Трейси с удивлением смотрел на нее. Она поглядела ему прямо в глаза:
– Ты мне можешь объяснить, почему ты туда отправился?
Он резко вздрогнул: этот вопрос уколол его.
– Что?
– Почему ты туда отправился? Спасать мир от коммунизма, или была какая-то другая, настоящая причина?
За все эти годы он уже достаточно поведал ей о своей службе, и она знала, что он был не просто в армии – он, конечно, никогда не говорил о Фонде, но она понимала, что его деятельность в Юго-Восточной Азии носила специальный характер.
Но он никогда не разговаривал с ней о том огне, который жег его сердце и который заставил его выйти через отца на Фонд.
Он смотрел в полосатую ночь за окном.
– Я почему-то ярче всего помню свой первый отпуск, я провел его в Гонконге. Я отправился на машине за город, к так называемым Новым Территориям. И наткнулся там на таоистский храм. Таоисты – очень интересные люди, они живут в единении с природой и с человеческим духом, они заботятся о городских стариках и об убогих.
Храм окружал великолепный сад, полный любовно ухоженных бонсаев и скульптурных изображений мифологических китайских существ, призванных даровать посетителям здоровье и благосостояние.
Сквозь раскрытые двери храма я увидел стоявшую на коленях перед алтарем китаянку. В правой руке она держала круглую деревянную коробочку с палочками, которые сначала показались мне палочками для еды. Но потом я разглядел, что они четырехгранные и длиннее, чем палочки для еды. По одной из граней сбегали вниз китайские иероглифы.
Я помню, какая стояла тишина, лишь ветер шелестел листвой старых деревьев, да слышалось пение птиц. До меня доносился густой аромат благовоний... – Трейси подошел, сел на другой конец дивана.
Женщина молилась. Время от времени она потряхивала коробочку, держа ее так, чтобы палочки понемногу вылезали из нее. Затем со стуком упала на пол.
Она прервала молитву и подала палочку старухе, сидевшей сбоку от алтаря за хромоногим столом. Старуха прочла то, что было начертано на палочке, заглянула в толстую книгу таблиц и что-то написала на маленьком листочке бумаги.
Женщина расплатилась и прошла через арку в нишу, где сидел древний старик.
Я уже слыхал о таоистских предсказателях судьбы и решил узнать свою.
Я проделал все то, что делала женщина. Старуха, когда я дал ей свою палочку, не выказала никакого удивления, но вот старый предсказатель... Он глянул на листок, который я протянул ему, потом поднял взгляд на меня:
– Ты – солдат. Ты воюешь.
Я был поражен. Я был не в форме. Как я тебе уже говорил, мы вообще ходили в штатском из-за... особенностей нашей работы.
– Ну конечно. Ампула с цианистым калием в дупле зуба и все такое прочее... – улыбнулась Лорин.
Она сказала это в шутку, но Трейси непроизвольно коснулся языком нижнего левого зуба мудрости. Пятнадцать лет назад, еще в Майнзе, зуб высверлили и вставили под пломбу нерастворяющуюся капсулу с цианистым калием. Все, что от него требовалось – куснуть под определенным углом с достаточным усилием. Трейси тоже улыбнулся и продолжил свой рассказ:
– Что-то вроде этого, – ответил я предсказателю.
– Война мне чужда, – в голосе старика не было враждебности, а только печаль. Он спросил меня, знаю ли я суть геометрии – «фенг шуй», так назвал он ее. Я сказал, что нет.
– Окружающий нас мир – земля, воздух, огонь, вода, растения – сотканы из естественных сил. Человек либо сливается с этими силами, пребывает в союзе с ними, либо действует против них. Я по опыту знаю, что люди Запада не понимают, насколько это важно, – он замолчал, думая, что я обижусь на эти слова и уйду. Но я остался, и он продолжил: – «Фен шуй» – очень важная наука. И ты – странный, особый иностранец. Ты излучаешь силы, а для человека Запада это необычно. Скажи, ты явился из джунглей?
– Да.
– Но не из джунглей Китая... Впрочем, твои джунгли отсюда недалеко.
– Достаточно близко, – ответил я.
– Там ты – лидер. Другие полагаются на твои решения.
– Верно. Многие из моих людей боятся джунглей.
– Но не ты, – сказал он. – Нет. Потому что в тебе я вижу союз с растениями и землей. В джунглях ты как дома.
Трейси умолк и снова взглянул в окно.
– Не удивительно, что Бобби так тебе доверял, – сказала Лорин. – Он чувствовал такого рода вещи.
– Господи, ну давай перестанем говорить о твоем брате! Лорин поджала ноги.
– Для меня очень важно понять, сделал ли он правильный выбор, уехав из дома. Был ли он счастлив...
– Счастлив? – оборвал ее Трейси. – Да ни один нормальный человек не мог быть счастлив в подобных обстоятельствах! – Он резко встал. – Если хочешь знать мое мнение, то лучше бы он оставался дома!
– Черт бы тебя побрал! – крикнула она. – Как ты можешь такое говорить? Он был твоим другом!
– Я это говорю, – как можно мягче произнес он, – потому что тогда бы он был бы жив.
– Я не желаю этого слушать! Я хочу верить, что он был в мире с самим собой! Что он не зря туда отправился! Что он обрел что-то свое до того... Господи! До того, как его растерзали!
– Перестань, Лорин...
– Но ведь так и было? Правда? Его растерзали? Замучили?
– Я уже говорил тебе, что легких смертей там не бывало.
– И смерть Бобби, – она рыдала, – смерть Бобби была самой страшной!
Он обхватил ее, прижал к груди, а она содрогалась от рыданий. Он вытирал ее беспрестанно бежавшие слезы. Наконец она начала немного успокаиваться.
– Я тебя спрашивала, а ты никогда мне ничего не рассказываешь, – всхлипывая, пробормотала она.
– Я думал, что все уже тебе рассказал, – мягко произнес он. – Пойдем спать.
Свернувшись клубочком, он заснул. Голова его лежала у нее на плече. Она гладила его густые волосы и смотрела вверх, на потолок, по которому скользили отсветы проезжавших по улице машин.
У противоположной стены, на книжной полке, стояли две каменные статуи. Время оставило на них свои следы. Справа стоял нага – семиглавый змей из камбоджийской мифологии. Слева – гаруда , человек с птичьей головой. Они не были символами добра или зла, однако ненавидели друг друга. И никто, даже знатоки кхмерской мифологии, не могли припомнить причин этой смертельной вражды.
Она никогда не говорила об этом Трейси, но она не могла припомнить, каким был ее брат. Нет, она прекрасно помнила его ребенком и тощим подростком, но умер он мужчиной, а вот воспоминаний о взрослом Бобби у Лорин не осталось.
По щекам ее струились слезы, и она отвернулась, боясь, что слезинка капнет на Трейси и разбудит его. Наверное, он все же уловил это движение, потому что беспокойно зашевелился во сне. Ему что-то снилось.
Он вдруг вынырнул из ее объятий и совершенно четко произнес одно слово.
Глаза его раскрылись, и она вновь успокаивающе обняла его.
– Все в порядке, – прошептала она. – Это всего лишь сон. Но он все еще был под влиянием сна, еще искал губами несуществующие уста, он еще чувствовал жар женского тела, который в кошмаре превратился в удушающую жару Юго-Восточной Азии. Джунгли, разрывы снарядов, языки химического пламени, кровь и крики, жизнь, утекающая во влажную, грязную землю, лицо Бобби, искаженное, побелевшее от боли, глаза предательства, ожоги и голос Май: «Как много от нее видишь ты во мне?». Заповедь нарушена. «Могла бы я быть ее сестрой?» Заповедь Фонда.
– Расскажи мне, Трейси, – раздался голос Лорин. – Почему ты туда отправился?
– Я хотел быть там, – он еще не окончательно проснулся, поэтому не думал над ответами.
– Чтобы убивать?
– Нет, – он покачал головой. – Не для этого.
– Но на войне убивают. Она для того и создана.
– Я пошел... Потому что хотел кое-что доказать. Самому себе, – глаза его были подернуты туманом. – Мама всегда за меня боялась. Этот страх сидел в ней так глубоко... И я однажды утром проснулся и подумал: «Этот страх заразил и меня, и я должен победить его». Поэтому я обратился к отцу и попросил его о помощи.
– И он взял тебя туда, где сам работал.
Трейси кивнул.
– И тебе понравилось... Понравилось то, чем там занимались.
– Я хотел избавиться от страха. А для этого надо было попасть в самую опасную ситуацию.
– Но ты был не таким уязвимым, как... Бобби.
– Да. Нет... Когда я пришел в армию, я был, может быть, еще более уязвим. Но там... Это место закалило меня.
– И теперь ты действительно бесстрашен.
Он не ответил. Дыхание его было тяжелым и прерывистым.
– Ты говорил во сне.
– Что я сказал? – Его окатило холодом.
– Ты назвал чье-то имя.
– О Господи! Неужели Бобби?
– Кто такая Тиса?
– Я не знаю, – солгал он.

* * *

Киеу сидел по-турецки на коврике в центре комнаты и изучал только что составленный им гороскоп. Хотя Преа Моа Пандитто и был категорически против гороскопов, для Киеу существовала связь между буддистскими учениями и астрологией, и связь крепкая. И буддизм, и астрология были для него не учениями, а образом жизни, этот образ жизни он не только не подвергал сомнению – он о нем просто не задумывался. Жил, и все. В нем он видел последовательность времен и место каждого конкретного существа в этой последовательности, его особую нишу. Дом.
Когда он был у красных кхмеров, то вынужден был от всего этого отказаться. Для них что буддистские монахи, что проститутки, что астрологи – все были отбросами общества, «паразитами». И пока он был у красных кхмеров, он должен был разделять из воззрения.
Аспекты, влияния, «дома»... На первый взгляд все эти элементы казались не связанными между собой. Но чем дольше он изучал таблицу, тем яснее видел, что эта связь существует. Как будто событиями управляли какие-то невидимые силы. И пусть он видел лишь намек, если намек верен, он должен будет предпринять самостоятельные действия.
Во всем, кроме этого, Киеу беспрекословно подчинялся Макоумеру. Он полагался на него безоговорочно. Но мир астрологии – это было нечто иное. Макоумер его не понимал, а в областях, где он ничего не понимал, он не мог действовать.
Киеу отложил ручку и бумагу, закрыл глаза. Он чувствовал атмосферу дома, она была для него живой, и в этом живом дыхании дома он ощущал чью-то боль – то было одиночество Джой. Да, весь дом держался на ней, но, как Киеу видел, они с Макоумером редко бывали в чем-нибудь едины. Они вообще редко соприкасались душами. Ее одиночество и печаль казались Киеу жестокими и несправедливыми, как казалось ему жестоким и несправедливым его собственное детство. Его рука начала дрожать – совсем так, как дрожала рука в кошмарах, когда в них являлась Малис. В кошмарах, лишавших его сна.
На нем была просторная черная хлопчатобумажная рубашка и штаны, которые держались на продернутом в пояс шнурке. Обуви на ногах не было. Форма красных кхмеров. И хотя ее с тех пор многократно стирали, казалось, она все еще хранила запах тех дней огня и смерти в Камбодже – никакие стиральные порошки не могли уничтожить эту вонь.
И все же он отказывался выбрасывать эти тряпки. Более того, в определенных ситуациях предпочитал надевать именно их. Как ни странно, в них он обретал какую-то темную силу, помогавшую ему выдерживать те дни и ночи, когда его терзали кошмары воспоминаний.
А порою, открывая нижний ящик комода и обнаружив там выстиранный и аккуратно сложенный наряд, он задавал себе вопрос: откуда он? Кому принадлежит? И с трудом вспоминал, что именно ему.
Он сидел в самом центре помещения подвального этажа. «Я ищу убежища в Будде», – начал он ритуальное песнопение, настраиваясь на голос вселенной и немигающим взором глядя на маленького бронзового Будду, окруженного двенадцатью тонкими благовонными свечами. Они медленно тлели, и дымок от них тянулся прямо вверх, словно пальцы, указывающие Путь. Он скользил подлинному извилистому коридору памяти, связывающему его с прошедшими столетиями. Он видел себя мысленным взором: черный ворон, горящая земля, реки крови, карканье, низвергавшееся с небес. Он превращался в рыбу в ручье, в тигра в густом кустарнике, в змея, свернувшегося у старого пня. И деревом стал он, травою, растущей у его корней, горячим ветром, шелестящим в листве. А потом он стал никем и ничем, он стал свободно парящим, лишенным «эго» святым.
Но это состояние длилось недолго. Малис! Его глаза распахнулись, и он вскочил. Ноги словно налились свинцом – он почувствовал это, когда шел к секретеру из розового дерева. Дверца его держалась на хитром замке из меди. Он снял с шеи маленький медный ключик на шнурке, вставил в замок, открыл.
Достал из секретера стальной инструмент с обтянутой кожей рукояткой. Этот инструмент, примерно в фут длиной, был круглым, к рукоятке прикреплена кожаная петля. Киеу продел в нее руку, крепко обхватил рукоятку – она была сделана по руке, словно ратная рукавица. И он почувствовал спокойствие, которое должно было прийти к нему с молитвой, но не пришло.
И тихо, тенью заскользил по комнате. Комната была освещена лишь голой, без абажура, лампочкой. У стены стояла старая потертая кушетка, телевизор образца пятидесятых годов – со скругленной трубкой, на полу лежали сложенные в стопки вещи. А с потолка свисала тяжелая боксерская груша. Она была испещрена порезами, будто какая-то гигантская кошка пробовала на ней свои когти.
Киеу, глядя куда-то в сторону, двигался к груше. Подойдя приблизительно на два фута, он с такой стремительностью взмахнул левой рукой, что любой, который бы при этом присутствовал, счел бы, что никакого движения и не было, что это только мираж.
Однако груша на огромной скорости отлетела от Киеу, а он, заведя за голову руку с зажатым в ней инструментом, из которого от резкого движения вылетел стальной прут трех футов длиной, движением кисти послал инструмент вперед. Раздался резкий свистящий звук, и прут с огромной силой ударил по летавшей, словно маятник тяжеленной груше. Киеу кружил вокруг груши, методично нанося удары, терзая ее шкуру. Тяжелая цепь, на которой висела груша, жалобно скрипела.
Ярость сжигала его сердце. В сердце его была незаживающая, гниющая рана, края которой были чернее ночи.
Его глаза были плотно закрыты, мускулы напряжены, он вновь чувствовал жаркий влажный воздух Пномпеня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106