д.? Актеры уходят, режиссеры остаются?Леонид кивнул кому-то проходящему, заглянув за угол, вернулся, опять закурил. И замер.– Мда-а. Вы тоже подарочек, товарищ экзекутор. Это вы всем «интересным» такие вопросики кидаете?– Вас удивляет такая постановка? – Серый пиджак холодновато блеснул очками и тоже закурил. Помолчали. Леонид оглядел вопрошателя, затем уставился в окно, туда, где церковь и дворец – творение крепостных, подневольных рук. Вздохнул.– Театр не видоизменился, он просто стал театром, раньше было добровольное общество кочевников-солистов. Таким был мой дед, например, в юности. Были великие всплески, независимо ни от чего. В дурацком водевиле проявился великий актер Щепкин, который, с другой стороны, не любил и не играл Островского. Солисты не зависели ни от пьесы, ни от партнеров, ни от традиций. Но это, извините, еще не было театром. Театр искал себя. – Леонид, кажется, на кого-то озлился. А журналисту этого будто и хотелось…– Как же независимо от пьес, если Гоголь писал «Женитьбу», имея в виду…– А я имею в виду не Гоголя, а солистов-гастролеров. Словом, я считаю, театр как таковой сформулирован полностью лишь двадцатым веком.– Сформулирован и похоронен!– Молодец, люблю пессимистов, веселенький народ. Театр – это оркестр, да?– Положим, вы правы, – улыбается черт, доволен.– Давайте сравним с едой. Вы любите поесть?– Не понял.– Ну, вкусно пошамать вы не дурак? Отведать харча неслабого любите? – Он грубил нарочно. Чувствовал: чем грубее, тем короче.– Ну, положим. А вы веселый.– Дочь моя старшая – обжора, младшая – худила и ест пятый год из ложечки. Но не в этом суть. Сделала им мамаша плов – фирменный плов, со всеми тонкостями этого дела. Объедение. Младшую я вскормил с шутками и заговорками, гляжу – старшая берет добавку, чмокает от восторга, но от съеденного по всему краю тарелки аккуратно выложены лук и морковь. «Лена, ты что, шутишь? Почему ты выбирала, почему не съела целиком?» – «Пап, – говорит, – ты хочешь, чтоб меня вырвало? Я только сырые овощи люблю, разве не знаешь?…» Это я к чему треплюсь-то? Плов ей жутко понравился. А вкус плова организован совместной, так сказать, оркестровкой риса, мяса, лука, специй, моркови и так далее…– Не последнюю роль играет и казанок!– Молодец! То есть помещение, здание, акустика, если сказать по-театральному. Так вот, к чему я все это нагородил? Театр стал театром в том смысле, что научился готовить плов – хуже или лучше, но именно такую оркестровочку. А в старые времена вам предлагалось в отдельности – вот огурец, вот ветчина, вот лук, морковь… Театр еще смущается порою. И когда говорят: режиссер задавил актера – чушь! О Мейерхольде столько писали как о «насильнике»! Ну, кого-то он задавил, то есть перекрыл театром – светом, построениями, тем, сем, но хорошего актера разве задавишь? Только выиграли актеры, что не у безликого штамповщика, а у такого «давителя» трудились. Какие имена-то! Штраух, Ильинский, Бабанова, Свердлин, Гарин, а?– А Жаров, Царев?– Ну, кому кто нравится. Факт тот, что это от старого заблуждения: режиссерский театр – нережиссерский театр. Любой оркестр дирижерский, любой театр режиссерский! Только есть первая скрипка в новопупкинском симфоджазе, а есть первая скрипка у Рождественского или у Карояна… Я сбежал. Иду, Володя, вижу! Иду!Его уже ждали в студии. Маленькая герметично-тихая комната с пюпитрами, коврами, микрофонами. Если набрать всей грудью воздух и прервать выдох, крепко закрыть рот и нос – вот такая же погода в тонстудии. Вместо одной из стен – большое толстое стекло, за которым шевелят губами звуковики и режиссер. Нажмется кнопка – и здесь станет слышен голос оттуда…– Еще репетнем двенадцатый номер. Толя, Женя, отойдите от микрофона, чуть левее, так. Прошу! Репетиция! Начали!Запишут на пленку все голоса всех персонажей. И так, как хочется режиссеру, и так, как вздумалось актеру… Много вариантов-дублей. А потом – аж целый год художники, операторы, режиссер, ассистенты будут выстраивать по капельке, по шажку, по кадрику будущую ленту. Но под каждый штрих на экране, словно в лунку мячик, уляжется слово, записанное сегодня.Леонид (потешным голосом): «Милостивые государи, где здесь строят ковчег? Вот (пошуршав бумагой у микрофона) от утопшей Америки на двести миллиардов чек».Голос записан раз, и два, и три. А когда его начнут «вписывать» в картинку и пробовать под него движения рисованных губ… Каждый слог, каждое слово прокрутится много десятков раз: «утопшей, утопшей, утопшей…» «чек, чек, чек…» Ага, надо будет этому журналисту о труде сказать. Он небось думает, что сравнение с оркестром унизительно для актера. Но если считать по умению работать, то это крупная лесть для драматических коллег – когда их ставят рядом со скрипачами и тромбонистами.– Спасибо, Леня, Володя, погуляйте, Лида вызовет вас. Возьмем шестой листочек. С Мафусаилом. Нина Афанасьевна, вы просто свободны. А вас позовут, лапушки, не страдайте, Леня, солнышко… Володя, птичка моя, ну, не сердитесь на старика. Две минуточки, и полненький порядочек, солнышки вы мои маленькие…Журналист на вахте.– Да, какие у вас пожелания как у читателя нашей газеты, Леонид Алексеевич…– Не знаю. Вам виднее. Ну, пускай о хороших вещах, там, об актерах, пишут раньше, чем те полысеют или выйдут в народные. Вот еще что. Молоко! Понимаете, если сравнивать области искусств с едой, то архитектура, музыка, литература – это долгохранящиеся продукты питания, да? Микеланджело вон из каких веков к нам жалует, да? А театр? Театр – это молоко. Его можно употреблять лишь сегодня. Но зато какой вкус, какая польза! И сколько от него масла, сливок, сыра – чего хотите, да? Но завтра – ужас, лучше не пейте вчерашнего молока, да? Порча желудка и так далее.– И какие выводы?– Выводы? По-моему, срочные. Прежде всего меньше трепаться: «мы художники», «актер – тайна», «нутро творца» – чушь! И нечего ссылаться на прошлые достижения. Остужев был великий артист, но я лично не могу долго слушать в записи его завывания. Молоко есть молоко! А завтра наши записи покажутся касторкой, да?– Да, а что вы скажете нашим читателям на прощанье?– Служенье муз не терпит интервью! Прекрасное должно быть… молчаливо. Однако я разогнался. Слабые мы люди, актеры.– Вас слава радует?– Чья? Или чей Слава? Тихонов? Любшин?– Ха-ха-ха! – неожиданно громко закатился серый пиджак. – Нет, слава ваша, артиста Павликовского.– Ну, чего скрывать, это общечеловеческое. Радует, особенно если по делу. И если слава дарит улыбки хорошеньких женщин. Вот еще что. О молоке. Меняются условия жизни, в том числе климатические. Бурно расползлось население. Что делать с молоком? И вот появляется индустрия порошкового молока – это раз. А во-вторых, Мочалов или там Дузе – это уникальные сорта, и принимали их в чистом виде. А у нас нет. Радиация, загрязнение среды, колебания градусника – извини, товарищ корова… И вот молочко кипятится, стерилизуется…– Леонид Алексеич…– А вы – режиссерский, актерский… Юрий Яковлев – прекрасный артист. Или Ульянов, да? Дайте им пожить солистами, без режиссуры да без репертуара – знаете, что выйдет?– Знаю!– А я не знаю. Убежал! Простите. Иду, Лида, иду!– Павликовский пришел? Так. Сорок четвертый номерочек возьмем в ручки, ребятки. И потешим старенького пробой. Первая репетиция. Все ясненько? Начали!Над серостеклянным коробом телецентра – круглое предзакатное солнце. Если влезть на башню-соседку, телецентр покажется спичечным коробком. Переведем взгляд ближе к центру. Проспект Мира. Ровные ряды домов. Рядом – Вторая Мещанская, ныне ул. Гиляровского. Даже очень высокая точка зрения ловит улицу на неровностях, на досадной кривизне и неуклюжих пережитках московской старины. Стоп. Вот дом, в котором живет Леонид. Идем на снижение. Тетя Лиза, сидя на диване возле бывшего детского ящика, отвечает телефонному звонку:– Он просил вас в среду, в среду! Он позвонит, он очень аккуратен! Зерчавкин, я передавала, Булат! Ах, Натан! Да-да, он так и сказал. Он боялся, что вы сердитесь… только я вам этого не говорила. Ой, вы знаете, он так занят, так занят… Хорошо, до свидания. Он позвонит. Зерчавкин. Булат.Ну, не будем сдерживаться. Ну, допустим еще раз легкую невоспитанность. И ради утешения любопытства пролистаем в той же тетрадке из того же ящика вот этот рассказ Леонида Павликовского. Пока сам автор старательно дурачится не своим голосом на студии в Останкино… Рассказ Леонида ПавликовскогоВОЛШЕБНИКОВ БОЛЬШЕ НЕТ «…Конечно, раньше давно когда-нибудь они и существовали. А теперь всякому известно, что волшебников нету и быть не может. Труд – есть, талант – случается, а волшебники – только в сказках. То есть в старинные года… допустим, при царе Салтане либо при Бабе-Яге – ну, кто проверит? Говорят, бывало всяко. Или при Илье Муромце. И уж конечно при Иванушке-дурачке. Ладно. Но при нас – за небольшим исключением, их все-таки нету, и это факт. А если кто и выдает себя, то рано или поздно он оказывается мошенником, если не шарлатаном, если не шаманом, а то и агентом, и это тоже факт.А в это самое время в городе Угарове проживает нормальный человек Афанасий Грыб. Со склада в гастроном завозит бутылки с пивом-водою, а из гастронома обратно – пустую посуду. Семьи у него, у Грыба, никогда почти не было. В другие семьи, на праздники либо так, его, Грыба, никогда почти не звали. Стало быть, и недостатков он почти что не имел. А жил Афанасий в достатке, не первый десяток лет зарабатывая себе как на то, так и на се. Однако странную черту характера знал Афанасий за собой. Впрочем, характер тут ни при чем. А дело в том, что сколько он жил в городе Угарове, столько помнил одну деталь вот какого характера.В любой буквально вечер, стоит ему, Грыбу, только появиться на улице, любая женщина любого возраста, завидев его, непременно и обязательно должна подойти и задать вопрос. Причем дело происходит в один и тот же момент: примерно от без пяти минут семь до пяти минут восьмого. Вопросы могут быть самые разные, такие, например: «Гражданин, не скажете, который час?» Или: «Вы не знаете, сколько теперь времени?» Или: «Молодой человек, простите, семи еще нету на ваших?» Или: «Дяденька, сколько времени щас, а?» И так далее. Но после его ответа любая женщина любого возраста и любой одежды обязательно и непременно его поблагодарит. Когда же на его часах станет 19 часов 10, положим, минут, – стоп. Все. Никто ни с какими вопросами не обращается, и это факт.Пустяковая такая черта, или, можно сказать, странность, не дает нам повода ни для любопытства, ни для написания рассказа. Больше того. Сам Афанасий Грыб, зная свою черту, бывало, даже пользовался ею. Например. Погрузит как-нибудь положенные ему напитки, придет домой и погрузится вдруг в грустную думу. И скажет себе: «Дай-ка выйду, что ли, к семи часам на бульвар Буденного или на проспект Павлика Морозова. И пусть меня женщины своими вопросами от грустной думы отвлекут». И выйдет к семи часам. Подойдет первая: «Который час?» – «Семь часов», – ответит Афанасий. «Спасибо», – поклонится женщина. И тут же другая с вопросом: «Который час?» – «Семь ровно!» – вздохнет с улыбкой Грыб. «Уже семь? Спасибо вам, опоздала…» И не успеет эта заспешить в сторону, как на ее месте вырастает девочка: «Простите, вы не скажете…» И скажет ей Афанасий, и со всеми другими подходящими потолкует на тему «которого часа». Но если выйдет в восемь или в шесть – не заговорят с ним девушки. И даже утром в семь ноль-ноль тоже не поинтересуются. Разве что по чистой случайности, по редкому стечению обстоятельств. Но в семь часов вечера, в 19.00 – это уж точно. И какие бы вам тут ни стекались обстоятельства – и подойдут, и заговорят с Афанасием Грыбом женщины города. Однако хоть и пользовался он знаемой своею чертой, но задумываться над нею или делать выводы не собирался. Сказано ведь: недостатков у человека не было. Никакими силами не вызовешь его на похвальбу, на гонор или на прочую вещь.Но однажды Афанасия вызвали! Директор склада вызвал сам… А перед вызовом – и самого директора к его начальству вызвали… Редкая бессонница навалилась с того дня на неповинного нормального человека… Выяснилось, что ни единая деталь от людей не укрывается и что Афанасьева деталь в свою очередь не укрылась. Люди проведали, люди заговорили, и люди приготовились делать выводы. Благодаря стечению обстоятельств, очень скоро уже всякий житель знал, что в городе живет «волшебник». Специальные специалисты, приставленные к Афанасию, – так называемые теперь «грыбоведы» или «грыбачисты» – навели кое-какие справки, кое-что уточнили, проверили по каким-то таблицам, прошло не больше месяца, и вот обнародована вопиющая новость. Житель города Угарова, якобы грузчик Афанасий Грыб, оказывается, исключительный маг и законченный волшебник, и это факт. Трубанула пресса города.И Афанасий, натура чистая, под прессом этого факта буквально потерялся. Но время шло. Стекались обстоятельства. Афанасий, оглушенный последними известиями, разучивался делать все, что умел. Разучился грузить. Разучился грустить. Разучился ходить на бульвары в некотором часу… Под угрозой находились и его скромность, и его достаток, и прочая вещь.А жители, воодушевленные волшебными перспективами, дружно сбросились по рублю и соорудили ему на жизнь специальную избушку, приподнятую сваями от земли на 40 см. Побросали под низ пшена, нагнали под домик кур, и все вышло по инструкции. Люди скажут: «На курьих ножках».Увидел себя Афанасий в эдаких обстоятельствах: и что мебель отныне у него дубовая, резная, и что стены в картинах васнецовских потонули, и что в стеклянном шкафу экспонаты какие красуются (лягушка-царевна, скатерть-самобранка, чижик-пыжик, перо жар-птицы, муха-цокотуха и прочая вещь)… Увидел себя посреди такого дела, застонал Афанасий для порядка, а дальше, подмигнув себе в резное зеркало, душевно похлопал левой рукою по правому своему плечу. «Не робей, мол, дорогой мой Я! Люди не будут за такие деньги ошибаться. А уж специальные специалисты и подавно! И стало быть, яснее ясного, что ты, мой миленький Я, вот ты и есть волшебник, и это факт».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12