)Помощник режиссера, бывший актер, Иван Дмитриевич старательно кричит из-за кулис последнюю реплику ямщика:– Эй, вы, залетные! – и сам звенит в колокольчики-бубенчики; и тут же шепчет в микрофон на своем пульте: «Володя, топот!» И по радио звучит топот копыт, а потом музыка дороги. Не совсем оригинальная, потому что ее якобы сочинил зав. музыкальной частью, которому тоже нужно жить.Это прекрасно, что зритель смеется и хлопает. Но идеального «Ревизора» еще не было ни у кого. Во-первых, с точки зрения Леонида – и он сейчас снова об этом подумал, идя к себе в гримкомнату, – слишком хороша сама пьеса, чтобы на сцене ей все было конгениально. А во-вторых, идеально было бы так. Чтобы от Хлестакова, например, хохотали, а потом вдруг вздохнули бы зрители и сокрушенно покачали головами. А каждый подумал бы: «А ведь Хлестаков – это я!» Как Гюстав Флобер заявил: «Госпожа Бовари – это я!» Кстати, и Гоголь однажды, в университете, выступая перед восторженными студентами, вдруг осекся. Ему стало ясно совершенно, что это он и есть Хлестаков.А уж актеры – это точно Хлестаковы. Взять хоть меня, думал Леня, закуривая и отдыхая. Ведь я с этим журналистом кругом неправдив. Грубовато говорю – из кокетства, ведь если не нравится – откажись совсем. И тоже: любуюсь ведь своими фразами и тем, каким умницей предстану перед читателем… Ах, Хлестаков-Хлестаков… И кто тебя выдумал… Знать, у бойкого народа…Заключительные аплодисменты. Всюду свет. Зрители стоя приветствуют сыгранный спектакль. Везде улыбки, на гримированных лицах – капли трудового пота. Хлестаков получил два букета. В том числе – от той инженерши из Куйбышева.– Спасибо вам! – расслышал он сквозь грохочущий зал. Устало улыбнулся цветам, один букетик вручил городничихе, другой оставил себе. Вспомнил, как перед спектаклем думал об инженерше. Кланяясь, глянул в ее сторону. Ничего особенного. Занавес закрыт в третий раз. Зрители расходятся. Жидкие хлопки энтузиастов-любителей.– Спасибо, дорогие, – возвещает помощник режиссера и включает лампочку над своим пультом.– Павликовский, вас ждет машина у выхода!– Спасибо, Васса Григорьевна, я знаю. Скажите, через десять минут спущусь.– Леня, возьмите письмо. Второй день лежит.– Ага, мерси. Из Минска? Странно.Вперед, вверх, в гримерную! На часах – 23.00. Господи, шестнадцать часов на ногах артист Павликовский Л. А. из драматического театра Москвы… 16 часов. У двери гримерной – серый пиджак. Улыбается. Впервые глядит в глаза.– Ну, не пугайтесь и не хватайтесь за кинжал. Ни слова больше не скажу, если ответите еще на один вопрос.– Я вам скоро так отвечу… Проходите, Жорж Дюруа.– Благодарю, мсье Арамис со Второй Мещанки.– И адрес знаете?– Мы учились когда-то в одной школе, я – классом ниже. Но на вечерах отлично помню: Леня Павликовский прочтет Маяковского.– А с кем учился: с Алисой Селикашьян или Леркой Богатиной?– С Леркой, при мне весь ваш роман прошел.– Как же я тебя не помню…Грим стерт, горячая вода освежила натруженные мимикой черты лица. Полотенце. Одеколон. Брюки, свитер, плащ. Нет, рано. Прочесть письмо.– Прости, я пробегу письмо.– Ради бога. Но прежде ответьте на вопрос, и я исчезну. Можно?– Давай, однокашник, слушаю.– Честно говоря, я начал вами заниматься без особой охоты. Издалека казалось: такой благополучный, такой сытый, везучий, весь в цветах. Ну, комплекс к тому же. Учились вместе, а я из актеров выбыл. И прочие дела. Потом хотел задание редакции исполнить коротко и скучно, по трафарету. Потом, после всяких там переживаний в личной жизни, вдруг увидел Павликовского по телевизору читающим Маяковского! И окружение было липовое, и Маяковского я давно разлюбил, но, черт возьми, проняло меня! Понимаете, что-то вы сообщали поверх стихов. Дыханием, темпераментом – не знаю. Ну, ладно, время. Вопрос: вы скоро уйдете из актеров?– Я?!– Да, вы. Не спешите смеяться надо мной. Нельзя такому человеку бесконечно подделываться под этот бодряческий, неправдашний тон. Нельзя умному, ироничному…– Простите, как вас зовут?– Неважно.– Да, вы подарок. Отвечаю: я никуда из актеров не уйду.– Вам же хочется писать, а не играть!– Я никуда из актеров не уйду.– Нет, я понимаю – выйти на эстраду. Вы прекрасно декламируете, красивый голос.– Я повторяю…– Ну, ясно. Всего хорошего. Остаюсь со своими сомнениями насчет вашей искренности.– Однокашник, гуляйте, я опаздываю, пока!– Всего хорошего, Леонид Алексеич…Леня пробежал глазами письмо. Потом глянул на часы. Покусал губы, надел плащ и… Перечитал письмо повнимательней. Задумчивый, выбежал из театра, влез в «Волгу», кивнул поджидавшим студентам и в совершенной тишине через пятнадцать минут был доставлен в клуб студенческого общежития Московского педагогического. В пол-одиннадцатого от них уехала первая страница устного журнала, потом были мультфильмы, теперь – он, Леонид. Коридор общежития пахнет сыростью и щами. Глядя на блестящие очи студентов, никогда не скажешь, что кончаются сутки, что время полдвенадцатого ночи и что лично Ленины детки спят уже – ого-го – почти три часа. Шум, толкотня, рассаживание в тесном зальчике. Кто на столах, а кто на стульях, Леонид здоровается, его проводят на крохотную сцену с бюстом Ленина и трибуной. Ребята дружно хлопают и «внимательно внимают», как сказано в одной песне.– Можно?– Можно!– Ну, значит, так. Я, кажется, второй раз в жизни в столь ранний утренний час (хохот), да перед завтраком (хохот), да и перед сном (хохот) – нет, в общем, мне нравится обстановочка… Только надо привыкнуть.– Вам завтрак несут!Действительно, на табуретке перед актером расположились колбаса, сыр, бутылка воды, хлеб из студенческой столовой. Все смеются, ибо актер изобразил на лице изумление, восторг и неловкость одновременно.– Спасибо. Еще бы койку на сцену (хохот), и полный порядок. Ну, так. Я хотел сказать. Меня ваши организаторы настроили читать стихи и монологи, а потом – про кино. Я же прошу наоборот: прежде поговорим, и я, сидя, поотвечаю. Правда… Надо чуть-чуть отойти. А уж потом… Времени хватит. У меня до репетиции – аж одиннадцать часов…Хохот покрыл его фразу. Аплодисменты, и Леонид сам искренне развеселился посреди несравненного букета юных, жадных до впечатлений, а главное – абсолютно красивых физиономий. Вот сюда бы серый пиджак с его идиотскими вопросами. «Когда вы уйдете из актеров?» Да никогда, пока вот это… Нет, лучше не пиджак, а ту девушку. Вздохнул, вспомнив о письме, нащупал его в боковом кармане, а вечер уже начался. Его спрашивали. Он отвечал. О съемках, об актерах, о курьезах. А ваше мнение о Хуциеве, а кто лучше – Евтушенко или Вознесенский, а Смоктуновский в театре как?… Леонид разговорился… Вдруг сам себя остановил и рассмешил студентов случаем из жизни Гоголя… «Вот и я. Вы меня так здорово слушаете, что я незаметно вырастаю в своих глазах. Хлестаков – кто он? Нет, лучше: а кто из нас не Хлестаков?» Они смеялись, но его глаза были строги, ибо ему опять припомнилось письмо от девушки из Минска. А пока он отвечает на вопросы, а затем с удовольствием для себя и для них читает ранние стихи Маяковского, пусть простит незнакомая минчанка – заглянем в ее письмо. «9 марта сего года.… Вам бы следовало жить в Париже, Леонид…Знаете, недавно мы с моей племянницей Аленушкой посмотрели «Робинзона Крузо». Предварительно мы еще перечитали книгу Даниеля Дефо, для свежей памяти. По нашему скромному мнению, фильм, в общем-то, неплохой. Живописны жилище и наряд Робинзона (я бы сказала, даже несколько щеголеватый наряд для обездоленного); очень экзотичны индейцы благодаря природным данным грузинских исполнителей, и совершенно неотразима начальная сцена – морской шторм. Но того, кто читал Дефо и, на горе свое, проникся далекой романтикой, фильм в конечном счете здорово огорчает. Уж очень ясно чувствуется в нем налет современного цинизма, что ли. Создатели не верят в романтическую прелесть старой эпохи, и славный Робинзон с его примитивным образом жизни подвергается незаслуженной, обидной критике даже со стороны детей. По-моему, их лишили чего-то доброго, человечного…Ну, а теперь начну «связывать» Вас с Робинзоном Крузо… Из всех приключенческих книжек, которые я читала моей племяннице, ныне десятилетней Аленушке, наибольший успех у нее имеет «Черная стрела» Стивенсона. Дай бог, чтоб ее не постигло разочарование, если будет поставлен и такой фильм, так как, чувствуется, наш кинематограф крепко взялся за романтику зарубежных авторов.А Вам бы удалось сохранить Стивенсона, играя в нем… Так можно сказать после фильма о госпоже Бовари, впрочем, фильм и Ваше участие в нем, увы, не слишком радует. Вот Стивенсон – это для Вас, кажется. Во всяком случае, зарубежные романтики куда лучше, чем современные сценарии, вроде бы и правдоподобные, но редко задевающие острые проблемы – чем наше кино так частенько уступает прогрессивным западным кинолентам…Театр, видимо, лучше, проще, там голые глаза и чувства, там легче говорить иносказаньями либо страстями. Но я театра не знаю, я не могу его посещать…В искусстве нужна высокая духовная честность. Ни одна кривизна в нем не проскользнет незамеченной, как бы мастерски она ни была зачищена. Никого до конца не дезориентируют ни хвала статей, ни звон гонораров; самая страшная кара сидит в самих художниках: они все равно знают о себе самую короткую и честную рецензию длиною в четыре буквы – «ложь»…Я видела Вас в кино и слышала по радио. Я не могу вставать, поэтому радио и телевизор – мои постоянные собеседники, как это ни печально для них (конечно, для них: я же не научилась прощать). Когда-то я работала под Москвой – учила детей рисованию – и столкнулась с самыми мерзкими проявлениями в жизни. Люди не пощадили моего незнания и моей веры в них. Но бог с ними. Меня оболгали и обокрали в прямом и любом смысле слова. Я не собираюсь ничем делиться, просто я никогда не писала длинных писем.В прошлом году я увидела Вас в постановке, где Вы мне очень понравились. Вы читали Маяковского. Там Вы – весь. Этакий мыслящий, романтический насмешник… Остроумный, беспощадный, увлекающийся… Вы читали Маяковского, от которого я никогда не была в восторге. Даже в школе. Не представляю теперь никого, кому бы он более удался, чем Вам. Я как будто давно утратила способность восторгаться, но тогда долго жила этим впечатлением… Вы пробудили во мне массу наилучших чувств и даже симпатию к жизни, на которую у меня давно не осталось надежд. Как славно, что такие чувства и такие вечера случаются еще в России… Благодарю Вас. Вы вернули мне тогда немножко жизни. Кусочек былого очарования. Это для меня было очень важно. Очень важно, сударь…Хотела бы когда-нибудь увидеть Вас в жизни, но знаю, что это теперь утопия. Мои шансы на будущее все больше сокращаются. Жизнь моя все более неподвижная. Да мне и не хочется в Москву. Там было слишком холодно.Если из моего письма хоть что-то покажется интересным, если это вообще возможно, напишите мне пару слов о себе. Или что-нибудь доброе.Я буду очень рада.Это будет самым большим счастьем для меня, сударь.Ну, а теперь до свидания.Желаю удачи. Во всем. Римма Резникова».
А Леонид читает: И бог заплачет над моей книжкой!Не слова – судороги, слипшиеся комом,И побежит по небу с моими стихами под мышкойИ будет, задыхаясь, читать их своим знакомым. Смех, аплодисменты. Ждут еще. Послушайте! Ведь если звезды зажигают –Значит – это кому-нибудь нужно? За долгие годы изучения и чтения поэта Леонид так проникся его интонациями – и теми, что слышал в записях, и теми, что сам вынес из стихов, и теми, которые угадывал в молодых фотографиях Маяковского, – что всякий раз, приступая к чтению вслух его вещей, как-то перестраивался внутренне: словно озвучивал выражение прекрасных, глубоких, огорченных глаз автора. …Значит – это необходимо,Чтобы каждый вечернад крышамизагоралась хоть одна звезда?! Аплодисменты.– «Скрипка и немножко нервно». …Скрипка издергалась, упрашивая,И вдруг разревеласьТак по-детски,Что барабан не выдержал… Надо ответить Римме, завтра же. Или просто описать какой-нибудь свой обычный день – как сегодня, например, подробно и честно. Или просто рассказать, как он, сыграв «Ревизора», получил ее письмо и уехал к студентам. И как в полночь девушки и парни обжигали его глазами, будто в полдень. И как он им читал Маяковского – думая об ее письме. И что не надо впадать в черную тоску из-за мерзавцев. Ведь она умеет ценить искусство и правду… …Музыканты смеются:«Влип как!Пришел к деревянной невесте!Голова!»А мне – наплевать!Я хороший.«Знаете что, скрипка?Давайте – будемжить вместе!А?!» Четырнадцатое марта закончилось. Спят тысячи окон, сотни домов, лежа дремлют десятки улиц Москвы, вяло покачиваются на ходу редчайшие машины. Весело дежурит луна, напоминая большую яичницу. Значит, так и не поел досыта Леонид, так и пронес сквозь весь день неутоленный аппетит просторного мужского тела двадцати шести лет от роду.Ровно в час ночи он подъехал к дому, в котором родился, рос и где кормил дочерей своих, ровно в час ночи. А это означает, что Павликовский Леонид, артист драматического направления, провел в заботах и трудах ровно восемнадцать часов.Завтра с утра не забыть погонять Ленку по математике, взвинтить ее ответственность перед концом четверти. Позвонить в редакцию к Зерчавкину, вырвать хоть часа два на переделку статьи. Оговорить с Тамарой, куда девать детей в каникулы. Взяла бы отпуск за свой счет. То есть за его счет, разумеется. Да, перевод задерживается. Но завтра выплата в Филармонии. В феврале было восемь… так, значит, десять концертов к оплате. Восемью десять – восемьдесят рублей, семьдесят шесть примерно на руки. Скоро на студии. И – с телевидения перевод. Тамарка просила на туфли. Теперь Гурари пойдет на спектакль – может, чего достанет «убийственное». Завтра репетиция «Аты-баты» с этим Губиным. Надо с утра шепелявость Гошкину еще потренировать. И Пушкина еще полистать. Идеи есть. Времени мало. Вот, например, начаты два рассказа – об этом тишина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12