь, высоко в горах, есть долина, скрытая среди вершин. Там я буду ждать, и оттуда я смогу следить за крепостью, а из крепости есть путь… Я тебе покажу.
Наши арабы, выгнув шею дугой, нащупывали дорогу своими изящными копытами, слегка пофыркивая от изумления, что они действительно могут здесь идти.
Ни один плуг не переворачивал камни этих гор, никакие семена не прорастали на этой бесплодной почве. Это была жестокая земля, ощетинившаяся твердыми плечами против неба.
Ночь оставила потеки теней в ущельях, но мы взбирались все выше и выше, останавливаясь только для того, чтобы дать лошадям перевести дух, а нам самим набраться смелости для дальнейшего пути.
На этих высотах утренний воздух был холодным, пугающе прозрачным и открывал вид далеко-далеко на другие вершины, другие замки.
— Лги им, дурачь их, выпускай из них кровь! — приговаривал Хатиб. — Ты молод, с тобой твоя честь, но честь важна только когда имеешь дело с честными людьми…
— А разве эти — не честные люди?
— Честные — на свой лад, — ответил он неохотно, — и хорошие среди них частенько попадаются, вот и Синан тоже, только они реалисты. Они хотят выиграть, и не одну битву, а все битвы… Я все думаю, из головы у меня не выходит этот аль-Завила. Я его не знаю, но в последнее время слышал разговоры о нем… Он пришел сюда тихим, смиренным, а как получил в руки власть, так и стал тираном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62