Впрочем, это онемение мгновенно исчезло, и сразу все кругом показалось мне очень славным на вид: старые дома, нависшие над улицей, изящные резные двери, груда деревянных бочек на углу – все это было просто восхитительно. У одного крыльца стоял человек в темном плаще, и я улыбнулся ему, проходя мимо. «Здравствуй, мой человечек», – шепнул он и опустился передо мной на колени. Конечно, это меня изумило, но я ничего ему не ответил; я продолжал свой путь, пока не вышел к Ньюгейт-клоус, и шум уличного движения привел меня в чувство.
Скоро я вернулся в Кларкенуэлл; кажется, переступая порог старого дома, я напевал себе под нос какую-то песенку. Возможно, это была «Судьбинушка-судьба». Но, едва войдя в комнату первого этажа, я понял: что-то неладно. Кто-то побывал здесь до меня. Диван стоял немного не так, как прежде, из шкафа выдвинули ящик, а под окном валялась книга. Я выскочил в холл, готовый бежать прочь из этого дома, подальше от неведомого пришельца, но меня остановил запах гари. Видимо, в доме вспыхнул пожар – запах доносился откуда-то сверху, – и, взбегая по лестнице, я уже слышал, как потрескивает огонь. Я врывался в комнату за комнатой, но нигде ничего не обнаружил – ни дыма, ни пламени, ни незваных гостей. Досадуя на свою глупость, я медленно спускался вниз и вдруг услыхал на первом этаже голоса. Их было два, усиленных страхом или болью, и они буквально проревели у меня в ушах.
«А что с Келли? Он в огне?»
«Он ушел, сэр. С вашим перегонным кубом и вашими записями».
«Что ж, пусть бежит, пока может. Тот, кто более нас, стремится за ним по пятам».
Я крадучись миновал последние ступени и коснулся ногой пола прихожей; голоса мгновенно смолкли. В комнате никого не было.
И тогда я позвонил Дэниэлу Муру, и он не заставил себя ждать.
– Опять происшествия. Это ты виноват? – выкрикнул я, едва он появился на дорожке перед домом, и сразу увлек его в комнату первого этажа, точно за ним гнались; там я рассказал ему о пожаре и о голосах, а он молчал и слушал, не спуская с меня глаз. Кажется, я даже заметил на его лице улыбку.
– А я думал, ты не веришь в призраков, – наконец вымолвил он.
– Я верю в этот дом.
– Может, кто-нибудь пробрался сюда вслед за тобой?
Тогда я описал ему темную аллею, найденную мной по дороге к дому, и передал слова незнакомца, стоявшего в тени у крыльца.
– Он назвал меня своим человечком, а потом я ушел.
– Гомункулус, – сказал он. – Термин алхимиков. Так называется существо, созданное волшебным путем и выращенное в стеклянном сосуде.
– Но при чем тут я?
– Так разве это не ты? Твой отец говорил мне, что ты и есть он. Гомункулус. – И с этими словами Дэниэл исчез.
Мне оставалось лишь покорство обреченного. Джон Ди ждал меня внизу, и, не издав больше ни звука, я повернулся и зашагал к коричневой двери. Я двинулся за ним по лестнице, стараясь не касаться его и не – подходить слишком близко. Он пересек комнату и, очутившись у замурованной двери, провел пальцем по символам, вычерченным над притолокой.
– Интересно, – говорила мать, – а это еще что такое? – Я стоял перед гаражом на пустыре, пытаясь обрести утерянное самообладание; все повторялось снова. Заглянув в гараж, я увидел, что она с любопытством рассматривает какие-то знаки, нарисованные краской на кирпичной стене.
– Не знаю, – ответил я. – Мне надо поймать лодку.
Передо мной простиралась широчайшая водная гладь; вечернее солнце высветило на ней прямую дорожку, и по этой дорожке, в маленьком ялике, плыл ко мне Джон Ди. «Время приспело, – сказал он. – Пора перебираться на ту сторону».
Я все еще смотрел на знаки вместе с матерью, но когда повернулся, бродяга вновь звал меня с середины пустыря. Теперь я видел, что он держит в поднятой руке стеклянную трубку. Я пошел к нему, не отваживаясь взглянуть внутрь сосуда.
– Ты не ко граду ли Риму? – спросил он меня. – Сам-то я тороплюсь домой.
Я поглядел вокруг, на залитые светом улицы, высокие белые стены, усыпанные драгоценными камнями, и блистающие башни.
– Кто бы поверил, что город может быть столь прекрасен?
– И в городе этом, Мэтью, всякий нищий что царь.
– Но что они означают? – Мать была сбита с толку этими символами и поднялась по ступеням, чтобы получше рассмотреть их.
– Не знаю. Оставь надежду, всяк сюда входящий. Что-нибудь вроде этого. – Я помог ей спуститься; она мягко оперлась на меня, но теперь я уже не испытывал при этом никакого волнения. – Мне надо возвращаться, – сказал я ей. – Меня ждут. Ты отыщешь дорогу домой?
Мы заперли гараж, и я взял такси до Кларкенуэлла. Когда я подошел к воротам, на них сидело бесформенное существо, и несколько мгновений мы смотрели друг на друга: человек разглядывал гомункулуса, думая о его долгой жизни и о его видении мира, а гомункулус разглядывал человека.
– Я ждал тебя, – сказал я, – хотя и знал, что ты фантазия и порожденье больного ума. Ты вымышлен теми, кто верит в реальность времени и власть материального мира; пока я разделял эти иллюзии, ты не давал мне покоя. Тебя породил мой отец, и потому ты воплощал собой мои страхи. Но существует высшая жизнь – там, далеко, вне течения времени. И ныне я покидаю тебя. Гомункулуса никогда не было. – Тогда существо раскрыло рот и завизжало. Я двинулся по дорожке и вошел в дом, где ожидал меня он.

Мечта
Я был у себя в саду, когда светлый образ моей жены покинул меня и я опустил взор на собственную одежду, местами заляпанную грязью. Сумерки уже сгустились – после заката солнца прошло, наверное, около часа, – и вдруг за моей спиной что-то ярко вспыхнуло и на тропинке, ведущей к реке, заплясала моя неровная тень. Я обернулся, услыша крики и вопли, доносящиеся из дома, и с ужасом увидел пламя – оно вырывалось из окна моей комнаты на верхнем этаже и почти достигало крыши. Тут меня громко позвали: это Филип выбежал в сад. «Сэр, – сказал он, объятый страхом и возбуждением, – мистер Келли учинил пожару вас в кабинете».
Я был так поглощен мыслями о своем недавнем видении, что утратил способность удивляться. Тем временем пламя возрастало; бросившись вперед, я окликнул Одри, выносящую из дома гобелен. «Как это случилось?» – промолвил я.
«Он работал в вашей потайной комнате, сэр, и у него перевернулась лампа. А рядом стоял стакан с винным спиртом, и он не припер его книгами, как обычно делаете вы, – я видела это, потому что подглядывала за ним, сэр, зная, что у вас вышла размолвка, – и этот стакан тоже упал набок, спирт из него вылился, и сразу загорелось то, что было на столе. Полотняная скатерть и ваши книги, а потом, Господи помилуй, сэр, пламя перекинулось на все вокруг».
Из ее поспешных и сбивчивых речей я уловил главное: прежде чем навсегда оставить мой дом, Эдуард Келли решил с какой-то низкой целью воспользоваться моим перегонным аппаратом и ретортами. Я вывел ее в сад, к дрожащему Филипу. «А где сам Келли?» – спросил я ее.
«Он ушел, сэр. Удрал от огня, но не забыл прихватить с собой кое-какие ваши записки».
«И стеклянный сосуд, – добавил Филип. – Тот, который я не единожды видел у вас в руках».
Так вот что произошло: Эдуард Келли утащил у меня секретные записи о гомункулусе, а теперь верхнюю часть моего дома объял огонь, грозивший полностью испепелить ее. «Он погубил плоды моих трудов, – сказал я Филипу, – хотя одной ногой уже стоял за порогом. Все объято пламенем, и я чувствую приближенье свирепой польской хвори, что застит глаза красным туманом. Ибо взгляни – гибнет наше бедное обиталище!» Я видел яркий свет в западном окне своего кабинета и понимал, что разом лишился всех прежних удобств. Настал конец и келье прозрений, а с нею и магическому кристаллу, и священному столику, и канделябрам, и расписанному тайными символами покрывалу – все погибло в огне. А как же мои книги? Для того ли я столь ревностно собирал библиотеку, чтобы дать ей бесследно исчезнуть? Однако тут я вспомнил слова жены, услышанные мною в недавнем сне наяву: пускай начало мое в природе, конец должен быть в вечности. Нигде более не отыщешь нетленного града. И тогда с души моей спало тяжкое бремя.
«Я отрекаюсь от своих искусств», – сказал я Одри.
«Сударь?»
«Мой гомункулус, мои поиски новой жизни были иллюзией».
Она поглядела на меня, ровным счетом ничего не поняв, так что я чуть отошел в сторону и обратился к земле и небу. «Духи моего отца и жены объяснили мне, что существует только одно истинное бессмертие. Победить время и слиться с вечностью можно лишь благодаря прозрению, или мечте. Мечта – единственное, что способно изменить жизнь». Я видел сей мир часто, но не с помощью веры и воображения; теперь же мне предстояло пуститься в новое путешествие.
Тут я вновь заметил подбежавшего Филипа. «Все слуги собрались на дворе, сэр, – сказал он, – и пожар уже не причинит вреда ни одной живой душе». В глазах его блестели слезы, и он вытер их полотняным лоскутом. «Дым, – пояснил он, – проклятый дым». Затем подал мне тяжелый, искусно переплетенный том. «Я спас эту книгу, – сказал он. – Она лежала в светелке вашей жены».
Я сразу узнал Библию, с которой жена не расставалась в продолжение всей болезни. И именно ей было суждено уцелеть! «А теперь, Филип, – произнеся, – окажи мне последнюю большую услугу».
«О нет, сэр, не последнюю…»
«Открой книгу, где захочешь, и опусти палец туда, куда тебе вздумается».
Видя мою великую печаль, Филип не отважился перечить мне; залитый светом пламени, он угнездил книгу у себя на колене и открыл ее.
«Я обучил тебя грамоте, – продолжал я. – Теперь прочти мне место, на которое лег твой палец».
Он вытер рот грязным рукавом и, медля и запинаясь, наконец одолел выбранную фразу. «Тогда низведу тебя с отходящими в могилу к народу давно бывшему и помещу тебя в преисподних земли, в пустынях вечных, с отшедшими в могилу, чтобы ты не был более населен».
Шум пожара уже немного утих, но к этому времени появилась приходская стража с приспособленьями для тушения пламени и бочонками воды. Филип закрыл книгу и, перекрикивая вопли и команды, сообщил мне: «Иезекииль. Слова пророка».
Я взял у него Библию, повернулся спиной к гомону и пошел вниз, на берег. Там я опустил книгу в бегущую воду и в тот же миг понял, что должен уйти от этого дома на поиски более прочного очага.
Огонь, пожравший мой кабинет и библиотеку, был уже почти затушен; объяснив Филипу, как следует позаботиться о других слугах, я миновал толпу и направился в свою конюшню на Тернмилл-лейн. Оседлав лошадь, я поехал через Финсбери-филдс, мимо оружейной у Св. Ботольфа, где льют пушки, но тут моей лошади стало так худо от попавшего к ней в легкие дыма, что я отправил ее с посыльным обратно в Кларкенуэлл, а сам зашагал пешком дальше на юг, в сторону реки.
Читатель, здесь запечатлены отнюдь не праздные домыслы. Все, о чем пишу, я видел въяве и как на ладони, но если мое бедное стило где-нибудь и споткнется, вспомни в оправданье о том, сколь чудны и непостижимы картины, кои мне довелось лицезреть.
Всю дорогу до Уоппингских низин дождь лил не переставая; там же по-прежнему возвышался унылый и одинокий курган, а рядом с ним покоилась древняя каменная глыба. Эдуард Келли сказал мне, что он все выдумал и ввел меня в заблуждение, однако я был уверен, что под толщей этой земли скрываются останки былых веков; я и тогда ясно ощущал их присутствие и влияние, а теперь, когда злодея не было рядом, мое внутреннее око стало видеть гораздо лучше. «Я не сойду с этого места, – вслух промолвил я, – покуда все не откроется мне. Здесь распрощаюсь я с миром и пожелаю ему доброй ночи».
Я стоял там целую вечность, пока не переродился, словно обратись в кого-то иного. Нечто забрезжило в моей душе; кажется, я плакал. Нет, те звуки издавал не я. Моими глазами плакал весь мир, и сквозь туманную завесу слез я увидел, как каменная глыба взмыла вверх и стала частью гигантской арки. Я сделал шаг и почувствовал, что, пытаясь приблизиться к ней, схожу вниз. Двигаясь вперед, я спускался по древним ступеням. Они были вытесаны из старого камня, покрыты мохом, и их зеленая растрескавшаяся поверхность вселяла мне в душу невыразимое умиротворение. Я как бы погружался в прошлое – но не свое, а других людей. Эти ступени несли на себе печать неведомой мне седой старины, и, спускаясь по ним, я услышал свой собственный голос, произнесший на древнем наречии: Oculatus abis. Смотри, уходя.
И я очутился в городе с ровно вымощенными улицами, под коими тянулись погреба; здесь были храмы и пирамиды, площади и мосты, высокие стены с башнями и вратами, статуи из чистого злата и столпы из прозрачного хрусталя. Он казался порождением какого-то нового неба или новой земли – этот божественный град, не ведавший времени. И я увидел идущего в мою сторону знакомого человека, за которым бежала его собачонка; однако теперь он сбросил с себя свои прежние грязные одежды и сиял подобно солнцу. «Ты явился по большаку, с ветерком из Иудеи, – сказал он и рассмеялся. – Но довольно бродяжьей музыки. Я уже не скитаюсь сам по себе, но пребываю во всех вещах».
«Благодаря музыке родились Фивы, – отвечал я. – Какою же силой держатся сии великолепные здания?»
«Разве ты не знаешь их секрета? Дух бессмертен, а сей град воздвигнут в духовном теле человека».
«И каждый из нас обладает таким телом?»
«Да, но мы являемся частью друг друга и всякого живого существа». Он наклонился и погладил свою собаку. «Нет более ни смерти, ни горя, ни плача. Не будет и страданий, ибо прежнее минуло безвозвратно».
И разлился свет, как на закате и восходе солнца, так что весь град словно вспыхнул и задрожал перед моими глазами. Я знал о пламени, что пребывает во всех вещах, и теперь город как бы воспарил в сиянии этого вечно сущего огня. Я пошел по Кларкенуэллу в сторону Перс-элли и на углу Тернеген-лейн встретился со своим отцом и женою – они приветствовали меня и взяли за руки. Потом к нам приблизился другой. «Я —Дэн Верри, – сказал он, – тот, что искал свою семью. Ныне свершилось. Я есть начало и конец». Идя вниз, к Холборн-хилл, я увидел еще одного, и он улыбнулся мне. «Я искал свои слова в чужих книгах, но это уже позади.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40