Скидки сайт https://Wodolei.ru
теперь, крепко воткнув удочку между двух пней, она легла, головой на подушку мха.
– Ладно, отдавай обратно, – велела она.
– Где ты их взяла? – Он хотел такие же.
– Цирк приезжал. Каждый август приезжает – не особенно большой, но у них есть чертово колесо и горки. А еще двухголовый младенец в бутылке. А очки – я выиграла; сперва я их все время носила, даже ночью, но папа сказал, глаза сломаю. Курить хочешь?
Сигарета была только одна, мятая, «Уинг»; Айдабела разломила ее пополам, закурила.
– Смотри. Могу кольцо в кольцо продеть. – Кольца поднимались в воздухе, голубые и правильные; было тихо, но всюду вокруг чувствовалось скрытое, затаенное, едва уловимое шевеление; стрекозы скользили по воде; что-то шелохнулось невидимое, и осыпались лепестки подснежника, сухие и бурые, давно потерявшие запах. Джоул сказал:
– Вряд ли мы кого-нибудь поймаем.
– А я и не надеялась, – ответила Айдабела. Просто я люблю приходить сюда и думать про свои заботы; тут меня никто не ищет. Хорошее место… просто полежать спокойно.
– А какие заботы тебя заботят?
– Это – мое дело. А ты знаешь что?.. Нос у тебя чересчур длинный, вот что. Я никогда не шпионю – ни боже мой. А все остальные тут, они тебя живьем слопают – ну как же, приезжий, и в Лендинге живешь, и вообще. Флорабелу возьми. Прямо агент.
– По-моему, она очень красивая, – сказал Джоул, просто чтобы досадить.
Айдабела не ответила. Она бросила окурок и свистнула по-мальчишески в два пальца; Генри, шлепавший по мелкой воде, взбежал на берег, мокрый и блестящий.
– Снаружи-то красивая, – сказала Айдабела, обняв пса, но главное – что у ней внутри. Все время говорит папе, что надо прикончить Генри, говорит, что у него смертельная болезнь, – вот какая она внутри.
Белое лицо дня оформилось в небе; враг его там, подумал Джоул, – прямо за стеклянными дымчатыми облаками; каков бы ни был его враг, кто бы он ни был, это его лицо ярким пробелом вывалилось в небе. В этом отношении Айдабеле можно было позавидовать; она хотя бы знала своих врагов: ты и ты, могла сказать она, тот-то и тот-то, такой-то и такой-то.
– Ты когда-нибудь боялась сойти с ума?
– Никогда про это не думала, – сказала она и засмеялась. – А их послушать, так у меня ума и нету.
Джоул сказал:
– Нет, ты серьезно ответь. Я что спрашиваю: ты когда-нибудь видишь такое – людей, там, целые дома, – видишь их, чувствуешь их и точно знаешь, что это все взаправдашнее… а на самом…
– А на самом деле – нет, – закончила Айдабела. – Когда змея ужалила, я целую неделю жила в жутком месте: там все ползало – и пол, и стены, все. Глупость, конечно. А то еще было интересно: прошлым летом ходили с дядей Огестом (это который девочек так боится, что даже не смотрит на них; а ты, говорит, – не девочка; я дядю Огеста очень люблю, мы с ним – как братья)… ходили с ним на Жемчужную реку… и один раз гребли там в темном месте и наткнулись на остров змей; он был маленький, просто одно дерево, но все кишело мокасиновыми змеями, даже на ветках висели. Даже боязно, правду говорю. Когда люди рассказывают про вещие сны, я теперь, по-моему, знаю, что это такое.
– Я не совсем об этом, – смущенно, вполголоса сказал Джоул. – Сны – другое дело, от сна можно проснуться. А когда что-то видишь… Даму, например, и видишь там, где никого не должно быть, а потом она от тебя не отстает, у тебя в голове… Вроде того, как тут вечером Зу испугалась: слышит, собака завыла, и говорит, что это ее муж вернулся, подходит к окну: «Вижу его, – говорит, – присел под инжиром. И глаза прямо желтые в темноте». Я посмотрел – никого, совсем никого.
Айдабелу все это не особенно поразило.
– Ерунда! – Она тряхнула головой, и короткие рыжие волосы полыхнули чудесным огнем. Все знают, что Зу настоящая сумасшедшая. Один раз жара была, как сегодня, а я мимо шла – стоит у почтового ящика с дурацким своим лицом и говорит мне: «Какой вчера вечером снег был красивый». Вечно про снег говорит, вечно она что-то видит, твоя Зу сумасшедшая.
Джоул смотрел на Айдабелу со злостью: какая противная врунья. Зу не сумасшедшая. Нисколечко. Однако он вспомнил снег их первого разговора: снег валил, лес слепил белизной, и приглушенный снегом голос Айдабелы доносился будто издалека:
– Это «Айвори». Оно не тонет.
– Для чего? – спросил он, принимая белый кусок мыла, который она вынула из кармана.
– Мыться, глупый. Да не будь ты такой барышней. Когда прихожу сюда, обязательно моюсь. Ну-ка, положи одежду на пень, где удочка. Джоул робко посмотрел на указанное место.
– Но ты же девочка.
С необыкновенно презрительным видом Айдабела выпрямилась во весь рост.
– Пацан, – сказала она и сплюнула между пальцев, – что у тебя в портках – для меня не новость и совсем мне не интересно: я, черт возьми, с первого класса ни с кем, кроме мальчишек, не водилась. И себя девчонкой не считаю – запомни это, иначе мы не друзья. – При всей ее браваде, в заявлении этом прозвучала подкупающая невинность, и когда она, нахмурясь и стуча кулаком о кулак, сказала: – Как же мне охота быть мальчишкой – я бы стала моряком, я бы… – бессилие ее было трогательно.
Джоул встал и начал расстегивать рубашку.
Он лежал на холодной гальке, прохладная рябая вода обтекала его; ему хотелось стать листом, как те, что проплывали по течению мимо: мальчик-лист, он поплывет легко, поплывет в реку и затеряется там, а потом в великой воде океана. Зажав нос, он окунул лицо в воду: ему было шесть лет, и глаза его цвета медных монеток округлились от страха: Святого Духа, сказал священник, заталкивая его в купель; он закричал, мать, наблюдавшая с передней скамьи, бросилась к нему, взяла его на руки, обняла и зашептала тихо: деточка мой, деточка. Он поднял лицо из большой тишины, Айдабела обдала его озорной волной, и семь лет исчезли в одно мгновение.
– Ты похож на ощипанного цыпленка, – сказала она. – Тощий, белый.
Джоул стыдливо свел плечи. Несмотря на совершенно искреннее равнодушие Айдабелы к его наготе, он не мог так легко приспособиться к ситуации, как она, вероятно, рассчитывала.
Она сказала:
– Не крутись, сейчас намылю тебе голову.
Ее голова уже была покрыта массой пенных завитушек, как торт глазурью. Нагишом Айдабела еще больше походила на мальчишку – по большей части она состояла из ног, вроде журавля или человека на маленьких ходулях: а в веснушках, обсыпавших худенькие плечи, было что-то жалостное. Однако грудь у нее уже начала набухать, и в бедрах угадывался намек на будущую округлость. Джоул, считавший Айдабелу угрюмой и вздорной, сейчас удивлялся тому, как она умеет веселиться и забавлять – размеренно втирая мыло ему в волосы, она не переставала смеяться и рассказывала анекдоты, порою вполне непристойные: "…а фермер говорит: «Понятно, что ребеночек красивый – а как же, через шелковый платок запускали».
Не дождавшись от него смеха, она спросила:
– Ну что? Не дошло? – Джоул помотал головой. – А еще городской, – вздохнула она.
– Как это через шелковый платок запускали?
– Да так, – ответила Айдабела, споласкивая волосы, – мал ты еще.
Джоул подумал тогда, что соль анекдотов ей и самой не вполне понятна: рассказывала она их не совсем как свои, а словно кому-то подражая – кому, интересно?
А этот тебе кто рассказал? – спросил он.
– Билли Боб.
– Кто он?
– Ну просто Билли Боб.
– Он тебе нравится? – спросил Джоул, не понимая, почему вдруг почувствовал такую ревность.
– Конечно, нравится. – Она встала и пошла к берегу; глядя на воду, она ступала медленно и грациозно, как птица в поисках пищи. – Конечно. Он, можно сказать, мой лучший друг. Он ужасно храбрый. Билли Боб. В четвертом классе у нас была злая миссис Эйкенс, била его линейкой по рукам чуть не до крови – а он ни разику не заплакал.
Они сели обсыхать на солнце, и Айдабела надела очки.
– Я никогда не плачу, – соврал Джоул.
Она перевернулась на живот и, перебирая мох, сказала, прозаично и мягко:
– А я – да. Иногда плачу. – Посмотрела на него без улыбки. – Только ты никому не говори, слышишь?
Ему хотелось сказать: да, Айдабела, милая Айдабела, я твой настоящий друг. И хотелось дотронуться до нее, обнять, – только так, казалось ему сейчас, он мог выразить все, что чувствовал. Он придвинулся еще ближе, вытянул шею и, перестав дышать от осторожности, поцеловал ее в щеку. Стало очень тихо; невесомые токи света и тени пробегали между ними, подобные теням листьев, чуть колышущимся на их телах. Потом Айдабела напряглась. Она схватила его за волосы и стала тянуть. Джоула обожгло горьким и недоуменным гневом. Вот – настоящее предательство. И он схватился с ней; они сплелись и стали кататься, и небо кружилось, опрокидываясь, падало. Темные очки свалились с Айдабелы, и Джоул, притиснутый к земле, ощутил, как они треснули и впились ему в ягодицы.
– Перестань, перестань, пожалуйста, – пропыхтел он. – У меня кровь.
Она сидела на нем верхом и сильными руками прижимала к земле его запястья. Наклонила к нему красное, злое лицо:
– Сдаешься?
– У меня кровь, – упрямо повторил он.
Наконец она с него слезла, принесла воды и промыла порез.
– Заживет, – сказала она как ни в чем не бывало. Странно, но и в самом деле будто не было ничего: и ни один, ни другая, конечно, никогда не смогли бы объяснить, из-за чего подрались.
Джоул сказал:
– Очков жалко, извини.
Осколки блестели на земле каплями зеленого дождя. Она нагнулась, начала их собирать, потом передумала, бросила обратно.
– Ты не виноват, – грустно сказала она. – Может… может, я когда другие выиграю.
8
Рандольф окунул в баночку с водой кисть, и пурпурные усики потянулись от нее, как быстро растущая лоза.
– Не улыбайся, мой милый, – сказал он. Я не фотограф. С другой стороны, и художником меня едва ли назовешь – то есть, если понимать под художником того, кто видит и берет, чтобы просто передать: а у меня всегда проблемы с искажением, я пишу не столько то, что вижу, сколько то, что думаю: например, несколько лет назад – в Берлине это было – я писал мальчика немногим старше тебя, а на портрете он получился древнее Джизуса Фивера, и если в жизни глаза у него были младенчески-голубые, то я видел мутные глаза пропащего человека. И, как выяснилось, видел правильно, потому что юный Курт – так его звали – оказался совершенным исчадием и дважды пытался меня умертвить… в обоих случаях, замечу, проявив удивительную изобретательность. Бедное дитя, что-то с ним сталось?.. Да и со мной, если на то пошло? Это вот самый интересный вопрос: что сталось со мной? – По ходу разговора, как бы отбивая фразы, он макал кисть в банку, и в постепенно темневшей воде, посредине, тайным цветком распускалось красное сгущение. – Очень хорошо, можешь сесть удобнее, передохнем.
Джоул вздохнул и огляделся; он впервые попал в комнату Рандольфа и за два часа не успел в ней освоиться – уж больно не похожа была она на все виденное прежде: потертое золото, потускневшие шелка, их отражения в витиеватых зеркалах создавали такое ощущение, как будто он переел сладкого. Как ни велика была комната, свободного пространства в ней оставалось не больше полуметра; резные столы, бархатные кресла, канделябры, немецкая музыкальная шкатулка, книги, картинки, казалось, перетекали друг в дружку – будто наводнение занесло их сюда через окна и здесь оставило. За письменным столом, формой напоминавшим печень, вся стена была под корой открыток; шесть из них, японской печати, могли бы послужить к просвещению мальчика, хотя Джоулу в какой-то мере был уже известен смысл того, что на них изображалось. На длинном, черном, чудовищно тяжелом столе разместилось нечто вроде музейной экспозиции, частично состоявшей из древних кукол: иные были без рук, иные без ног, без голов, иные стеклянным пуговичным взглядом созерцали собственные внутренности, соломенные и опилочные, сквозь отверстия ран; все, однако же, были одеты – и нарядно – в бархат, кружево, полотно. А посреди стола стояла маленькая фотография в серебряной рамке, затейливой до нелепости, – фотография дешевая, сделанная, очевидно, среди аттракционов заезжего цирка, ибо сфотографированные, трое мужчин и девушка, стояли перед комическим задником с косоглазыми обезьянами и хитро косящими кенгуру; Рандольфа Джоул узнал без труда, хотя здесь он был стройнее и красивее… да и еще один мужчина казался знакомым… – отец? Лицо лишь отдаленно напоминало человека из комнаты напротив. Третий, выше ростом, чем эти двое, являл собой фигуру удивительную – крепкого сложения и, даже на этой выцветшей карточке, очень темный, почти негроид; черные и узкие глаза хитро блестели из-под пышных, как усы, бровей, а губы, более полные, чем у любой женщины, застыли в дерзкой улыбке, которая еще больше усиливала впечатление эстрадного шика, создаваемое его соломенной шляпой и тростью. Одной рукой он обнимал девушку, анемичное, фавноподобное существо, глядевшее на него с нескрываемым обожанием.
– Ну, ну, – сказал Рандольф, вытянув ноги и поднося огонь к ментоловой сигарете, – не относись серьезно к тому, что здесь видишь; это всего лишь шутка, учиненная мной надо мною же… забавная и ужасная… весьма аляповатый склеп, можно сказать. В этой комнате не бывает дня и ночи; не сменяются времена года, да и годы не идут, и когда я буду умирать, – если еще не умер, – пусть я буду мертвецки пьян и свернусь клубочком, как в материнском чреве, омываемый теплой кровью тьмы. Не иронический ли финал для того, кто в глубине своей проклятой души желал простой и чистой жизни? Хлеба и воды, бедного крова, чтоб разделить его с любимым человеком, и ничего больше? – Улыбаясь, приглаживая волосы на затылке, он загасил сигарету и взял щетку. – Какая ирония: родившись мертвым, я еще должен умереть; да, родился мертвым буквально: повитухе достало упрямства шлепком вернуть меня к жизни. Преуспела ли она в этом? – Он насмешливо посмотрел на Джоула. – Ответь мне, преуспела она в этом?
– В чем? – спросил Джоул, ибо, как всегда, не понял: в этих темных словах, казалось, Рандольф вечно вел тайный диалог с кем-то невидимым. – Рандольф, – сказал он, – не сердись на меня, пожалуйста, но ты так странно говоришь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
– Ладно, отдавай обратно, – велела она.
– Где ты их взяла? – Он хотел такие же.
– Цирк приезжал. Каждый август приезжает – не особенно большой, но у них есть чертово колесо и горки. А еще двухголовый младенец в бутылке. А очки – я выиграла; сперва я их все время носила, даже ночью, но папа сказал, глаза сломаю. Курить хочешь?
Сигарета была только одна, мятая, «Уинг»; Айдабела разломила ее пополам, закурила.
– Смотри. Могу кольцо в кольцо продеть. – Кольца поднимались в воздухе, голубые и правильные; было тихо, но всюду вокруг чувствовалось скрытое, затаенное, едва уловимое шевеление; стрекозы скользили по воде; что-то шелохнулось невидимое, и осыпались лепестки подснежника, сухие и бурые, давно потерявшие запах. Джоул сказал:
– Вряд ли мы кого-нибудь поймаем.
– А я и не надеялась, – ответила Айдабела. Просто я люблю приходить сюда и думать про свои заботы; тут меня никто не ищет. Хорошее место… просто полежать спокойно.
– А какие заботы тебя заботят?
– Это – мое дело. А ты знаешь что?.. Нос у тебя чересчур длинный, вот что. Я никогда не шпионю – ни боже мой. А все остальные тут, они тебя живьем слопают – ну как же, приезжий, и в Лендинге живешь, и вообще. Флорабелу возьми. Прямо агент.
– По-моему, она очень красивая, – сказал Джоул, просто чтобы досадить.
Айдабела не ответила. Она бросила окурок и свистнула по-мальчишески в два пальца; Генри, шлепавший по мелкой воде, взбежал на берег, мокрый и блестящий.
– Снаружи-то красивая, – сказала Айдабела, обняв пса, но главное – что у ней внутри. Все время говорит папе, что надо прикончить Генри, говорит, что у него смертельная болезнь, – вот какая она внутри.
Белое лицо дня оформилось в небе; враг его там, подумал Джоул, – прямо за стеклянными дымчатыми облаками; каков бы ни был его враг, кто бы он ни был, это его лицо ярким пробелом вывалилось в небе. В этом отношении Айдабеле можно было позавидовать; она хотя бы знала своих врагов: ты и ты, могла сказать она, тот-то и тот-то, такой-то и такой-то.
– Ты когда-нибудь боялась сойти с ума?
– Никогда про это не думала, – сказала она и засмеялась. – А их послушать, так у меня ума и нету.
Джоул сказал:
– Нет, ты серьезно ответь. Я что спрашиваю: ты когда-нибудь видишь такое – людей, там, целые дома, – видишь их, чувствуешь их и точно знаешь, что это все взаправдашнее… а на самом…
– А на самом деле – нет, – закончила Айдабела. – Когда змея ужалила, я целую неделю жила в жутком месте: там все ползало – и пол, и стены, все. Глупость, конечно. А то еще было интересно: прошлым летом ходили с дядей Огестом (это который девочек так боится, что даже не смотрит на них; а ты, говорит, – не девочка; я дядю Огеста очень люблю, мы с ним – как братья)… ходили с ним на Жемчужную реку… и один раз гребли там в темном месте и наткнулись на остров змей; он был маленький, просто одно дерево, но все кишело мокасиновыми змеями, даже на ветках висели. Даже боязно, правду говорю. Когда люди рассказывают про вещие сны, я теперь, по-моему, знаю, что это такое.
– Я не совсем об этом, – смущенно, вполголоса сказал Джоул. – Сны – другое дело, от сна можно проснуться. А когда что-то видишь… Даму, например, и видишь там, где никого не должно быть, а потом она от тебя не отстает, у тебя в голове… Вроде того, как тут вечером Зу испугалась: слышит, собака завыла, и говорит, что это ее муж вернулся, подходит к окну: «Вижу его, – говорит, – присел под инжиром. И глаза прямо желтые в темноте». Я посмотрел – никого, совсем никого.
Айдабелу все это не особенно поразило.
– Ерунда! – Она тряхнула головой, и короткие рыжие волосы полыхнули чудесным огнем. Все знают, что Зу настоящая сумасшедшая. Один раз жара была, как сегодня, а я мимо шла – стоит у почтового ящика с дурацким своим лицом и говорит мне: «Какой вчера вечером снег был красивый». Вечно про снег говорит, вечно она что-то видит, твоя Зу сумасшедшая.
Джоул смотрел на Айдабелу со злостью: какая противная врунья. Зу не сумасшедшая. Нисколечко. Однако он вспомнил снег их первого разговора: снег валил, лес слепил белизной, и приглушенный снегом голос Айдабелы доносился будто издалека:
– Это «Айвори». Оно не тонет.
– Для чего? – спросил он, принимая белый кусок мыла, который она вынула из кармана.
– Мыться, глупый. Да не будь ты такой барышней. Когда прихожу сюда, обязательно моюсь. Ну-ка, положи одежду на пень, где удочка. Джоул робко посмотрел на указанное место.
– Но ты же девочка.
С необыкновенно презрительным видом Айдабела выпрямилась во весь рост.
– Пацан, – сказала она и сплюнула между пальцев, – что у тебя в портках – для меня не новость и совсем мне не интересно: я, черт возьми, с первого класса ни с кем, кроме мальчишек, не водилась. И себя девчонкой не считаю – запомни это, иначе мы не друзья. – При всей ее браваде, в заявлении этом прозвучала подкупающая невинность, и когда она, нахмурясь и стуча кулаком о кулак, сказала: – Как же мне охота быть мальчишкой – я бы стала моряком, я бы… – бессилие ее было трогательно.
Джоул встал и начал расстегивать рубашку.
Он лежал на холодной гальке, прохладная рябая вода обтекала его; ему хотелось стать листом, как те, что проплывали по течению мимо: мальчик-лист, он поплывет легко, поплывет в реку и затеряется там, а потом в великой воде океана. Зажав нос, он окунул лицо в воду: ему было шесть лет, и глаза его цвета медных монеток округлились от страха: Святого Духа, сказал священник, заталкивая его в купель; он закричал, мать, наблюдавшая с передней скамьи, бросилась к нему, взяла его на руки, обняла и зашептала тихо: деточка мой, деточка. Он поднял лицо из большой тишины, Айдабела обдала его озорной волной, и семь лет исчезли в одно мгновение.
– Ты похож на ощипанного цыпленка, – сказала она. – Тощий, белый.
Джоул стыдливо свел плечи. Несмотря на совершенно искреннее равнодушие Айдабелы к его наготе, он не мог так легко приспособиться к ситуации, как она, вероятно, рассчитывала.
Она сказала:
– Не крутись, сейчас намылю тебе голову.
Ее голова уже была покрыта массой пенных завитушек, как торт глазурью. Нагишом Айдабела еще больше походила на мальчишку – по большей части она состояла из ног, вроде журавля или человека на маленьких ходулях: а в веснушках, обсыпавших худенькие плечи, было что-то жалостное. Однако грудь у нее уже начала набухать, и в бедрах угадывался намек на будущую округлость. Джоул, считавший Айдабелу угрюмой и вздорной, сейчас удивлялся тому, как она умеет веселиться и забавлять – размеренно втирая мыло ему в волосы, она не переставала смеяться и рассказывала анекдоты, порою вполне непристойные: "…а фермер говорит: «Понятно, что ребеночек красивый – а как же, через шелковый платок запускали».
Не дождавшись от него смеха, она спросила:
– Ну что? Не дошло? – Джоул помотал головой. – А еще городской, – вздохнула она.
– Как это через шелковый платок запускали?
– Да так, – ответила Айдабела, споласкивая волосы, – мал ты еще.
Джоул подумал тогда, что соль анекдотов ей и самой не вполне понятна: рассказывала она их не совсем как свои, а словно кому-то подражая – кому, интересно?
А этот тебе кто рассказал? – спросил он.
– Билли Боб.
– Кто он?
– Ну просто Билли Боб.
– Он тебе нравится? – спросил Джоул, не понимая, почему вдруг почувствовал такую ревность.
– Конечно, нравится. – Она встала и пошла к берегу; глядя на воду, она ступала медленно и грациозно, как птица в поисках пищи. – Конечно. Он, можно сказать, мой лучший друг. Он ужасно храбрый. Билли Боб. В четвертом классе у нас была злая миссис Эйкенс, била его линейкой по рукам чуть не до крови – а он ни разику не заплакал.
Они сели обсыхать на солнце, и Айдабела надела очки.
– Я никогда не плачу, – соврал Джоул.
Она перевернулась на живот и, перебирая мох, сказала, прозаично и мягко:
– А я – да. Иногда плачу. – Посмотрела на него без улыбки. – Только ты никому не говори, слышишь?
Ему хотелось сказать: да, Айдабела, милая Айдабела, я твой настоящий друг. И хотелось дотронуться до нее, обнять, – только так, казалось ему сейчас, он мог выразить все, что чувствовал. Он придвинулся еще ближе, вытянул шею и, перестав дышать от осторожности, поцеловал ее в щеку. Стало очень тихо; невесомые токи света и тени пробегали между ними, подобные теням листьев, чуть колышущимся на их телах. Потом Айдабела напряглась. Она схватила его за волосы и стала тянуть. Джоула обожгло горьким и недоуменным гневом. Вот – настоящее предательство. И он схватился с ней; они сплелись и стали кататься, и небо кружилось, опрокидываясь, падало. Темные очки свалились с Айдабелы, и Джоул, притиснутый к земле, ощутил, как они треснули и впились ему в ягодицы.
– Перестань, перестань, пожалуйста, – пропыхтел он. – У меня кровь.
Она сидела на нем верхом и сильными руками прижимала к земле его запястья. Наклонила к нему красное, злое лицо:
– Сдаешься?
– У меня кровь, – упрямо повторил он.
Наконец она с него слезла, принесла воды и промыла порез.
– Заживет, – сказала она как ни в чем не бывало. Странно, но и в самом деле будто не было ничего: и ни один, ни другая, конечно, никогда не смогли бы объяснить, из-за чего подрались.
Джоул сказал:
– Очков жалко, извини.
Осколки блестели на земле каплями зеленого дождя. Она нагнулась, начала их собирать, потом передумала, бросила обратно.
– Ты не виноват, – грустно сказала она. – Может… может, я когда другие выиграю.
8
Рандольф окунул в баночку с водой кисть, и пурпурные усики потянулись от нее, как быстро растущая лоза.
– Не улыбайся, мой милый, – сказал он. Я не фотограф. С другой стороны, и художником меня едва ли назовешь – то есть, если понимать под художником того, кто видит и берет, чтобы просто передать: а у меня всегда проблемы с искажением, я пишу не столько то, что вижу, сколько то, что думаю: например, несколько лет назад – в Берлине это было – я писал мальчика немногим старше тебя, а на портрете он получился древнее Джизуса Фивера, и если в жизни глаза у него были младенчески-голубые, то я видел мутные глаза пропащего человека. И, как выяснилось, видел правильно, потому что юный Курт – так его звали – оказался совершенным исчадием и дважды пытался меня умертвить… в обоих случаях, замечу, проявив удивительную изобретательность. Бедное дитя, что-то с ним сталось?.. Да и со мной, если на то пошло? Это вот самый интересный вопрос: что сталось со мной? – По ходу разговора, как бы отбивая фразы, он макал кисть в банку, и в постепенно темневшей воде, посредине, тайным цветком распускалось красное сгущение. – Очень хорошо, можешь сесть удобнее, передохнем.
Джоул вздохнул и огляделся; он впервые попал в комнату Рандольфа и за два часа не успел в ней освоиться – уж больно не похожа была она на все виденное прежде: потертое золото, потускневшие шелка, их отражения в витиеватых зеркалах создавали такое ощущение, как будто он переел сладкого. Как ни велика была комната, свободного пространства в ней оставалось не больше полуметра; резные столы, бархатные кресла, канделябры, немецкая музыкальная шкатулка, книги, картинки, казалось, перетекали друг в дружку – будто наводнение занесло их сюда через окна и здесь оставило. За письменным столом, формой напоминавшим печень, вся стена была под корой открыток; шесть из них, японской печати, могли бы послужить к просвещению мальчика, хотя Джоулу в какой-то мере был уже известен смысл того, что на них изображалось. На длинном, черном, чудовищно тяжелом столе разместилось нечто вроде музейной экспозиции, частично состоявшей из древних кукол: иные были без рук, иные без ног, без голов, иные стеклянным пуговичным взглядом созерцали собственные внутренности, соломенные и опилочные, сквозь отверстия ран; все, однако же, были одеты – и нарядно – в бархат, кружево, полотно. А посреди стола стояла маленькая фотография в серебряной рамке, затейливой до нелепости, – фотография дешевая, сделанная, очевидно, среди аттракционов заезжего цирка, ибо сфотографированные, трое мужчин и девушка, стояли перед комическим задником с косоглазыми обезьянами и хитро косящими кенгуру; Рандольфа Джоул узнал без труда, хотя здесь он был стройнее и красивее… да и еще один мужчина казался знакомым… – отец? Лицо лишь отдаленно напоминало человека из комнаты напротив. Третий, выше ростом, чем эти двое, являл собой фигуру удивительную – крепкого сложения и, даже на этой выцветшей карточке, очень темный, почти негроид; черные и узкие глаза хитро блестели из-под пышных, как усы, бровей, а губы, более полные, чем у любой женщины, застыли в дерзкой улыбке, которая еще больше усиливала впечатление эстрадного шика, создаваемое его соломенной шляпой и тростью. Одной рукой он обнимал девушку, анемичное, фавноподобное существо, глядевшее на него с нескрываемым обожанием.
– Ну, ну, – сказал Рандольф, вытянув ноги и поднося огонь к ментоловой сигарете, – не относись серьезно к тому, что здесь видишь; это всего лишь шутка, учиненная мной надо мною же… забавная и ужасная… весьма аляповатый склеп, можно сказать. В этой комнате не бывает дня и ночи; не сменяются времена года, да и годы не идут, и когда я буду умирать, – если еще не умер, – пусть я буду мертвецки пьян и свернусь клубочком, как в материнском чреве, омываемый теплой кровью тьмы. Не иронический ли финал для того, кто в глубине своей проклятой души желал простой и чистой жизни? Хлеба и воды, бедного крова, чтоб разделить его с любимым человеком, и ничего больше? – Улыбаясь, приглаживая волосы на затылке, он загасил сигарету и взял щетку. – Какая ирония: родившись мертвым, я еще должен умереть; да, родился мертвым буквально: повитухе достало упрямства шлепком вернуть меня к жизни. Преуспела ли она в этом? – Он насмешливо посмотрел на Джоула. – Ответь мне, преуспела она в этом?
– В чем? – спросил Джоул, ибо, как всегда, не понял: в этих темных словах, казалось, Рандольф вечно вел тайный диалог с кем-то невидимым. – Рандольф, – сказал он, – не сердись на меня, пожалуйста, но ты так странно говоришь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21