https://wodolei.ru/catalog/stalnye_vanny/Kaldewei/
– Но он сам устыдился своей скрытности и посмотрел в опустевший стакан.
– Давай по второй. – Так или иначе, Флинт испытывал лишь умеренное любопытство и, почувствовав смущение Чарльза, благодарно удалился на кухню, унося пустые стаканы. Он сверился со своим списком тем и поставил галочку напротив строчки «Поэзия».
– Могу я полагать, – спросил он, возвратившись в комнату, – что лавровый венок по-прежнему покоится на твоем челе?
– Что?
– Ты по-прежнему пишешь стихи?
– Да. Разумеется. – Чарльза, по-видимому, задел такой вопрос. – Я думал, тебе попадалась моя последняя книжка.
– Меа culpa Зд.: виноват (лат.).
… – покраснел Флинт.
– У меня же масса времени, – быстро добавил Чарльз. Он запрокинул голову набок – этот жест Флинт прекрасно помнил. – Я никуда не тороплюсь. Это движение головой вызвало внезапную боль, и Чарльз неуютно поежился на стуле. – У меня еще полно времени.
– Терпение – конечно же, ценное качество для серьезного художника, хотя порой оно приобретает свойство…
– Можно мне еще выпить? – Чарльз проглотил остатки водки, стремясь заглушить боль, и теперь снова с готовностью протягивал стакан.
– Жажда замучила, верно? – Флинт был рад очередной раз ускользнуть на кухню; он перечеркнул «Поэзию» и, вернувшись с двумя наполненными стаканами, приступил к третьей намеченной теме – к «Прошлому».
– Года идут непоправимо, верно? Их не остановить. Кто это сказал Теннисон? Нет, Гораций. Гораций Уолпол. Гораций (Хорэс) Уолпол (1717–1797) – автор первого «готического» романа «Замок Отранто» (1765), который он пытался выдать за перевод средневековой итальянской хроники (!); меценат и любитель старины, издавший пять томов «Анекдотов о живописи в Англии». Упомянут он, скорее всего, недаром: сохранилась переписка Уолпола с Чаттертоном (1769 г.), который послал ему для издания свои «находки» – вымышленные рассуждения монаха Роули о древней саксонской живописи. Вначале Уолпол проявил доброжелательную заинтересованность, но потом, усомнившись в подлинности текстов и усмотрев в этом оскорбление для себя, обошелся с Чаттертоном холодно и презрительно. Тот в ответ сочинил ядовитую хулу в стихах, не забыв помянуть и подлог с Отранто.
– Он поднял глаза – взглянуть, уловил ли Чарльз его шутку, но тот смотрел в стену прямо перед собой. Ведь кажется, только вчера мы… – Он остановился, так как заранее не подготовил подходящего примера; Чарльз неподвижно глядел на стену, и Флинт сделал очередной большой глоток.
– … были молоды. Мы больше не юные вожди, знаю сам, но куда мы ведомы? Каковы прогнозы, доктор?
– Да у меня все в порядке, – ответил Чарльз, взглянув на Флинта. – Все прекрасно. – Боль отступала, но Чарльз, который совершенно не привык пить водку, чувствовал себя несколько сумбурно. – Но поговорим о тебе, продолжал он. – Что ты делаешь последнее время?
– Без комментариев. – Флинт долго тер глаза, а прекратив эту процедуру, обвел комнату туманным взглядом. – Ну, на самом деле у меня значительные трудности. Мне трудно… – Не то, чтобы ему просто не хотелось говорить о себе: по-видимому, он был на это неспособен.
Чарльз этого не понял.
– Но над чем ты сейчас работаешь? После романа?
Флинт почесал лицо и принялся рассматривать свои ногти, не осталось ли под ними кожных чешуек.
– Я пишу биографию Джорджа Мередита, – сказал он торопливо, английского поэта и романиста.
Чарльз, почувствовав себя лучше, вытянулся на своем стуле.
– Я знал, это в тебе сидит. – На миг он позволил себе роскошь притвориться, будто они снова студенты университета, и его собственная, Чарльзова, звезда, еще только восходит. – Ведь ты так усердно работал. Ты всегда был честолюбив. – Это удивило Флинта, который вовсе не ощущал, что обладает сколько-нибудь определенными качествами характера. – Я очень за тебя рад. – В этот миг Чарльз говорил совершенно искренне.
– Да нет же! – воскликнул Флинт, внезапно разгоряченный водкой. – Я просто поденщик! – Он взглянул на Чарльза, ожидая, какова будет его реакция. – Я мошенник. Может, я продался? Может, я пустился на компромисс? – От такой мысли он, казалось, пришел в восторг.
Чарльз осушил стакан и попытался очень серьезно посмотреть на Флинта, правда, его взгляду отчего-то было трудно сфокусироваться на нем.
– Ты хочешь оправдаться передо мной? Я правильно понимаю?
– Ничего подобного. Ничего я не хочу! – Флинт потерял нить мысли (если она была), забыв, что собирался сказать. – Я тобой восхищаюсь, Чарльз. Чарли. Ты остался верен поэзии. Ты ничуточки не изменился.
Чарльзу было приятно слышать эти чувствительные излияния, но воодушевление Флинта пропало так же быстро, как и появилось, и он впал в задумчивость.
– Но в конечном итоге, – пробормотал он, – это не имеет значения, так ведь?
– Ты хочешь сказать – потому, что в конечном итоге мы умираем?
Флинт угрюмо кивнул.
– Ты знаешь, – продолжал он, снова оживившись, – ты знаешь, бывает, что я прохожу через вон ту дверь. – Он неопределенно махнул в сторону названного предмета. – Когда я прохожу через эту дверь, я иногда вот о чем думаю. Я думаю: ну хорошо, Эндрю Флинт, эсквайр, романист и биограф, разве кто-нибудь может обещать, что ты когда-нибудь вернешься? Разве кто-нибудь может обещать, что ты не умрешь? – Он сделал особый упор на последнее слово, а затем быстро поднялся, ринулся на кухню, где поставил галочку рядом со словом «Прошлое», и возвратился в комнату с бутылкой водки, уже наполовину приконченной. И налил по новой.
Чарльз склонился над стаканом, пытаясь вспомнить, что он собирался сказать своему другу.
– Ты слишком долго жил один, – сказал он. – Ты слишком напряженно работаешь. Тебе не следует так много работать. – Он немного помолчал. – Я женат уже одиннадцать лет. – Он сделал паузу, чтобы взвесить следующую мысль. – И очень доволен жизнью.
– Да, знаю. – Флинт вытянул руку, чтобы сочувственно коснуться друга, и опрокинул свой стакан.
– И ты не прав – все имеет значение. Огромное значение. Ты только подумай: они все существуют рядом с нами, смотрят на нас: Блейк, Шелли, Кольридж…
– И Мередит.
– И Мередит. И все они влияют на нас.
Флинт внезапно помрачнел.
– А знаешь, Эндрю? Хочешь кое-что узнать? Это тайна, но я с тобой поделюсь. Ты ведь настоящий друг. У них это всё – от Чаттертона. Ты не знал раньше? А я вот знаю.
– Ничего удивительного. – Флинта, видимо, не очень заинтересовала услышанная новость, но внезапно он подался вперед:
– Это потрясающе – какую уйму денег можно зашибить сочинительством. Знаешь, сколько я получил за свой роман? – Чарльз мотнул головой, и тут же боль возвратилась к нему. – А ты попробуй угадай.
– Не хочу.
– Ну давай же, рискни.
– Я правда не хочу знать. – Чарльз не мог справиться с болью и чувствовал, что вот-вот наступит головокружение. Он взглянул вниз и заметил, что пуговка на его левой манжете болтается на тонкой ниточке. Он схватился за нее, но она упала на пол.
– Тогда давай я покажу тебе свою умную машину, – говорил Флинт. – Она стоила целого состояния.
– Да нет, правда…
– Пойдем. Она тебе понравится. – Чарльз нетвердо поднялся, и Флинт провел его в небольшой кабинет. Там на его рабочем столе стоял компьютер. Четыре тысячи фунтов, – сказал Флинт с гордостью. Он включил машину и, пока комнату заполнял глухой гул, нажал на три или четыре клавиши подряд. В левом верхнем углу появилось слово «Библиотека», и по экрану, мерцая в янтарном свете, поползли ряды латинских фраз.
– Мне уже пора, – говорил Чарльз. – Моя жена…
– Ах да, верно. Разумеется. Счастливое семейство. – Вид компьютера, казалось, несколько протрезвил Флинта, и он проводил Чарльза до парадной двери квартиры. – Мы должны это в скором времени повторить. – Говоря это, он глядел в сторону. – Нам правда надо держать связь. – Потом он заметил на лице Чарльза странное выражение и с некоторой тревогой схватил его за руку: – Как ты себя чувствуешь?
Чарльз стоял, тяжело прислонившись к двери, и ему померещилось, что он услышал такие слова: «Я твой покорный слуга». Но, увидев, что Флинт обеспокоенно смотрит на него, пробормотал:
– Все в порядке. Как ты любил говорить в прежние времена? Должно быть, это семга. – Он ощутил, что дверь под ним ходит ходуном. – Помнишь про семгу?
– Я вызову тебе кэб. И не забудь свою рукопись. – Флинт вышел с ним на улицу, и только когда он довел Чарльза до такси, тот вспомнил, что у него с собой очень мало денег. Но он позволил усадить себя в машину и захлопнуть дверцу. Он даже умудрился улыбнуться и помахать рукой, когда такси тронулось.
Флинт поднялся к себе, чувствуя облегчение от того, что встреча наконец закончилась. Он аккуратно вымыл стаканы, выбросил бутылку водки теперь уже совсем пустую, – поставил на прежние места стулья, на которых они сидели, и снова отправился в свой кабинет. Он включил компьютер и некоторое время не мигая смотрел на яркий экран.
* * *
– Остановитесь! – сказал Чарльз примерно в миле от своего дома. И пробормотал, как будто говоря самому себе: – Простите. На большее у меня не хватит.
Когда водитель открыл окошко, он приготовился расплатиться.
– Все в порядке. Ваш друг обо всем позаботился, – сказал тот и быстро уехал.
А Чарльз прошел пешком остававшееся расстояние до дома. Было уже темно, и улицы застилал туман; его со всех сторон окутывали испарения, и, когда он взглянул вниз, ему на миг показалось, что его ноги утопают в снегу. Между тем, он топтал туман, и его легкие шаги не отдавались эхом.
– Есть в мире боль, – сказал он вслух, – но всем принадлежит она. Рядом с ним шагал кто-то, кто услышал это и кивнул в знак согласия. Чарльз повернулся к этому невидимому спутнику. – Сон разворачивается, – сказал он. – Спящий пробуждается, а сон всё длится. – И он тут же осознал, что слова эти не его собственные, а чужие.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Се, стихъ новейшiй моего сложенья,
Найлучшiй плодъ смиреннаго уменья.
Къ Джону Лидгейту. Томасъ Чаттертонъ
Вмигъ перенесся я во Оны Дни,
Когда держалъ Пiита плоти пленъ.
И зрелъ Деянья ветхой старины,
И Свитокъ Судебъ оку былъ явленъ.
И зрелъ, какъ Рокомъ мечено, Дитя
Тянулось к Свету, будто бы шутя.
Гисторiя Уиллiама Канинга. Томасъ Чаттертонъ
6
Таковы обстоятельства, имеющiя касательство токмо до моея совести, но я, Томасъ Чаттертонъ, по прозвищу Томъ-Гусиное-Перо, Томъ-Одинъ-Одинешенекъ, или Бедняга Томъ, привожу ихъ здесь заместо Завещанiй, Показанiй, Дарственныхъ и протчихъ тому подобныхъ крючкотворныхъ бумагь. Итакъ, принимайте нижеследующiй Разсказъ какъ онъ есть, хотя Лучшаго, могу поклясться, вамъ не поведалъ бы Никто иной: ибо кто присутствовалъ при моемъ Рожденiи, какъ не я самъ, хотя, можетъ статься, то былъ одинъ изъ редкихъ Случаевъ, когда Матушка моя породила лучшiй плодъ, нежели когда-либо выходилъ изъ моей Головушки. Родился я на Пайлъ-стритъ, въ месяце Апреле Господня Лета 1752-го, въ семъ зловонномъ Умете Бристоле, въ твердой и незыблемой Надежде, да унижаемъ, попираемъ и презираемъ буду отъ благочестивыхъ и многочтимыхъ уроженцевъ сего Града, кои, подобно Андроцефалогамъ, Умъ свой имеютъ тамъ, где Удъ помещаться долженъ. Отцу моему мертву бывшу, кругомъ меня объ ту пору находились Женщины, каковое дело вполне причиною могло явиться того (такъ объяснялъ я своей Матушке, отъ чего зашлась она Смехомъ, ажъ до Плача), что малым ребенкомъ поражали меня незапные гистерическiе Припадки: ибо отчего бы мне, великому Пародисту, и не передразнивать было слабый Поль? А если и не Женщины, то тоска, Сплиномъ рекомая, томила меня. Одна из первыхъ Сатиръ моихъ, писанная мною о седми годахъ отъ роду, сему предмету посвящалась.
Отецъ мой былъ певчимъ въ церкви Св. Марiи Редклиффской, яже располагалась насупротивъ дома нашего на Пайлъ-стритъ въ толикой близости, что съ легкостiю могь я счесть все трещинки въ ея каменной Кладке; а поелику преставился онъ за три всего месяца до собственнаго моего Рожденiя, то нередко мне взбредало на умъ, что мне слыхивать приводилось его пенiе, въ утробе матерней сидючи: отсель и собственная моя любовь къ Музыке, къ темъ даже нестройнымъ Напевчикамъ, кои долетаютъ изъ Общественныхъ Садовъ и затуманиваютъ очи мои Слезами. Матушка моя была доброй женщиной и не уставала наставлять меня въ Добродетеляхъ и похвальныхъ Качествахъ Отца моего: «Твой Батюшка, – говаривала она, – толико любилъ сiю Церковь, какъ-еслибъ собственными Руками ее выстроилъ». После она вздыхала, а после смеялась, откладывая Нитку съ Иголкою, дабы заключить меня въ Объятiя. «Отчего мы такъ нахмурились? – спрашивала она, видя мой насупленный взглядъ, устремленный на нее. – Боже, какого ты послалъ мне малыша, что такъ печалится воспоминанiямъ своей бедной Матери!»
Вечерами я сиживалъ съ нею у Очага, обвивъ Руками ея шею, а она разсказывала мне старинныя гисторiи. «Триста летъ тому назадъ, – сказывала она, – церковный Шпиль поразилъ ударъ Молнiи, и тотъ рухнулъ, упавъ на коровiй Выгонъ по соседству – тамъ, где теперь лавки Пирожника и Книгаря». Триста летъ назадъ! Слова сiи, словно Заклятiе, завораживали меня: въ ту пору, когда не было еще на свете ни меня самого, ни даже Отца моего, эта самая Церковь уже стояла вотъ здесь! Я былъ тогда совсемъ еще Ребенкомъ, однакожъ съ техъ Дней зачастилъ къ Св. Марiи Редклиффской. Всякiй разъ, входя подъ Портикъ ея, преклонялъ я главу; а быль я Мальчикомъ вздорнымъ, Выдумщикомъ одинокимъ, индо и казалось мне, будто я вступаю въ собственный моего Отца домъ (разумея сiе отнюдь не въ смысле Благочестiя), и моей Фантазiи все погребальные памятники представлялись его же Образами, закостеневшими въ Смерти, изъ лапъ коей желалъ я вырвать его. Итакъ, вы теперь видите, какъ соделался я страстнымъ почитателемъ Старины.
Въ те далекiе Дни, помнится, надевалъ я свое коричневое суконное пальто, круглую шляпу и отправлялся бродить по Полямъ, льстяся набрести на сокрытые Могильники или надписи, высеченныя въ Камняхъ. Я растягивался на скошенной траве или прислонялся къ дереву и съ восхищенiемъ устремлялъ свой взоръ къ Церкви, возвышавшейся надъ окрестными полями и тропинками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
– Давай по второй. – Так или иначе, Флинт испытывал лишь умеренное любопытство и, почувствовав смущение Чарльза, благодарно удалился на кухню, унося пустые стаканы. Он сверился со своим списком тем и поставил галочку напротив строчки «Поэзия».
– Могу я полагать, – спросил он, возвратившись в комнату, – что лавровый венок по-прежнему покоится на твоем челе?
– Что?
– Ты по-прежнему пишешь стихи?
– Да. Разумеется. – Чарльза, по-видимому, задел такой вопрос. – Я думал, тебе попадалась моя последняя книжка.
– Меа culpa Зд.: виноват (лат.).
… – покраснел Флинт.
– У меня же масса времени, – быстро добавил Чарльз. Он запрокинул голову набок – этот жест Флинт прекрасно помнил. – Я никуда не тороплюсь. Это движение головой вызвало внезапную боль, и Чарльз неуютно поежился на стуле. – У меня еще полно времени.
– Терпение – конечно же, ценное качество для серьезного художника, хотя порой оно приобретает свойство…
– Можно мне еще выпить? – Чарльз проглотил остатки водки, стремясь заглушить боль, и теперь снова с готовностью протягивал стакан.
– Жажда замучила, верно? – Флинт был рад очередной раз ускользнуть на кухню; он перечеркнул «Поэзию» и, вернувшись с двумя наполненными стаканами, приступил к третьей намеченной теме – к «Прошлому».
– Года идут непоправимо, верно? Их не остановить. Кто это сказал Теннисон? Нет, Гораций. Гораций Уолпол. Гораций (Хорэс) Уолпол (1717–1797) – автор первого «готического» романа «Замок Отранто» (1765), который он пытался выдать за перевод средневековой итальянской хроники (!); меценат и любитель старины, издавший пять томов «Анекдотов о живописи в Англии». Упомянут он, скорее всего, недаром: сохранилась переписка Уолпола с Чаттертоном (1769 г.), который послал ему для издания свои «находки» – вымышленные рассуждения монаха Роули о древней саксонской живописи. Вначале Уолпол проявил доброжелательную заинтересованность, но потом, усомнившись в подлинности текстов и усмотрев в этом оскорбление для себя, обошелся с Чаттертоном холодно и презрительно. Тот в ответ сочинил ядовитую хулу в стихах, не забыв помянуть и подлог с Отранто.
– Он поднял глаза – взглянуть, уловил ли Чарльз его шутку, но тот смотрел в стену прямо перед собой. Ведь кажется, только вчера мы… – Он остановился, так как заранее не подготовил подходящего примера; Чарльз неподвижно глядел на стену, и Флинт сделал очередной большой глоток.
– … были молоды. Мы больше не юные вожди, знаю сам, но куда мы ведомы? Каковы прогнозы, доктор?
– Да у меня все в порядке, – ответил Чарльз, взглянув на Флинта. – Все прекрасно. – Боль отступала, но Чарльз, который совершенно не привык пить водку, чувствовал себя несколько сумбурно. – Но поговорим о тебе, продолжал он. – Что ты делаешь последнее время?
– Без комментариев. – Флинт долго тер глаза, а прекратив эту процедуру, обвел комнату туманным взглядом. – Ну, на самом деле у меня значительные трудности. Мне трудно… – Не то, чтобы ему просто не хотелось говорить о себе: по-видимому, он был на это неспособен.
Чарльз этого не понял.
– Но над чем ты сейчас работаешь? После романа?
Флинт почесал лицо и принялся рассматривать свои ногти, не осталось ли под ними кожных чешуек.
– Я пишу биографию Джорджа Мередита, – сказал он торопливо, английского поэта и романиста.
Чарльз, почувствовав себя лучше, вытянулся на своем стуле.
– Я знал, это в тебе сидит. – На миг он позволил себе роскошь притвориться, будто они снова студенты университета, и его собственная, Чарльзова, звезда, еще только восходит. – Ведь ты так усердно работал. Ты всегда был честолюбив. – Это удивило Флинта, который вовсе не ощущал, что обладает сколько-нибудь определенными качествами характера. – Я очень за тебя рад. – В этот миг Чарльз говорил совершенно искренне.
– Да нет же! – воскликнул Флинт, внезапно разгоряченный водкой. – Я просто поденщик! – Он взглянул на Чарльза, ожидая, какова будет его реакция. – Я мошенник. Может, я продался? Может, я пустился на компромисс? – От такой мысли он, казалось, пришел в восторг.
Чарльз осушил стакан и попытался очень серьезно посмотреть на Флинта, правда, его взгляду отчего-то было трудно сфокусироваться на нем.
– Ты хочешь оправдаться передо мной? Я правильно понимаю?
– Ничего подобного. Ничего я не хочу! – Флинт потерял нить мысли (если она была), забыв, что собирался сказать. – Я тобой восхищаюсь, Чарльз. Чарли. Ты остался верен поэзии. Ты ничуточки не изменился.
Чарльзу было приятно слышать эти чувствительные излияния, но воодушевление Флинта пропало так же быстро, как и появилось, и он впал в задумчивость.
– Но в конечном итоге, – пробормотал он, – это не имеет значения, так ведь?
– Ты хочешь сказать – потому, что в конечном итоге мы умираем?
Флинт угрюмо кивнул.
– Ты знаешь, – продолжал он, снова оживившись, – ты знаешь, бывает, что я прохожу через вон ту дверь. – Он неопределенно махнул в сторону названного предмета. – Когда я прохожу через эту дверь, я иногда вот о чем думаю. Я думаю: ну хорошо, Эндрю Флинт, эсквайр, романист и биограф, разве кто-нибудь может обещать, что ты когда-нибудь вернешься? Разве кто-нибудь может обещать, что ты не умрешь? – Он сделал особый упор на последнее слово, а затем быстро поднялся, ринулся на кухню, где поставил галочку рядом со словом «Прошлое», и возвратился в комнату с бутылкой водки, уже наполовину приконченной. И налил по новой.
Чарльз склонился над стаканом, пытаясь вспомнить, что он собирался сказать своему другу.
– Ты слишком долго жил один, – сказал он. – Ты слишком напряженно работаешь. Тебе не следует так много работать. – Он немного помолчал. – Я женат уже одиннадцать лет. – Он сделал паузу, чтобы взвесить следующую мысль. – И очень доволен жизнью.
– Да, знаю. – Флинт вытянул руку, чтобы сочувственно коснуться друга, и опрокинул свой стакан.
– И ты не прав – все имеет значение. Огромное значение. Ты только подумай: они все существуют рядом с нами, смотрят на нас: Блейк, Шелли, Кольридж…
– И Мередит.
– И Мередит. И все они влияют на нас.
Флинт внезапно помрачнел.
– А знаешь, Эндрю? Хочешь кое-что узнать? Это тайна, но я с тобой поделюсь. Ты ведь настоящий друг. У них это всё – от Чаттертона. Ты не знал раньше? А я вот знаю.
– Ничего удивительного. – Флинта, видимо, не очень заинтересовала услышанная новость, но внезапно он подался вперед:
– Это потрясающе – какую уйму денег можно зашибить сочинительством. Знаешь, сколько я получил за свой роман? – Чарльз мотнул головой, и тут же боль возвратилась к нему. – А ты попробуй угадай.
– Не хочу.
– Ну давай же, рискни.
– Я правда не хочу знать. – Чарльз не мог справиться с болью и чувствовал, что вот-вот наступит головокружение. Он взглянул вниз и заметил, что пуговка на его левой манжете болтается на тонкой ниточке. Он схватился за нее, но она упала на пол.
– Тогда давай я покажу тебе свою умную машину, – говорил Флинт. – Она стоила целого состояния.
– Да нет, правда…
– Пойдем. Она тебе понравится. – Чарльз нетвердо поднялся, и Флинт провел его в небольшой кабинет. Там на его рабочем столе стоял компьютер. Четыре тысячи фунтов, – сказал Флинт с гордостью. Он включил машину и, пока комнату заполнял глухой гул, нажал на три или четыре клавиши подряд. В левом верхнем углу появилось слово «Библиотека», и по экрану, мерцая в янтарном свете, поползли ряды латинских фраз.
– Мне уже пора, – говорил Чарльз. – Моя жена…
– Ах да, верно. Разумеется. Счастливое семейство. – Вид компьютера, казалось, несколько протрезвил Флинта, и он проводил Чарльза до парадной двери квартиры. – Мы должны это в скором времени повторить. – Говоря это, он глядел в сторону. – Нам правда надо держать связь. – Потом он заметил на лице Чарльза странное выражение и с некоторой тревогой схватил его за руку: – Как ты себя чувствуешь?
Чарльз стоял, тяжело прислонившись к двери, и ему померещилось, что он услышал такие слова: «Я твой покорный слуга». Но, увидев, что Флинт обеспокоенно смотрит на него, пробормотал:
– Все в порядке. Как ты любил говорить в прежние времена? Должно быть, это семга. – Он ощутил, что дверь под ним ходит ходуном. – Помнишь про семгу?
– Я вызову тебе кэб. И не забудь свою рукопись. – Флинт вышел с ним на улицу, и только когда он довел Чарльза до такси, тот вспомнил, что у него с собой очень мало денег. Но он позволил усадить себя в машину и захлопнуть дверцу. Он даже умудрился улыбнуться и помахать рукой, когда такси тронулось.
Флинт поднялся к себе, чувствуя облегчение от того, что встреча наконец закончилась. Он аккуратно вымыл стаканы, выбросил бутылку водки теперь уже совсем пустую, – поставил на прежние места стулья, на которых они сидели, и снова отправился в свой кабинет. Он включил компьютер и некоторое время не мигая смотрел на яркий экран.
* * *
– Остановитесь! – сказал Чарльз примерно в миле от своего дома. И пробормотал, как будто говоря самому себе: – Простите. На большее у меня не хватит.
Когда водитель открыл окошко, он приготовился расплатиться.
– Все в порядке. Ваш друг обо всем позаботился, – сказал тот и быстро уехал.
А Чарльз прошел пешком остававшееся расстояние до дома. Было уже темно, и улицы застилал туман; его со всех сторон окутывали испарения, и, когда он взглянул вниз, ему на миг показалось, что его ноги утопают в снегу. Между тем, он топтал туман, и его легкие шаги не отдавались эхом.
– Есть в мире боль, – сказал он вслух, – но всем принадлежит она. Рядом с ним шагал кто-то, кто услышал это и кивнул в знак согласия. Чарльз повернулся к этому невидимому спутнику. – Сон разворачивается, – сказал он. – Спящий пробуждается, а сон всё длится. – И он тут же осознал, что слова эти не его собственные, а чужие.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Се, стихъ новейшiй моего сложенья,
Найлучшiй плодъ смиреннаго уменья.
Къ Джону Лидгейту. Томасъ Чаттертонъ
Вмигъ перенесся я во Оны Дни,
Когда держалъ Пiита плоти пленъ.
И зрелъ Деянья ветхой старины,
И Свитокъ Судебъ оку былъ явленъ.
И зрелъ, какъ Рокомъ мечено, Дитя
Тянулось к Свету, будто бы шутя.
Гисторiя Уиллiама Канинга. Томасъ Чаттертонъ
6
Таковы обстоятельства, имеющiя касательство токмо до моея совести, но я, Томасъ Чаттертонъ, по прозвищу Томъ-Гусиное-Перо, Томъ-Одинъ-Одинешенекъ, или Бедняга Томъ, привожу ихъ здесь заместо Завещанiй, Показанiй, Дарственныхъ и протчихъ тому подобныхъ крючкотворныхъ бумагь. Итакъ, принимайте нижеследующiй Разсказъ какъ онъ есть, хотя Лучшаго, могу поклясться, вамъ не поведалъ бы Никто иной: ибо кто присутствовалъ при моемъ Рожденiи, какъ не я самъ, хотя, можетъ статься, то былъ одинъ изъ редкихъ Случаевъ, когда Матушка моя породила лучшiй плодъ, нежели когда-либо выходилъ изъ моей Головушки. Родился я на Пайлъ-стритъ, въ месяце Апреле Господня Лета 1752-го, въ семъ зловонномъ Умете Бристоле, въ твердой и незыблемой Надежде, да унижаемъ, попираемъ и презираемъ буду отъ благочестивыхъ и многочтимыхъ уроженцевъ сего Града, кои, подобно Андроцефалогамъ, Умъ свой имеютъ тамъ, где Удъ помещаться долженъ. Отцу моему мертву бывшу, кругомъ меня объ ту пору находились Женщины, каковое дело вполне причиною могло явиться того (такъ объяснялъ я своей Матушке, отъ чего зашлась она Смехомъ, ажъ до Плача), что малым ребенкомъ поражали меня незапные гистерическiе Припадки: ибо отчего бы мне, великому Пародисту, и не передразнивать было слабый Поль? А если и не Женщины, то тоска, Сплиномъ рекомая, томила меня. Одна из первыхъ Сатиръ моихъ, писанная мною о седми годахъ отъ роду, сему предмету посвящалась.
Отецъ мой былъ певчимъ въ церкви Св. Марiи Редклиффской, яже располагалась насупротивъ дома нашего на Пайлъ-стритъ въ толикой близости, что съ легкостiю могь я счесть все трещинки въ ея каменной Кладке; а поелику преставился онъ за три всего месяца до собственнаго моего Рожденiя, то нередко мне взбредало на умъ, что мне слыхивать приводилось его пенiе, въ утробе матерней сидючи: отсель и собственная моя любовь къ Музыке, къ темъ даже нестройнымъ Напевчикамъ, кои долетаютъ изъ Общественныхъ Садовъ и затуманиваютъ очи мои Слезами. Матушка моя была доброй женщиной и не уставала наставлять меня въ Добродетеляхъ и похвальныхъ Качествахъ Отца моего: «Твой Батюшка, – говаривала она, – толико любилъ сiю Церковь, какъ-еслибъ собственными Руками ее выстроилъ». После она вздыхала, а после смеялась, откладывая Нитку съ Иголкою, дабы заключить меня въ Объятiя. «Отчего мы такъ нахмурились? – спрашивала она, видя мой насупленный взглядъ, устремленный на нее. – Боже, какого ты послалъ мне малыша, что такъ печалится воспоминанiямъ своей бедной Матери!»
Вечерами я сиживалъ съ нею у Очага, обвивъ Руками ея шею, а она разсказывала мне старинныя гисторiи. «Триста летъ тому назадъ, – сказывала она, – церковный Шпиль поразилъ ударъ Молнiи, и тотъ рухнулъ, упавъ на коровiй Выгонъ по соседству – тамъ, где теперь лавки Пирожника и Книгаря». Триста летъ назадъ! Слова сiи, словно Заклятiе, завораживали меня: въ ту пору, когда не было еще на свете ни меня самого, ни даже Отца моего, эта самая Церковь уже стояла вотъ здесь! Я былъ тогда совсемъ еще Ребенкомъ, однакожъ съ техъ Дней зачастилъ къ Св. Марiи Редклиффской. Всякiй разъ, входя подъ Портикъ ея, преклонялъ я главу; а быль я Мальчикомъ вздорнымъ, Выдумщикомъ одинокимъ, индо и казалось мне, будто я вступаю въ собственный моего Отца домъ (разумея сiе отнюдь не въ смысле Благочестiя), и моей Фантазiи все погребальные памятники представлялись его же Образами, закостеневшими въ Смерти, изъ лапъ коей желалъ я вырвать его. Итакъ, вы теперь видите, какъ соделался я страстнымъ почитателемъ Старины.
Въ те далекiе Дни, помнится, надевалъ я свое коричневое суконное пальто, круглую шляпу и отправлялся бродить по Полямъ, льстяся набрести на сокрытые Могильники или надписи, высеченныя въ Камняхъ. Я растягивался на скошенной траве или прислонялся къ дереву и съ восхищенiемъ устремлялъ свой взоръ къ Церкви, возвышавшейся надъ окрестными полями и тропинками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42