Это была опасная минута. Я сделал над собой усилие и зашагал дальше, не поднимая глаз от дороги. Когда я поравнялся с солдатами, у меня чуть ноги не подкосились; трясясь от страха, я шагнул в ворота — и тут услышал знакомый голос:
— Проверяйте тщательно! Пока халиф не кончит прочесывать горы, следует опасаться разбойников, которые могут искать убежища в городе.
Это был Гарун! Это его голос!
Взглянув украдкой, я увидел его в офицерской форменной одежде верхом на прекрасном вороном коне. Значит, и он в числе моих преследователей! Мы с ним никогда не были столь близки, как с Махмудом, хотя между нами и установилась своего рода спокойная дружба…
Вереница движущихся людей уносила меня дальше, но я не удержался и снова взглянул назад. Это было ошибкой.
Наши глаза встретились; какой-то миг мы пристально смотрели друг на друга. В его взгляде мелькнуло вначале удивление, потом озадаченность. Он двинулся было ко мне, однако тут между нами оказалась повозка, запряженная четверкой быков, и преградила ему путь. Когда я снова оглянулся, он уже смотрел в другую сторону.
Голод подточил мои жизненные силы. Единственным ценным предметом, который у меня оставался, был кинжал — последняя связующая нить с отцом и с родным домом.
Бесконечные улицы раскрывались — и смыкались за мной; в конце концов я оказался не в силах идти дальше и опустился на землю, привалясь спиной к стене какого-то дома. Пригревало солнце, теплое и ласковое, воздух исходил ароматами. Вокруг меня торговали апельсинами, дынями, виноградом, — а я умирал с голоду. Надрывали глотки спорщики, щелкали кнуты, гремели по мостовой колеса, и от ближайшего лотка доносился приятный запах кофе…
Я был до предела измотан, голова моя свесилась на грудь, и я уснул.
Проснулся, промерзнув до костей. Солнце зашло, базар опустел. Сон, казалось, не принес мне отдыха, а в кишках у меня была пустота, в которой ворчливо ворочался голод.
Мышцы мои застыли и одеревенели, лицо болело, и податься мне было некуда. Я в отчаянии огляделся вокруг.
Ну почему я такой дурак? Будь я узником, меня бы, по крайней мере, кормили. А может, сразу задушили бы?
Я угрюмо оглядел базарную площадь, засыпанную фруктовыми корками, увядшими листьями, опавшими с деревьев, и прочим мусором, который обычно оставляют после себя торговцы. Скоро придут метельщики, а за ними — фонарщики…
Как последний выход у меня был кинжал. Я мог умереть.
Умереть? Но ведь я Кербушар, сын Жеана Кербушара, корсара! Разве не для того я отправился в путь, чтобы спасти отца и поискать своего счастья? Разве я трус, что собираюсь так быстро сдаться? Я, уехавший из Кадиса в плаще с зашитыми драгоценностями?
В воздухе стояла отвратительная вонь, но ещё хуже смердело мое собственное немытое тело, моя заскорузлая от грязи одежда…
И тут я заметил позади какой-то лавчонки апельсин, свалившийся со стоявшего поблизости лотка. Взглянул на него, потом на владельца лавки, собиравшегося уходить, и начал подниматься.
Неспешно подойдя, я поднял плод, но лавочник повернулся ко мне, поглядывая то на апельсин, то на меня:
— Это мое. Отдай или заплати.
— Я голоден, — сказал я.
Он пожал плечами:
— Да? Ну и что? Заплати, тогда и ешь.
— У меня нет денег.
Лицо его застыло; он оглядел меня с откровенным презрением.
— Отдавай апельсин и убирайся.
Кинжал был спрятан у меня в складках пояса. Если я выну кинжал, апельсин, пожалуй, не покажется ему такой уж большой ценностью; однако в дальнем конце рыночной площади вертелись солдаты, и ему нужно было только крикнуть погромче.
— Ты не приемлешь слова Аллаха? — тихо спросил я. — «Вкушай от плодов земных и накорми бедного и несчастного»?
— У Аллаха свои заботы, у меня свои. Плати деньги. Если Аллаху будет угодно, чтобы тебя накормили, тебя накормят — только не я.
Пристально глядя на него, я сосредоточил на его лице всю силу взгляда. Когда я сделал шаг вперед, он невольно отступил.
— Нет бога, кроме Аллаха, — провозгласил я, — но дьяволов есть великое множество…
Мои слова ему не понравились, и торговец снова шагнул назад, поглядывая по сторонам, словно ища способа ускользнуть.
— Многие есть дьяволы, — повторил я, — и каждый научил людей своим проклятиям…
Подняв руку, я уставил в него палец и стал бормотать на своем родном бретонском языке какие-то фразы из друидских ритуалов, не имеющие, впрочем, ничего общего с проклятиями.
Его лицо застыло от ужаса. Я забыл, сколь недавно эти люди покинули пустыню, где правили свирепые, дикие божества, и суеверие было в порядке вещей.
— Нет! — торговец поднял руки, как бы стараясь прикрыться. — Возьми плод и иди!
Схватив небольшую гроздь бананов, он сунул её мне:
— Возьми ещё вот это… Но только уйди. Я бедный человек… Я тебе ничего плохого не сделал… Я не знал… Я только думал…
Схватив бананы с его ладони, я грозно взглянул на него, а потом неспешно двинулся прочь, в душе радуясь своей удаче. Воистину, есть сила в слове…
На ходу я съел бананы, а за ними и апельсин. Он был перезрелый и не пришелся мне по вкусу, но все же это была еда. Потом я ополоснул руки в фонтане и вытер о рубашку. Теперь, когда желудок чем-то наполнился, я воспрянул духом. И начал раздумывать о месте для ночлега.
Если бы для этого потребовались проклятия, уж я бы придумал самые ужасающие; однако должно найтись решение попроще. Почему я должен валяться в холодной уличной пыли, если мог бы положить голову на плечо какой-нибудь состоятельной вдовушке, взыскующей утешения? Однако, увы, если здесь и имеются такие, то внешность моя в этих лохмотьях не вызовет их благосклонного взгляда.
Любопытно, что успех создает вокруг себя некую особую атмосферу, благоприятную для дыхания красивых женщин. Несомненно, это следует из каких-то физических законов, из неких особенностей женского инстинкта или природы женских законов самосохранения.
Несмотря на изорванную в клочки одежду и обожженное тело, моя смекалка осталась при мне. Где-нибудь да как-нибудь, а постель я себе отыщу.
Угас последний свет дня, боковые улочки загородились ставнями и закрылись на все запоры, превратившись в безжизненные мрачные провалы.
Есть в Кордове освещенные улицы, но по ним расхаживают молодые щеголи, буйные компании солдат, люди из благородного общества. Многих из них я знаю, но никого не могу числить среди своих друзей… Может быть, удалось бы выпросить несколько монет?
Нет, такое не к лицу сыну Кербушара.
Мои ноги непроизвольно понесли меня в узкий переулок между двумя высокими стенами из высохшей на солнце глины; за одной из них раздавался женский голос, что-то тихо напевающий. Одинокий голос грустно выводил незамысловатую песню о любви… На фоне звука падающей воды.
Я прикинул на глаз высоту стены. Последнее дело, когда тебя схватят на женской половине мусульманского дома. Мужчин в таких случаях убивают или, по меньшей мере, кастрируют.
И тем не менее…
Я подпрыгнул, ухватился за край, подтянулся и лег на стену плашмя. Заглушила ли музыка шум? Пальцы пробежали по струнам китары, и вновь послышался грустный голос и полилась песня, полная тоскливых воспоминаний о пустыне, барханах и пальмах, о черных шатрах бедуинов.
Слова вопрошающе звучали в ночи; падала с тонким звоном вода в фонтане, и над всем господствовал густой запах жасмина и ощущение восхитительной прохлады после дневного зноя. Перебросив ноги через стену, я спрыгнул на землю, и музыка струн притихла и угасла совсем, оставив после себя лишь воспоминание о звуках.
На улице, которую я так вовремя покинул, послышались шаркающие шаги — но я был уже здесь, стоял, широко расставив ноги, уперев руки в бедра, и оглядывался вокруг.
— Кто ты такой и чего хочешь?
Это не был голос перепуганной девушки или женщины из гарема: вопрос был задан совершенно другим тоном. Неожиданно уверенный, это был голос женщины, привыкшей повелевать.
Выручить меня могла только откровенность.
— Я — человек, у которого нет денег, зато превеликое множество врагов. Моей единственной пищей за несколько дней была горстка фруктов на рынке, и мне негде приклонить голову на ночь… Однако, несмотря на мои лохмотья, — я человек чести, воин и сын воина, человек, который может вести корабль, слагать стихи, рассуждать о законах людей и народов, драться на поединке или лечить раны.
— Покинь этот сад немедленно тем же путем, каким попал сюда. Если мне придется позвать рабов, они убьют тебя.
— Нет спасения от судьбы, предначертанной Аллахом, — произнес я шутливо-лицемерным тоном, — но ведь не мог он предначертать, чтобы меня послала на голодную смерть столь прекрасная женщина? Если я очутился здесь, то только из-за тебя, только твой голос и твоя песня тому причиной. Она воззвала ко мне… И у меня не было иного желания, как только откликнуться на зов.
Придвинувшись на шаг ближе, я добавил:
— Ты видишь перед собой кельта, сына Кербушара-Корсара, скитальца, человека, лишенного дома, семьи и земли, но если тебе нужен меч, то мне знаком звон клинка.
— Ты должен уйти…
Не послышалось ли мне, что сопротивление в её голосе ослабло? Он смягчился? Мелькнула нотка возрастающего интереса?.. Самое крупное преимущество мужчины в битве полов — женское любопытство…
Она все ещё находилась в тени, недоступная для моих глаз, но голос принадлежал женщине явно молодой и хорошего воспитания.
— Если ты выгонишь меня из своего сада, мои враги могут схватить меня… А если им это удастся, меня удушат.
— Эти твои враги, о которых ты все говоришь… Кто они?
Ну и проницательность у нее! Она ловко расставила мне ловушку, однако приходилось идти на риск. Может быть, я попал в сад врага — слуги или сторонника моих преследователей…
Но все равно, до сих пор мне не пришлось разувериться в честности. Буду держаться этой линии и дальше. Деваться некуда — нужно поставить все на кон и надеяться, что верх возьмет чувство, а не политические пристрастия.
— Принц Ахмед — мой враг, и Ибн Харам тоже.
Женщина немного сдвинулась с места, — по-видимому, чтобы лучше разглядеть меня, потому что сама по-прежнему оставалась в тени.
— Чтобы завести таких врагов, мало быть просто кельтским искателем приключений… Что-то я не слыхала, чтобы принц Ахмед… о-о?..
Она остановилась, словно что-то припоминая:
— Принц Ахмед? Так ты, значит, тот самый человек? Тот, что провел неделю с невестой принца Ахмеда? Если так, то за тебя поднимали в Кордове не один тост…
Незнакомка опять помолчала:
— Так чего же ты хочешь?
— Убежища, чтобы передохнуть. Искупаться. Чистую одежду, если можно. Я могу перетерпеть голод, но не выношу быть грязным.
— Выйди на свет.
Я повиновался.
— Видишь? — сказал я насмешливо. — Я грязен, оборван, но я мужчина.
— Рассказ о твоем побеге повторяют в каждом собрании в Кордове, Севилье и в Кадисе.
Теперь собеседница моя тоже вышла на свет; была она невысока ростом и прекрасно сложена.
Показала на дверь в дом и предупредила:
— Прими то, что я даю. Потребуешь большего — позову стражу.
— Благодарю тебя, принцесса, — поклонился я. — Нет предела моей благодарности.
— Что случилось с твоим лицом?
Я коротко объяснил, упомянув лишь о том, как вошел в дом, был оглушен и оставлен на верную смерть.
Хозяйка задала мне лишь несколько вопросов, зато каждый попадал в самую точку. Ее манера озадачивала меня. Она не походила ни на вдову павшего воина, ни вообще на замужнюю женщин. А вопросы такие мог задавать человек, владеющий искусством добывать сведения.
Когда я спрыгнул со стены, то вполне удовлетворился бы, найдя угол, где можно выспаться в безопасности, и утром ушел своей дорогой; но здесь была какая-то тайна. Ее глаза сохраняли расчетливое выражение, оценивали меня — но отнюдь не мои телесные достоинства.
Женщины в мусульманском мире Испании или Среднего Востока пользовались широкими правами и достигали высокого положения в области литературы. Многие посещали университеты и обладали свободой, немыслимой в христианской Европе. При всех разговорах о рыцарстве, обычных среди франков, там на женщин смотрели всего лишь как на имущество.
Дом незнакомки был невелик, но имел все признаки богатства. Когда я вышел из ванны, на мраморной скамье уже лежал приготовленный халат, и я надел его. Минуту спустя появилась хозяйка и, не взглянув на меня, положила на скамью узел с одеждой.
Лицо мое было ещё слишком чувствительно для бритья, но я подстриг бороду на мусульманский манер и оделся. Одежда была незамысловатая, но солидная — одежда человека со средствами, добротная, но не броская. В Кордове тысячи людей, наверное, одевались подобным образом.
Она ожидала меня в небольшой комнате, примыкающей к её жилым покоям; на столе был чай, хлеб, фрукты, несколько ломтей холодного мяса и сыра.
Звали хозяйку Сафия.
За едой она расспрашивала меня о событиях моей жизни, и я рассказал о спасении с галеры, об ученых занятиях, о пленении и побеге.
Сафия была старше меня, старше девушек, которых я знал, и я быстро понял, что мелкие проделки её не интересуют. Она откровенно сообщила мне, что у неё есть планы, в осуществлении которых я могу помочь, причем не без выгоды для себя.
Потом показала на стопку ковров и подушек на полу:
— Спать можешь здесь.
— Конечно. А где же еще?
Глаза её чуть сузились. У этой женщины был характер.
— Утром поговорим.
Вот и опять я выбрался из зыбучих песков отчаяния к водам благополучия. Будущее оставалось сомнительным, но я поел, попил, помылся и надел чистую одежду. И наконец улегся в постель — впрочем, не слишком мягкую.
Сафия, моя дама фонтана, обладала телом сирены, лицом богини и мозгами армянского торговца верблюдами. Что там у неё за мысли и планы, мне, конечно, не угадать, но Кордова — столица интриг, а в этом искусстве арабский разум одарен, как никакой другой.
Кто она — арабка, берберка, еврейка? Я даже не мог ничего предположить, а Сафия не дала мне ни малейшего намека или путеводной нити. Ее немногочисленные вопросы и замечания во время моего рассказа свидетельствовали, что она хорошо осведомлена обо всех событиях, происходящих в Испании, и, несомненно, сама каким-то образом вовлечена в эти события.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62