https://wodolei.ru/catalog/mebel/mojki-s-tumboj-dlya-vannoj/
– Я постерегу крепость. – И с меланхоличной степенностью она уселась в почти пустой приемной. Она начала листать старый номер Женского царства, лежавший на стуле слева от нее, и лицо ее принимало все более хмурое выражение.
– Вы из-за чего пришли? – Она вздрогнула, услышав этот вопрос, и, оглянувшись, увидела пожилую женщину, сидевшую позади нее, где стояли другие ряды стульев. – Из-за пьянства, да? – Она принюхалась к запаху, который распространялся вокруг Хэрриет.
– Ничего подобного. Я лишь изредка позволяю себе пропустить стаканчик шерри. – Она подалась вперед. – Собственно, я пришла сюда потому, что хочу сменить пол.
Она собиралась сказать что-то еще, но тут к ней выбежала Вивьен.
– Ему делают рентгеноскопию мозга, – сказала она полным отчаяния голосом.
– А что с ним такое?
– Они не знают. Думают, что это может быть удар.
– Удар? – переспросила Хэрриет: ей внезапно представился ее кот, сердито выгибавший спину и топорщивший шерсть, когда она грозила ему кулаком. – Как это – удар?
Вивьен закрыла лицо руками и так простояла несколько секунд; в глубине коридора слышался детский плач.
– Я думаю, Эдварду нужно приехать сюда, – вот все, что она сказала, снова взглянув на Хэрриет широко раскрытыми глазами.
* * *
– Он всегда дожидается их, – прошептал Филип Флинту, когда они преодолели последние ступеньки и подошли к квартире Вичвудов. Они явились сюда прямо из ресторана. – Они никогда не задерживаются. Как правило.
– Кто там? – Эдвард, по-видимому, стоял за запертой дверью, когда Филип постучал.
– Это Филип. – Он прокашлялся, не зная, как приступить к неизбежным объяснениям.
Эдвард приоткрыл дверь и, с любопытством бросив взгляд на Флинта, спросил:
– А где папа?
Филип изо всех сил старался изображать бодрость.
– Он неважно себя почувствовал, и мама отвезла его в больницу.
А Флинт добавил:
– Он скоро вернется.
Эдвард поглядел на них с подозрением, а потом, открыв дверь полностью и впустив их, пошел в свою комнату, не сказав больше ни слова; перед их приходом он смотрел телевизор, и теперь Флинт увидел, как на экране показался раскрытый рот, а потом чья-то рука. Он лишь с умеренным любопытством оглядел остальное убранство квартиры, и ему тут же вспомнились университетские комнаты Чарльза. Плакаты на стенах, дешевый сосновый стол, продавленный диван с индийским ковриком, наброшенным на него, – все эти предметы по-прежнему действовали на него угнетающе. Потом он заметил портрет, прислоненный к письменному столу Чарльза, и что-то в лице изображенного приковало его внимание.
– Кто это?
Филип, тяжело рухнув на диван, смотрел в сторону комнаты Эдварда.
– Это Чаттертон, – ответил он, не оборачиваясь.
– Не может быть. Он слишком стар.
Филип внезапно ощутил усталость.
– В том-то все и дело. Видишь ли, Чарльз нашел кое-какие бумаги…
Тут в комнату возвратился Эдвард. У него было очень бледное лицо.
– А когда папа обещал вернуться? – Он почесал ногу.
– Он точно не сказал. – Филип снова прокашлялся. – Но мама говорила, что пробудет там не очень долго.
– Ну сколько?
– Не слишком долго.
Флинт, скованный горестным видом мальчика, неловко держал перед собой портрет.
– Это он! – Эдвард показывал пальцем на Флинта. – Это он во всем виноват!
– Я? – Из-за внезапной тревоги голос Флинта прозвучал на полтона выше обычного.
– Нет. Не вы. Тот, на картине. – Флинт ошеломленно посмотрел на картину. А Эдвард обратился за поддержкой к Филипу. – Мы его и в галерее видели. Папа тебе не рассказывал? – Эдвард подошел и выхватил холст из рук Флинта. Он уже собирался зашвырнуть его в угол, но Филип поднялся и остановил его.
– Не надо, Эдди. Не делай этого. Твоему папе он еще понадобится.
– Так значит, с ним ничего страшного?
– Нет.
Эдвард торжествующе улыбнулся, добившись от него такого ответа.
– Я так и знал! – сказал он.
И в эту минуту из больницы позвонила Вивьен.
* * *
Чарльз опустил руку и дотронулся до голого деревянного пола; ощутив зернистую поверхность древесины, он провел пальцами по краям досок. Костяшками пальцев он коснулся чего-то легкого – вроде мышиного скелетика или дохлой птички, – и пыльного, но потом понял, что это комок грубой бумаги, на которой он давеча писал. Рядом лежал еще один комок, и еще; по полу были разбросаны клочки разорванных стихов, которые он писал накануне. В этих стихах он пытался высказать, что время – это всего лишь цепочка смертей, следующих одна за другой, которая образует сноп света посреди огромной иссушенной равнины; но в голове его настырно раздавались чужие голоса, звучали чужие стихи.
Тогда он изорвал свои стихи и бросил клочки на пол, а теперь, вытянув с кровати руку, нащупал их… а когда боль возвратилась, он заплакал. Он лежал лицом к стене, но все же с большим трудом ему удалось повернуть голову, чтобы взглянуть на свою последнюю комнату в жизни; и он увидел ее всю: распахнутое чердачное окно, увядающий розовый кустик на подоконнике, пурпурное пальто, перекинутое через стул, потухшая свеча на столике красного дерева. Вокруг него стояли люди, и его охватил ужас.
– Нет! – вскричал он. Он готов был умолять их. – Этого не должно произойти. Это все неправда. Мне не следует здесь находиться. Я уже видел это раньше, и это наваждение!
– Мам, у него веки шевельнулись.
– Думаю, он сейчас просыпается. – Вивьен, не сводя глаз с лица мужа, одной рукой держалась за Эдварда.
Чарльз открыл глаза и воззрился на нее; нестерпимо глубокая синева его глаз на миг даже испугала ее.
Он различал очертания жены, склонившейся над ним, и ее окружал свет; сын тоже ярко светился, и, пока душа Чарльза покидала этот мир, их души обменивались прощальным сияньем. В этот миг узнаванья он улыбнулся: ничто так и не утеряно, но все же это последний раз, когда он их видит, последний раз, последний раз, последний раз, последний раз. Вивьен. Эдвард. Я повстречал их где-то по дороге. Мы вместе путешествовали.
«Я буду скучать без вас», – попытался он сказать; но губы его не шевельнулись. Чарльз умирал, а Филип в библиотеке писал «Да» в своем блокноте; Чарльз умирал, а Флинт, склонив голову, читал Исповедь англичанина, употребляющего опиум Исповедь англичанина, употребляющего опиум (Confessions of an Englisе Opium-Eater) – роман (1821) английского писателя Томаса Де Квинси (1785–1859).
в бумажной обложке; Чарльз умирал, а Хэрриет победно сжимала в объятьях своего кота; Чарльз умирал, а Пэт бежал трусцой вокруг церкви Св. Марии Редклиффской; Чарльз умирал, а мистер Лино, насвистывая, протирал бронзовую фигурку Дон Кихота верхом на Росинанте. Его правая рука повисла плетью, кисть касалась пола, а пальцы крепко сжались; голова тоже завалилась вправо, грозя соскользнуть с больничной койки. Его тело выгнулось в последнем спазме, содрогнулось, а потом затихло навсегда.
* * *
Что мы такое? Звери. Лишь потом
Те существа разумные, на ком
Тень бледная лежит могилы дальней
И отблеск вечный участи печальной.
Здесь и царит Любовь, могучее светило.
Современная любовь. Сонет 30. Джордж Мередит
«Чаттертон» был закончен. Он взял соболью кисточку и, окунув ее в черную лужицу слоновой кости, написал в нижнем правом углу картины: «Г. Уоллис. 1856 г.» И в этот завершающий миг произошел всплеск мощи – во всяком случае, такое ощущение возникло у Уоллиса: совершая свой последний рывок к жизни, картина сделалась чрезвычайно яркой и, казалось, засияла, прежде чем принять подобающую ей торжественную недвижность. И тогда Уоллис понял, что в нее перелилась душа Чаттертона – душа, не пойманная в ловушку, а обрадованная тем, что ее увековечили; она помедлила здесь, среди этих красок и форм, прежде чем выпорхнуть через окно, которое Уоллис оставил для нее открытым. Когда она улетит – а он знал, что она исчезнет, как только другие придут взглянуть на его произведение, – оно начнет жить совсем другой жизнью, превратившись в очередную картину в мире прочих живописных полотен. И Уоллис с какой-то жалостью поглядел на лицо Мередита, ставшее посмертным ликом Чаттертона, – но это была не жалость к себе самому, оттого что он закончил работу, а жалость к той вещи, которую он создал. Изображенная им чердачная каморка стала эмблемой мира – мира тьмы, где литература – это рассыпанные по полу клочки бумаги, где аромат – это запах умирающей розы, где источник света и тепла – это потухшая свеча. До сих пор он и не сознавал, что таково его истинное видение мира. Но затем он расхохотался над собственной грустью: ведь, в конце-то концов, это его триумф. Это его бесподобное творение. Теперь ни он сам, ни Чаттертон никогда не умрут полностью. Он еще раз взглянул на написанное им лицо, а затем принялся быстро покрывать холст копаловым лаком.
А в этот же самый миг Джордж Мередит с любопытством рассматривал Панча – куклу в миниатюрной педельской шляпе и в красном пальто, с белым галстуком, подвязанным у подбородка. Марионетка пела:
Меня подкузьмила дуреха-жена:
Пихнула, что мочи есть, наземь она.
Да, видно, не больно драчунья сильна:
Под глазом синяк – вот и вся недолга.
Мередит дотронулся до плеча жены и прошептал:
– Как ты думаешь – я бы смог научиться сочинять такие стишки?
– Нет. В них слишком много чувства. – Отвечая, Мэри неотрывно смотрела на сцену; представление ее занимало, а тут как раз появилась Джуди, и Панч свирепо замахнулся на нее тростью.
– По вкусу ли тебе мое наставленье, милая Джуди?
Мередит снова прошептал:
– У меня тоже есть чувства. – Как будто желая отмахнуться от него, Мэри сделала несколько шагов вперед, поближе к будке, где Джуди летала из стороны в сторону.
– О, ради Бога, мистер Панч. Довольно! – верещал в притворном испуге высокий голосок марионетки.
– Нет, еще один маленький урок. Вот тебе! Вот! Вот! – Джуди повалилась на подмостки, так что над сценой торчала одна голова. Панч продолжал колотить ее, а она, защищая голову, приподняла вялую руку. – Еще, дорогая женушка?
Редкая толпа посмеялась над этим, а потом засмеялась еще громче, когда Джуди подняла голову и взмолилась своим жалобным голоском:
– Нет-нет, довольно.
Мередит подошел к Мэри.
– Вот образцовая жена – разве нет?
А Панч добавил:
– Я думал тебя вскорости удовольствовать.
Мэри неожиданно повернулась прочь, и ее муж, бросив прощальный взгляд на сцену, последовал за ней. Они были в Хаундздитче. Стоял февраль, было холодное субботнее утро, и, так как им нечем было себя занять дома, они решили посетить Тряпичную ярмарку – а вернее, им настолько не терпелось поскорее выйти из дома, что определенной цели у них не было; и лишь когда они увидели омнибус до Бишопсгейта, они сели в него и приехали сюда. И вот теперь, когда Панч победно вопил над распростертым телом Джуди, Мэри вошла во дворик, который вел к самой Ярмарке. На грязной веревке висели дешевые ковры и коврики для камина, и Мэри остановилась поглядеть на них, пощупала засаленную ткань. Мередит поборол искушение остеречь ее от грязи, забившейся в эти тряпки.
– Только вообрази, – сказал он, – сколько Панчей и Джуди по нему прошлось?
Она уже собралась что-то ответить, но тут к ней приблизился владелец ковровой лавки; это был очень высокий мужчина с необычайно мягким голосом.
– Мадам… – он так растянул это слово, что оно показалось почти свистящим. – Я – единственное живое существо, у кого имеются эти товары.
Он положил руку слишком близко к ее руке, и она отпрянула.
Мередит, пробурчав:
– У нас и камина-то нет, зачем нам коврик для камина, – взял ее под руку и увел из дворика.
Когда они вышли в мощеный проулок, Мэри залилась смехом.
– Мой спаситель! – говорила она. – Ты спас меня от выбивальщика ковров!
Они несколько углубились в главную часть Ярмарки, осторожно пробираясь между скользкими лужицами устричного сока, затекшего в ямки на булыжниках. Среди рыночного шума и гвалта Мередит сразу повеселел; он остановился между двумя грудами шляп и, взяв по шляпе в каждую руку, принялся жонглировать. Но такое веселье явно раздражало Мэри, и она, не дожидаясь мужа, направилась к отделу старых перчаток, сваленных в кучу на прилавке. Казалось, она рассматривает их очень внимательно, потому что низко склонила голову над ними, но, нагнав ее опять, он заметил, что она плачет. Рядом с перчатками стоял деревянный ящик с ржавыми ключами, и Мередит, вне себя от изумления, подобрал один из ключей и, погремев им, спросил:
– Что случилось?
Она продолжала смотреть на перчатки, перебирая и перекладывая их правой рукой.
– Ничего не случилось. Что могло случиться?
Из-за прилавка появился маленький ребенок; у него на шее болтался старый синий шарф.
– Премилые перчатки, мисс. Премилые чудесные перчатки для премилой леди. Без единого пятнышка.
Мэри улыбнулась мальчику и отвернулась, а муж последовал за ней по пятам; она направилась в боковой проход, где в несколько рядов висели старые миткалевые платья; одни из них еще являли следы былого лоска, другие же выцвели, а оборки на них износились и истрепались. К тревоге Мередита, они напоминали вереницы повешенных женщин, которые легонько покачивались на ветру. Мэри зашла за один из рядов, сразу же пропав из виду, и он стал раздвигать платья, чтобы поговорить с ней; грубая ткань хлестнула его по лицу, и на миг он ощутил кислую застарелую вонь одеколона.
– Ну что-то ведь все-таки случилось. Скажи мне. – Она пошла дальше по проходу между платьев, и Мередит поплелся за ней по другой стороне, глядя на ее ноги. – Скажи мне!
Она вновь показалась с другого конца рядов и взяла его под руку, словно утешая его.
– Я хочу уйти на время. – Они стали быстро удаляться с этой торговой улочки, и впервые оба почувствовали, что боятся друг друга.
– Не понимаю, что ты хочешь этим сказать. – Он почти прорычал эту фразу, и она отдернула руку.
– Я хочу уйти от тебя. Это ты можешь понять?
Он остановился, ловя ртом воздух. Ему казалось, что сейчас его стошнит прямо здесь, на виду у толпы.
– Я думал, что ты счастлива.
– Счастлива?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
– Вы из-за чего пришли? – Она вздрогнула, услышав этот вопрос, и, оглянувшись, увидела пожилую женщину, сидевшую позади нее, где стояли другие ряды стульев. – Из-за пьянства, да? – Она принюхалась к запаху, который распространялся вокруг Хэрриет.
– Ничего подобного. Я лишь изредка позволяю себе пропустить стаканчик шерри. – Она подалась вперед. – Собственно, я пришла сюда потому, что хочу сменить пол.
Она собиралась сказать что-то еще, но тут к ней выбежала Вивьен.
– Ему делают рентгеноскопию мозга, – сказала она полным отчаяния голосом.
– А что с ним такое?
– Они не знают. Думают, что это может быть удар.
– Удар? – переспросила Хэрриет: ей внезапно представился ее кот, сердито выгибавший спину и топорщивший шерсть, когда она грозила ему кулаком. – Как это – удар?
Вивьен закрыла лицо руками и так простояла несколько секунд; в глубине коридора слышался детский плач.
– Я думаю, Эдварду нужно приехать сюда, – вот все, что она сказала, снова взглянув на Хэрриет широко раскрытыми глазами.
* * *
– Он всегда дожидается их, – прошептал Филип Флинту, когда они преодолели последние ступеньки и подошли к квартире Вичвудов. Они явились сюда прямо из ресторана. – Они никогда не задерживаются. Как правило.
– Кто там? – Эдвард, по-видимому, стоял за запертой дверью, когда Филип постучал.
– Это Филип. – Он прокашлялся, не зная, как приступить к неизбежным объяснениям.
Эдвард приоткрыл дверь и, с любопытством бросив взгляд на Флинта, спросил:
– А где папа?
Филип изо всех сил старался изображать бодрость.
– Он неважно себя почувствовал, и мама отвезла его в больницу.
А Флинт добавил:
– Он скоро вернется.
Эдвард поглядел на них с подозрением, а потом, открыв дверь полностью и впустив их, пошел в свою комнату, не сказав больше ни слова; перед их приходом он смотрел телевизор, и теперь Флинт увидел, как на экране показался раскрытый рот, а потом чья-то рука. Он лишь с умеренным любопытством оглядел остальное убранство квартиры, и ему тут же вспомнились университетские комнаты Чарльза. Плакаты на стенах, дешевый сосновый стол, продавленный диван с индийским ковриком, наброшенным на него, – все эти предметы по-прежнему действовали на него угнетающе. Потом он заметил портрет, прислоненный к письменному столу Чарльза, и что-то в лице изображенного приковало его внимание.
– Кто это?
Филип, тяжело рухнув на диван, смотрел в сторону комнаты Эдварда.
– Это Чаттертон, – ответил он, не оборачиваясь.
– Не может быть. Он слишком стар.
Филип внезапно ощутил усталость.
– В том-то все и дело. Видишь ли, Чарльз нашел кое-какие бумаги…
Тут в комнату возвратился Эдвард. У него было очень бледное лицо.
– А когда папа обещал вернуться? – Он почесал ногу.
– Он точно не сказал. – Филип снова прокашлялся. – Но мама говорила, что пробудет там не очень долго.
– Ну сколько?
– Не слишком долго.
Флинт, скованный горестным видом мальчика, неловко держал перед собой портрет.
– Это он! – Эдвард показывал пальцем на Флинта. – Это он во всем виноват!
– Я? – Из-за внезапной тревоги голос Флинта прозвучал на полтона выше обычного.
– Нет. Не вы. Тот, на картине. – Флинт ошеломленно посмотрел на картину. А Эдвард обратился за поддержкой к Филипу. – Мы его и в галерее видели. Папа тебе не рассказывал? – Эдвард подошел и выхватил холст из рук Флинта. Он уже собирался зашвырнуть его в угол, но Филип поднялся и остановил его.
– Не надо, Эдди. Не делай этого. Твоему папе он еще понадобится.
– Так значит, с ним ничего страшного?
– Нет.
Эдвард торжествующе улыбнулся, добившись от него такого ответа.
– Я так и знал! – сказал он.
И в эту минуту из больницы позвонила Вивьен.
* * *
Чарльз опустил руку и дотронулся до голого деревянного пола; ощутив зернистую поверхность древесины, он провел пальцами по краям досок. Костяшками пальцев он коснулся чего-то легкого – вроде мышиного скелетика или дохлой птички, – и пыльного, но потом понял, что это комок грубой бумаги, на которой он давеча писал. Рядом лежал еще один комок, и еще; по полу были разбросаны клочки разорванных стихов, которые он писал накануне. В этих стихах он пытался высказать, что время – это всего лишь цепочка смертей, следующих одна за другой, которая образует сноп света посреди огромной иссушенной равнины; но в голове его настырно раздавались чужие голоса, звучали чужие стихи.
Тогда он изорвал свои стихи и бросил клочки на пол, а теперь, вытянув с кровати руку, нащупал их… а когда боль возвратилась, он заплакал. Он лежал лицом к стене, но все же с большим трудом ему удалось повернуть голову, чтобы взглянуть на свою последнюю комнату в жизни; и он увидел ее всю: распахнутое чердачное окно, увядающий розовый кустик на подоконнике, пурпурное пальто, перекинутое через стул, потухшая свеча на столике красного дерева. Вокруг него стояли люди, и его охватил ужас.
– Нет! – вскричал он. Он готов был умолять их. – Этого не должно произойти. Это все неправда. Мне не следует здесь находиться. Я уже видел это раньше, и это наваждение!
– Мам, у него веки шевельнулись.
– Думаю, он сейчас просыпается. – Вивьен, не сводя глаз с лица мужа, одной рукой держалась за Эдварда.
Чарльз открыл глаза и воззрился на нее; нестерпимо глубокая синева его глаз на миг даже испугала ее.
Он различал очертания жены, склонившейся над ним, и ее окружал свет; сын тоже ярко светился, и, пока душа Чарльза покидала этот мир, их души обменивались прощальным сияньем. В этот миг узнаванья он улыбнулся: ничто так и не утеряно, но все же это последний раз, когда он их видит, последний раз, последний раз, последний раз, последний раз. Вивьен. Эдвард. Я повстречал их где-то по дороге. Мы вместе путешествовали.
«Я буду скучать без вас», – попытался он сказать; но губы его не шевельнулись. Чарльз умирал, а Филип в библиотеке писал «Да» в своем блокноте; Чарльз умирал, а Флинт, склонив голову, читал Исповедь англичанина, употребляющего опиум Исповедь англичанина, употребляющего опиум (Confessions of an Englisе Opium-Eater) – роман (1821) английского писателя Томаса Де Квинси (1785–1859).
в бумажной обложке; Чарльз умирал, а Хэрриет победно сжимала в объятьях своего кота; Чарльз умирал, а Пэт бежал трусцой вокруг церкви Св. Марии Редклиффской; Чарльз умирал, а мистер Лино, насвистывая, протирал бронзовую фигурку Дон Кихота верхом на Росинанте. Его правая рука повисла плетью, кисть касалась пола, а пальцы крепко сжались; голова тоже завалилась вправо, грозя соскользнуть с больничной койки. Его тело выгнулось в последнем спазме, содрогнулось, а потом затихло навсегда.
* * *
Что мы такое? Звери. Лишь потом
Те существа разумные, на ком
Тень бледная лежит могилы дальней
И отблеск вечный участи печальной.
Здесь и царит Любовь, могучее светило.
Современная любовь. Сонет 30. Джордж Мередит
«Чаттертон» был закончен. Он взял соболью кисточку и, окунув ее в черную лужицу слоновой кости, написал в нижнем правом углу картины: «Г. Уоллис. 1856 г.» И в этот завершающий миг произошел всплеск мощи – во всяком случае, такое ощущение возникло у Уоллиса: совершая свой последний рывок к жизни, картина сделалась чрезвычайно яркой и, казалось, засияла, прежде чем принять подобающую ей торжественную недвижность. И тогда Уоллис понял, что в нее перелилась душа Чаттертона – душа, не пойманная в ловушку, а обрадованная тем, что ее увековечили; она помедлила здесь, среди этих красок и форм, прежде чем выпорхнуть через окно, которое Уоллис оставил для нее открытым. Когда она улетит – а он знал, что она исчезнет, как только другие придут взглянуть на его произведение, – оно начнет жить совсем другой жизнью, превратившись в очередную картину в мире прочих живописных полотен. И Уоллис с какой-то жалостью поглядел на лицо Мередита, ставшее посмертным ликом Чаттертона, – но это была не жалость к себе самому, оттого что он закончил работу, а жалость к той вещи, которую он создал. Изображенная им чердачная каморка стала эмблемой мира – мира тьмы, где литература – это рассыпанные по полу клочки бумаги, где аромат – это запах умирающей розы, где источник света и тепла – это потухшая свеча. До сих пор он и не сознавал, что таково его истинное видение мира. Но затем он расхохотался над собственной грустью: ведь, в конце-то концов, это его триумф. Это его бесподобное творение. Теперь ни он сам, ни Чаттертон никогда не умрут полностью. Он еще раз взглянул на написанное им лицо, а затем принялся быстро покрывать холст копаловым лаком.
А в этот же самый миг Джордж Мередит с любопытством рассматривал Панча – куклу в миниатюрной педельской шляпе и в красном пальто, с белым галстуком, подвязанным у подбородка. Марионетка пела:
Меня подкузьмила дуреха-жена:
Пихнула, что мочи есть, наземь она.
Да, видно, не больно драчунья сильна:
Под глазом синяк – вот и вся недолга.
Мередит дотронулся до плеча жены и прошептал:
– Как ты думаешь – я бы смог научиться сочинять такие стишки?
– Нет. В них слишком много чувства. – Отвечая, Мэри неотрывно смотрела на сцену; представление ее занимало, а тут как раз появилась Джуди, и Панч свирепо замахнулся на нее тростью.
– По вкусу ли тебе мое наставленье, милая Джуди?
Мередит снова прошептал:
– У меня тоже есть чувства. – Как будто желая отмахнуться от него, Мэри сделала несколько шагов вперед, поближе к будке, где Джуди летала из стороны в сторону.
– О, ради Бога, мистер Панч. Довольно! – верещал в притворном испуге высокий голосок марионетки.
– Нет, еще один маленький урок. Вот тебе! Вот! Вот! – Джуди повалилась на подмостки, так что над сценой торчала одна голова. Панч продолжал колотить ее, а она, защищая голову, приподняла вялую руку. – Еще, дорогая женушка?
Редкая толпа посмеялась над этим, а потом засмеялась еще громче, когда Джуди подняла голову и взмолилась своим жалобным голоском:
– Нет-нет, довольно.
Мередит подошел к Мэри.
– Вот образцовая жена – разве нет?
А Панч добавил:
– Я думал тебя вскорости удовольствовать.
Мэри неожиданно повернулась прочь, и ее муж, бросив прощальный взгляд на сцену, последовал за ней. Они были в Хаундздитче. Стоял февраль, было холодное субботнее утро, и, так как им нечем было себя занять дома, они решили посетить Тряпичную ярмарку – а вернее, им настолько не терпелось поскорее выйти из дома, что определенной цели у них не было; и лишь когда они увидели омнибус до Бишопсгейта, они сели в него и приехали сюда. И вот теперь, когда Панч победно вопил над распростертым телом Джуди, Мэри вошла во дворик, который вел к самой Ярмарке. На грязной веревке висели дешевые ковры и коврики для камина, и Мэри остановилась поглядеть на них, пощупала засаленную ткань. Мередит поборол искушение остеречь ее от грязи, забившейся в эти тряпки.
– Только вообрази, – сказал он, – сколько Панчей и Джуди по нему прошлось?
Она уже собралась что-то ответить, но тут к ней приблизился владелец ковровой лавки; это был очень высокий мужчина с необычайно мягким голосом.
– Мадам… – он так растянул это слово, что оно показалось почти свистящим. – Я – единственное живое существо, у кого имеются эти товары.
Он положил руку слишком близко к ее руке, и она отпрянула.
Мередит, пробурчав:
– У нас и камина-то нет, зачем нам коврик для камина, – взял ее под руку и увел из дворика.
Когда они вышли в мощеный проулок, Мэри залилась смехом.
– Мой спаситель! – говорила она. – Ты спас меня от выбивальщика ковров!
Они несколько углубились в главную часть Ярмарки, осторожно пробираясь между скользкими лужицами устричного сока, затекшего в ямки на булыжниках. Среди рыночного шума и гвалта Мередит сразу повеселел; он остановился между двумя грудами шляп и, взяв по шляпе в каждую руку, принялся жонглировать. Но такое веселье явно раздражало Мэри, и она, не дожидаясь мужа, направилась к отделу старых перчаток, сваленных в кучу на прилавке. Казалось, она рассматривает их очень внимательно, потому что низко склонила голову над ними, но, нагнав ее опять, он заметил, что она плачет. Рядом с перчатками стоял деревянный ящик с ржавыми ключами, и Мередит, вне себя от изумления, подобрал один из ключей и, погремев им, спросил:
– Что случилось?
Она продолжала смотреть на перчатки, перебирая и перекладывая их правой рукой.
– Ничего не случилось. Что могло случиться?
Из-за прилавка появился маленький ребенок; у него на шее болтался старый синий шарф.
– Премилые перчатки, мисс. Премилые чудесные перчатки для премилой леди. Без единого пятнышка.
Мэри улыбнулась мальчику и отвернулась, а муж последовал за ней по пятам; она направилась в боковой проход, где в несколько рядов висели старые миткалевые платья; одни из них еще являли следы былого лоска, другие же выцвели, а оборки на них износились и истрепались. К тревоге Мередита, они напоминали вереницы повешенных женщин, которые легонько покачивались на ветру. Мэри зашла за один из рядов, сразу же пропав из виду, и он стал раздвигать платья, чтобы поговорить с ней; грубая ткань хлестнула его по лицу, и на миг он ощутил кислую застарелую вонь одеколона.
– Ну что-то ведь все-таки случилось. Скажи мне. – Она пошла дальше по проходу между платьев, и Мередит поплелся за ней по другой стороне, глядя на ее ноги. – Скажи мне!
Она вновь показалась с другого конца рядов и взяла его под руку, словно утешая его.
– Я хочу уйти на время. – Они стали быстро удаляться с этой торговой улочки, и впервые оба почувствовали, что боятся друг друга.
– Не понимаю, что ты хочешь этим сказать. – Он почти прорычал эту фразу, и она отдернула руку.
– Я хочу уйти от тебя. Это ты можешь понять?
Он остановился, ловя ртом воздух. Ему казалось, что сейчас его стошнит прямо здесь, на виду у толпы.
– Я думал, что ты счастлива.
– Счастлива?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42