Я открыл парадную дверь и вышел в сад. Очередной влажный летний день сменился влажным теплым вечером, и меня одолевали необычное утомление и вялость. Даже если бы передо мной вырос призрак усопшего Джона Ди, я и то вряд ли заметил бы его; я сам ощущал себя почти что привидением. Скоро я добрел до конца сада, где было узкое, и сейчас еще заросшее сорняком пространство, отделяющее мой дом от высокой стены муниципального участка. До сих пор я ни разу не осматривал этот узкий проход как следует, главным образом потому, что заполонившая его беспризорная растительность могла дать приют каким-нибудь живым существам. Но теперь я пересек его и провел рукой по старой стене; она была холодной, и к моим пальцам прилипло немного каменной крошки. Я лизнул ее – вкус был как у древней соли.
Именно тогда я заметил, что на этой стене, у самой земли, чернеют какие-то знаки; сначала мне показалось, что они нанесены краской, но, опустившись на колени, я понял, что эти пятна глубоко въелись в камень. Они походили на отметины, оставленные пожаром. Я повернулся к стене дома – на ней тоже были опаленные места. Что-то здесь горело. Может быть, пламя затронуло и самый дом. И если оно разрушило его верхние этажи, то понятно, откуда взялись надстройки восемнадцатого и девятнадцатого веков. Это не могло случиться во время Великого пожара, так как Кларкенуэлл не входил в число районов, погубленных огнем. Нет, это произошло раньше.
Я перевел взгляд на небо, прикрывшись от чересчур яркого света, затем абсолютно бездумно задрал рубашку, спустил брюки, присел на корточки и опростался. Я был так поражен собственным поведением, что тут же вскочил на ноги и с минуту или больше не двигался с места, медленно покачиваясь взад и вперед. Значит, примерно в таком вот дерьме и рос гомункулус? Я мог бы стоять здесь вечно, упершись глазами в землю, но меня спугнул шум за спиной; он был похож на смех, завершившийся вздохом. Неужели кто-то следил за мной и все видел? Я торопливо натянул брюки и побежал в дом.
Обри называл Джона Ди «гордостью своего века»; королева Елизавета упоминала о нем как о «наемном философе», а один из ее подданных утверждал, что он заслужил титул «короля математиков нашего времени». Питер Френч в своей биографии провозгласил его «величайшим кудесником елизаветинской Англии». Все это я выяснил сразу. Но открытия, сделанные в последующие несколько дней, заставили меня удивиться прежнему хозяину моего дома; он был знатоком математики и астрономии, географии и навигации, древних рукописей и естественных наук, астрологии и механики, магии и теологии. Я заглянул в другие сочинения, отражающие его деятельность, – это были «Джордано Бруно и герметическая традиция» Фрэнсис Йейтс, «Астрономическая мысль в Англии времен Ренессанса» Ф.Р. Джонсона и «Тюдоровская география, 1485—1583» Э.Дж.Р. Тейлора. Эти работы почти не касались его занятий колдовством, а единственным, что не менялось от описания к описанию доктора в прочих найденных мною трудах, было его лицо, теперь уже столь хорошо мне знакомое. Всякий раз, заходя в комнату первого этажа с ее толстыми каменными стенами и узкими окнами, я брал со стола книгу и пытался достойно ответить на его прямой взгляд.
В историческом обзоре Фрэнсиса Йейтса доктор Ди фигурировал как «волшебник Ренессанса», продолжавший в Англии ту же герметическую традицию, в русле которой трудились Фичино, Пико делла Мирандола и Джордано Бруно. Однако Николас Клули не соглашался с этим, связывая основную часть наследия доктора Ди со средневековыми источниками, и в первую очередь с теориями и экспериментами Роджера Бэкона. В то время как Йейтс склонна была считать доктора Ди ортодоксальным представителем европейской философии, Клули изображал его большим эмпириком и эклектиком. Однако все авторы сходились в одном – что он занимался самыми злободневными проблемами в той сфере, где их нелегко было разграничить. Имелось и другое, столь же важное обстоятельство. Сам Джон Ди так или иначе принадлежал всем эпохам. Он был отчасти медиевистом, комментировавшим древние рецепты, но вместе с тем активно развивал современное ему естествознание; он обращался к прошлому, размышляя о происхождении Британии и погребенных под землей городах, но его же труды в области механики предваряли будущую научную революцию; он был алхимиком и астрологом, пристально изучавшим мир духов, но и географом, который составлял для елизаветинских мореходов навигационные карты. Он был вездесущ, и, бродя по его старому дому, я чувствовал, что ему в известном смысле удалось победить время.
Благодаря тем же книгам я начал понимать, в какого рода волшебство верил Джон Ди. Он считал, что мир наделен духовными качествами – полон «знаков» и «соответствий», вскрывающих его истинную природу. Семя аконита лечит расстройства зрения, так как имеет форму глазного века; псы из породы бедлингтонских терьеров похожи на ягнят и оттого являются наиболее робкими представителями собачьего племени. Каждый материальный предмет есть обиталище универсальной силы, или комплекса сил, и в задачу просвещенного философа и алхимика входит определение этих подлинных компонентов. Например, весьма результативные методы Парацельса научили его исцелять больных путем поиска плодотворного союза звезд, земных растений и человеческого тела. Но была и еще одна истина: согласно Джону Ди, Бог живет внутри человека, и тот, кто познает себя, познает и вселенную. Алхимик находит во всех вещах совершенство, или чистую волю; ему ведомо, что соль – это желание, ртуть – беспокойство, а сера – страдание. Отыскав эту волю или идею, скрытую под материальной оболочкой, алхимик получает возможность подчинить ее своей собственной воле. Через всю жизнь пронес Джон Ди веру в то, что ни на земле, ни на небе не существует ничего такого, чего не было бы в человеке; в подтверждение этого он цитировал слова Парацельса: «Человеческое тело есть пар, материализованный солнечным светом, проникнутый дыханием звезд». Когда астролог видит восход солнца, говорит Ди, солнце радости восходит и в его душе. Вот она, самая драгоценная мудрость.
Такова, по меньшей мере, была теория. Но, читая о его жизни (Марджори Боуэн посвятила ему целую книгу под названием «Я обитал в высших сферах»), я выяснил, что он чересчур увлекался секретами и тайнами – нумерологией, каббалистическими таблицами и магической техникой. Его покорила поэзия власти и тьмы, а это, в свою очередь, создало почву для корыстных и честолюбивых побуждений. Так что бывали случаи, когда он терял из виду ту священную истину, которой вдохновлялся в своих исследованиях.
Теперь я знал весь его жизненный путь: интенсивная учеба в юности, путешествия в Европу, где он приобрел репутацию выдающегося мыслителя, услуги, оказанные королеве Елизавете, научная и математическая деятельность, создание самой большой библиотеки в Англии, занятия алхимией и оккультными дисциплинами. Он утверждал, что разговаривал с ангелами, и пока что у меня не было причин ему не верить. Это был человек, одержимый тягой к знаниям, всю жизнь пытавшийся разрешить загадки природы и благодаря упорной работе достичь своего рода божественного просветления. Он был слишком учен для того, чтобы впечатляться трудами своих современников, и слишком мудр для того, чтобы обращать внимание на злые выпады, которыми они сопровождали его прорывы за рамки общепринятых теорий. Он был тверд, энергичен, целеустремлен; и все же, как я упоминал, его любовь к мудрости имела и негативную сторону. Похоже, что он хотел добиться знаний и власти любой ценой и не важно, за чей счет – свой или окружающих. Что-то гнало его вперед, манило в ту тьму, где он беседовал с ангелами и строил планы духовного обновления мира с помощью алхимии. Многие его современники считали, будто на плече у него примостился Дьявол, но разве мог я поверить в это, сидя в комнате, где он когда-то работал?
А какие книги он здесь написал? Может быть, он сочинял свое математическое предисловие к «Элементам геометрии наидревнейшего философа Евклида Мегарского, поглядывая в окно на спокойное течение Флита? Или шагал по комнате, как я сейчас, обдумывая свои „Общие и частные рассуждения о благородном искусстве навигации“? Не в этом ли доме трудился он над „Monas Hieroglyphica“ и «Propaedeumata Aphoristica»? Сначала я произносил названия работ вслух, но умолк, когда это стало звучать наподобие молитвы в церковных стенах. Несколько мгновений спустя я взял в руки другую книгу, современный перевод трактата доктора Ди «Liber Mysteriorum Sextus et Sanctus» ; среди иллюстраций мне попалась фотография титульного листа оригинала. На древнем титуле были начертаны четыре знака, которые заставили меня бегом кинуться к лестнице, ведущей в полуподвальный этаж. Внизу я зажег свет и осторожно приблизился к символам над замурованной дверью; они были теми же, что и в книге, но с одним отличием. Под знаками на титульном листе стояли слова «Сунсфор», «Зосимос», «Гохулим» и «Од» соответственно, но над дверью этих имен не было. Еще на иллюстрации был изображен стеклянный сосуд, прикрытый соломой, или грязью, или еще чем-то; под ним я прочел фразу «Ты будешь жить вечно». Не знаю, что тут со мной приключилось; я вертелся и вертелся на электрическом свету, покуда голова у меня не пошла кругом. Тогда я лег на каменный пол.
Вдруг на одном из верхних этажей послышался шум; там что-то упало и разбилось. Я перекатился по холодному камню, пока не желая оставлять его. Но наверху снова что-то грохнуло, и мне пришлось-таки встать на ноги: если бы я промедлил еще, я больше не смог бы жить в этом доме. Взойдя по лестнице, я услыхал за открытой дверью какой-то шорох, но, подняв глаза к потолку – мне показалось, что звук доносится оттуда, – ничего там не увидел. Тогда я пересек холл и миновал первый пролет лестницы, идущей наверх; дверь в мою комнату была отворена, и, глянув на свою кровать, я заметил на ней что-то белое, похожее на маленький клуб дыма.
Затем это нечто двинулось по кровати. Я вскрикнул, и оно порхнуло мне навстречу; я отшатнулся назад и полетел бы вниз, если б не схватился за перила. Я вытянул руки, и по ним скользнуло что-то очень теплое. А потом раздался шелест крыльев. Это был голубь. Наверное, он угодил сюда, оторвавшись от одной из тех стай, которые я видел на кладбище у церкви Св. Иакова. Я не хотел трогать его: я боялся ощутить биение его сердечка, почувствовать, как он трепыхается у меня в руках. Птица опять шарахнулась в комнату, я спокойно зашел туда вслед за ней, распахнул окно настежь и оставил ее там – шуршащую крыльями о стены, – притворив за собой дверь.
В этом было что-то забавное. Я снова шагнул в комнату; птица все еще бестолково металась по ней, натыкаясь на стены и потолок. Рядом с моей кроватью лежала книга – исследование алхимических диаграмм Джона Ди, – и, истово взмолясь об удаче, я изо всех сил швырнул ею в голубя. Видимо, я повредил ему крыло, потому что он шлепнулся на пол, и тогда я с победным кличем опустил свой каблук ему на голову. Не знаю, как долго я топтал его, но остановил меня лишь вид заляпанной кровью книги, которая валялась около мертвой птицы.
И тогда я набрал номер Дэниэла Мура и попросил его зайти ко мне сегодня вечером: он явно утаивал что-то, относящееся к моему дому, и в этот миг могущества и жестокости я хотел выяснить все. Когда он пришел, я вытирал с обложки трактата о докторе Ди кровь мертвого голубя.
– Иногда, – сказал я, – у меня бывает впечатление, что где-то в этом доме прячется сумасшедший.
– Почему ты так говоришь?
– Да сам не знаю. Повсюду какая-то дохлятина. Кучи дерьма. – Он изумленно посмотрел на меня, и я рассмеялся. – Не волнуйся. Я просто шучу.
Я отправился на кухню, якобы с целью налить ему виски, но на самом деле для того, чтобы очистить тарелку с печеньем, ожидавшую меня на полке; рядом с ней лежали два пакетика орешков ассорти, и я умудрился прикончить их до возвращения в комнату.
– Если бы в доме кто-нибудь был, Мэтью…
– Знаю. То я уже отыскал бы его. – Я рассмеялся опять. – Хочешь, скажу, почему у меня такие грязные руки?
– Разве они грязные?
– Я тут решил заняться раскопками. Гляди. – Я кивнул на разбросанные по комнате книги и начал подробно рассказывать, что мне теперь известно о Джоне Ди. – Знаешь, почему меня так озадачивает то, что каждая книга говорит о нем по-своему? – спросил я после долгих объяснений. – Ведь все эти Джоны Ди разные. Понимаешь ли, прошлое – сложная штука. Тебе кажется, будто ты разобрался в человеке или событии, но стоит завернуть за угол, и все снова меняется. Это как с тобой. Я завернул за угол на Шарлот-стрит и увидел тебя другим.
– Может, не надо опять возвращаться к этой теме?
Но я отмел его слова прочь взмахом руки.
– Или как с этим домом. Тут ни одна вещь не остается на месте. И знаешь что? Возможно, именно в этой комнате доктора Ди посещали видения. Как я ее сейчас назвал?
– Гадальней. Или кельей для заклинания духов. Что все-таки стряслось, Мэтью?
– Скажи, ты ничего не слышал?
– Нет.
– А мне почудился голос.
– Скоро ты увидишь в углу самого этого доктора.
– Что ж, я и впрямь вижу его. Смотри. – Я поднял книгу с портретом Джона Ди на обложке. – Читатель, – сказал я, – се есть начало и конец.
Мы довольно быстро разделались с виски и неторопливо пошли в ресторан на Кларкенуэлл-грин, где обедали неделю тому назад. Тогда я еще ничего не знал о докторе Ди, но теперь моя жизнь изменилась. Вечер был теплый, и через открытое окно я видел, что творится в маленькой типографии на другой стороне площади. Там горел свет, и кто-то, жестикулируя, ходил туда-сюда; движения его силуэта на ярком фоне навели меня на мысль о хрупкости всех живых существ. Снаружи, у двери ресторана, повис рой мелких мошек; они кружились в вечернем воздухе, а закатные лучи просвечивали сквозь их крылышки. Если бы они перелетели за порог и очутились в этом небольшом зальце, он, наверное, показался бы им сказочным чертогом. Но куда лететь мне, чтобы узреть сияние неземной славы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40