Когда мы уселись за столик, меня охватило возбуждение какого-то необычного, едва ли не болезненного свойства. Один или два раза подобное со мной уже бывало, и потому я знал: что-то должно случиться. Что-то изменится. Я взял поданную официантом бутылку «Фраскати», налил себе огромный бокал и лишь затем передал вино Дэниэлу. У меня отчего-то сжималось горло, в груди пылал огонь, который надо было погасить; верь я в такие вещи, я счел бы себя живой иллюстрацией к алхимической теории сухого мира, призывающего влагу. Когда я налил себе второй бокал, Дэниэл попытался принять шутливый вид.
– Нас мучает жажда?
– Да. Мучает. Нечасто приходится мне сидеть напротив прекрасной женщины.
Он посмотрел на меня долгим укоризненным взглядом.
– Тебе непременно нужно снова говорить об этом?
– Но ты меня очень интересуешь, Дэниэл. И чем дальше, тем больше. Откуда ты узнал, что одно из окон наверху заложено кирпичом?
Он поднес к носу указательный палец и понюхал его.
– В старых домах это не редкость. Ты что, не слыхал об оконном налоге Питта?
– А каким чудом тебе стало известно о шкафчике под лестницей?
– Догадался. – Он все еще нюхал свой палец. – Или ты думаешь, что я волшебник?
– Волшебство тут ни при чем. Ты просто вспомнил. – Я снова налил себе вина. – Ты ведь отлично знаешь этот дом, правда? – Он чересчур энергично помотал головой. – Не надо мне лгать, Дэниэл. По-моему, мать тоже тебя узнала.
– Мы с ней вовсе не знакомы. Могу в этом поклясться.
– А еще в чем ты можешь поклясться?
– Ни в чем. – Он опустил глаза и, когда официант подошел к нам принимать заказ, воспользовался паузой, чтобы прочистить горло. Затем отчаянным рывком подтянул узел галстука. – Странная вещь, – сказал он, – но стоит мне приехать в эти места, как меня начинает тянуть обратно в Излингтон. Это и называется «тоской по родному очагу»? Чье это выражение, как ты думаешь?
Я устал от его попыток сменить тему.
– Говори, Дэниэл. Пора.
Теперь он посмотрел прямо мне в лицо.
– Все это очень тяжело. – Я заметил, что его левая рука дрожит, и стал с любопытством наблюдать за ней, слушая его тихий голос. – Ты совершенно прав. Я действительно бывал в твоем доме прежде. Я знал твоего отца. Иногда мы приходили туда вдвоем.
Я замер.
– И что вы там делали?
– Я должен кое-что тебе сказать. Я имел в виду… – Официант принес нам первое блюдо, пармскую ветчину, и Дэниэл принялся нарезать ее на крошечные кусочки.
– Дальше.
– Мы с твоим отцом очень хорошо знали друг друга. – Он опять замолчал, продолжая крошить мясо, но и не думая отправлять его в рот. – Мы встретились в том клубе. Где ты меня нашел.
– Я что-то не пойму.
– Нет. Ты отлично все понимаешь. Мы с твоим отцом были любовниками. – Кажется, я встал на ноги, но под его встревоженным взором снова опустился на место. Он заговорил очень быстро, почти бессвязно. – Это случилось лет десять назад. Дело в том, что мне больше нравятся люди в возрасте. А он был так обаятелен. Так мягок.
То возбуждение или недомогание, которое я испытывал, теперь заполнило все вокруг меня. Я точно купался в каком-то белом сиянии, делавшем отчетливым каждый жест и каждое слово. Я снова встал и направился в маленький туалет в конце зала. Сев на унитаз, уперся взглядом в рисунок на желтой двери перед собой – что-то насчет члена и туннеля. В голове у меня мелькали картины: Дэниэл с отцом в подвале моего дома, обнаженные. Вот они целуются. Вот отец стоит на коленях рядом с замурованной дверью, а Дэниэл с раскрытым ртом опускается на колени перед ним. Вот платье и парик Дэниэла летят в стену, а отец улыбается своей особенной, так хорошо знакомой мне улыбкой. Вот они в «Мире вверх тормашками», танцуют в красноватой полутьме. Потом я подумал, каково это – ощутить прикосновенье отцовского языка к своей шее. Я вскочил, и меня вырвало в унитаз.
Странно, но, возвращаясь обратно к столику, я улыбался.
– Скажи мне, Дэниэл. Он что, тоже переодевался женщиной?
– Господь с тобой. – Его чуть ли не оскорбило мое предположение. – Но ему нравилось, когда это делал я. И ходил в таком виде по дому.
Я услышал вполне достаточно. Теперь я понимал, зачем он купил себе жилье на Клоук-лейн: оно служило отличным прикрытием для его интимной жизни. У него не было ни малейших причин разводиться с матерью, потому что она тоже являлась своего рода камуфляжем. Но она-то, наверное, знала об этом с самого начала; вот почему она так злилась на него даже после того, как он умер. Возможно, у нее было подозрение, что я тоже имел ко всему этому какое-то касательство, почему и стал богатым наследником, – мысль почти невыносимая. За эти несколько минут вся моя прошлая жизнь деформировалась и обрела новые контуры. Теперь я должен был осмыслить свою собственную историю, так же как осмысливал историю минувших веков.
– Он когда-нибудь говорил о докторе Ди? – вот все, что мне удалось спросить.
– Я такого не помню. – Мы оба уже вернулись к привычной для нас манере общения, словно пытались уверить друг друга в том, что ничего существенного не произошло. Он ел очень быстро, жадно глотая пищу и вновь набивая рот. – Но он говорил, что этот дом особенный. Считал, что однажды там случилось некое событие, и хотел вернуть его. Или повторить. Я не совсем понимал, что у него на уме. Но именно поэтому… – он снова запнулся.
– Теперь уже поздновато что-либо утаивать.
– Он верил в то, что называется сексуальной магией. Верил, что можно вызывать духов с помощью, ну… известной практики.
– И как?
– Что?
– Приходили к нему духи?
– Нет, конечно.
Это было еще одной правдой, с которой мне предстояло смириться. В тщетной надежде оживить тени прошлого отец занимался на Клоук-лейн колдовством; по крайней мере, такова была суть сделанного мне Дэниэлом признания. С единственной целью – найти нечто, якобы до сих пор обитающее в его доме, – он создал своего рода сексуальный ритуал. Связано ли это с его размышлениями о гомункулусе? Здесь были темные коридоры и уголки, куда я не отваживался заглядывать. Во всяком случае, он наверняка понимал то, что забрезжило передо мной благодаря знакомству с Джоном Ди: жизнь может быть порождена только любовью. Все прочее – мираж, фокусничество, чепуха.
– Я никогда не верил ни во что подобное, – продолжал Дэниэл, когда нам принесли спагетти. Я уставился на эти белые волокна с чувством, близким к ужасу. – Некоторые историки утверждают, что радикализм и оккультизм были связаны друг с другом, но я считаю, что это был просто акт отчаяния. Способ убедить себя, будто ты повелеваешь какими-то таинственными силами, или вообразить, что твоя мощь способна ниспровергнуть признанных кумиров. Но на самом деле оккультизм – всего лишь убежище для слабых и отчаявшихся. Эдакий прокисший радикализм.
– Но мой отец не был слабым.
– Да. Слабым он не был. Большинство оккультистов действуют группами – им нужна дополнительная поддержка. Но твой отец отличался от прочих. Он был абсолютно одинок. И он искренне верил, что нашел некую скрытую истину. Словно бы унаследовал ее от кого-то.
Я уловил в этом определенный тревожный намек.
– А обо мне он часто говорил?
– Постоянно.
– Но не когда…
– Нет. Перестав быть любовниками, мы остались друзьями. Понимаешь, он питал настоящую страсть к прошлому. Как и ты. Всегда интересовался моей работой. Ты удивишься, однако именно он навел меня на «моравских братьев». Разыскал места их собраний, куда мы с тобой ездили. Помнишь?
– Да. Помню. – Фигура отца обретала все больше зримых черт, и это начинало меня пугать. Я заказал очередную бутылку вина, а Дэниэл тем временем снова подтянул галстук.
– Я должен открыть тебе еще кое-что, Мэтью.
– О Господи.
– Мы познакомились не случайно. – Подали вино, и я вновь принялся пить его бокалами. – Около двух лет назад твой отец узнал, что у него рак. Тогда он и попросил меня приглядывать за тобою. Сказал, что ты необыкновенный человек.
– Необыкновенный?
– Он сказал, что таких, как ты, больше нет. И конечно, был прав. Он очень хотел уберечь тебя от всяких неприятностей. Сообщил мне, какими библиотеками ты пользуешься, а уж встречу организовать было несложно. В конце концов, у нас с тобой общие интересы, а Лондон иногда бывает совсем маленьким городом. – Он вдруг смолк, пытаясь угадать мою реакцию; но я по-прежнему хранил невозмутимость. – Надеюсь, ты не считаешь меня последним негодяем. Ведь мы все-таки подружились.
Наш обед подошел к завершению – по крайней мере, я уже все доел, – но час был еще относительно ранний, и ресторан до сих пор пустовал. Только в углу зала, совсем рядом друг с другом, сидели молодые мужчина и женщина – я давно успел заметить, что они напряженно перешептываются. Я пытался разобрать, о чем они говорят, но уловил лишь отдельные злобные слова: «слизняк», «сука», «овца».
– Извини, – сказал я Дэниэлу. – Не могу больше терпеть. – Я встал из-за столика и направился к ним. Они с опаской посмотрели на меня. – Ну-ка, заткнитесь, сволочи, – прошептал я так же тихо, как шептали они. – Понятно? Заткните свои поганые пасти. – Затем я вернулся к Дэниэлу. – Я кое-что вспомнил, дорогуша. Мне пора домой.
Я покинул его сразу же и, заглянув в окно, порадовался его растерянному и несчастному виду. Не помню, чтобы по дороге на Клоук-лейн я испытывал какие-нибудь особенные ощущения; вместо этого я начал повторять слова песенки, которую слышал, сидя сегодня утром в старом доме. По-моему, она называется «Судьбинушка-судьба», но твердой уверенности у меня нет. Я дошел до кладбища и тут, желая справить нужду после обильного возлияния, перепрыгнул через каменную стену и помочился на одну из могильных плит. Что-то шевельнулось рядом, и, застегнув брюки, я наступил на это ногой. У меня возникло такое чувство, будто я стучусь в открытую дверь.

Монастырь
«Кто-то стучится к нам в дверь, – сказал, я своему слуге, Филипу Фоксу. – Погляди, кто это».
Он живо спустился по лестнице, и я услыхал, как он разговаривает внизу со служанкой моей жены.
«Одри, где ключи?»
«Висят на гвоздике у двери, на своем обычном месте».
«Нет! На месте их нет!» Все это время раздавался стук, достаточно громкий, чтобы поднять мертвого; я задумался о старой собаке моего отца, и из забытья меня вывел голос Филипа. «Кто там?»
«Друг, надеюсь. Отворите же мне, здесь очень сильный ливень. Я пришел к доктору Ди». На миг эти слова ужаснули меня, и я поднялся со стула.
«Что вам угодно? Как мне о вас доложить?»
«Скажите ему, что я недавно был в обучении у его доброго товарища».
«Входите, сэр». Я услышал, как отпирают дверь и отодвигают засов; потом внизу обменялись еще несколькими словами. «Сэр, – окликнул меня Филип, – тут джентльмен, он желает побеседовать с вами».
«Пригласи его наверх. Нет, постой. Я спущусь сам». Я не хотел, чтобы чужой человек видел меня за работой, и, кроме того, меня снедали сомнения относительно его персоны. Я надел мантию и, слегка встревоженный, спустился приветствовать его. Однако это был всего лишь какой-то нарядный молодец, и, идя ему навстречу, я проглотил свои страхи. «Пожалуйте к нашему очагу, – сказал я, – Здоровы ли вы?»
«Да, сэр, благодарение Богу».
«Как прикажете величать вас?»
«Келли, сэр. Эдуард Келли. Ясемь лет состоял в обучении у Фердинанда Гриффена, а он частенько поминал вас».
«Я хорошо его знал. Хотя мы не виделись уже лет двадцать, ко мне не раз заглядывали его близкие друзья. Как он поживает?»
«Он скончался, сэр, от грудного рака».
«Печально слышать. Однако же он, верно, был в весьма преклонных летах».
«Правда, сэр, истинная правда. Но перед самой кончиной он молил меня свести с вами знакомство».
На нежданном госте была пухлая кожаная куртка и довольно короткий плащ в испанском стиле; покуда он расточал мне любезности, я смотрел, как его одеяние впитывает в себя дождевую влагу. «Прошу вас, обсушитесь в моей комнате, – сказал я. – Вы промокли насквозь. Филип, принеси-ка еще дровишек да разожги добрый огонь. И захвати ведерко угля, дабы мистер Келли мог согреться как следует». Я пригласил его наверх и, ступая за ним, учуял в его дыхании сильный запах вина; он был молод, лет двадцати двух либо двадцати трех, невысокого роста и с рыжей бородою, укороченной, под стать плащу, на испанский манер. Его густая рыжая грива, сколько я мог заметить, поднимаясь за ним по пятам, была смазана маслом и сбрызнута духами. В общем, он гляделся изрядным щеголем, однако в память о Фердинанде Гриффене я решил проявить радушие. «Садитесь у огня, – сказал я, перешагнув порог своей комнаты, – и поведайте мне что-нибудь омоем старом наставнике».
«Он почитал вас, сэр, называя рыцарем ордена Посвященных».
«Пустое, пустое. Полно вам». Я не хотел подпускать этого странника чересчур близко к теме своих занятий. «Кабы не его повседневная и неусыпная забота, я никогда не достиг бы начального уровня овладения мастерством. Он всегда шел дорогой праведника, и его деяния были безупречны даже в мелочах».
«Да, сэр. Воистину он был великим чародеем».
«Я этого не говорил, – поспешно добавил я. – Когда я делил с ним кров и труды, мистер Гриффен был философом».
«Но ведь многие философы, несомненно, суть и великие чародеи. Разве это не так, доктор Ди?»
Теперь я увидел в нем не только бойкого юношу и стал подозревать, что его подослали ко мне, дабы он изыскал пищу для навета. «Полагаю, что может существовать некая тайная философия, – произнес я, – однако для меня это предмет весьма туманный».
«А как же тайное знание природы?»
«Что ж, такое вполне возможно, вполне возможно». Теперь я задумал испытать его; тут Филип принес уголь. «Но скажите, чем были заняты его последние дни?»
Он странно поглядел на меня. «С месяц тому назад, сэр, мы вместе побывали в Гластонбери».
«Ах, вот как? Для чего же?»
«О…» Он словно боролся с неохотой. «Иногда о подобных вещах дозволяется молвить вслух, однако…»
Здесь я навострил уши (как говорят в народе), но решил покуда попридержать язык и не торопить своего собеседника; я прекрасно знал, что в Гластонбери издавна процветают науки – такого места не найти более во всем королевстве и, если верить молве, именно там схоронили свои секреты исполины, населявшие наш остров в древние времена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40