– посетовала старуха. – Прямо, как сыч. То-то не идёт за тебя никто. Молчун ты – поэтому никто на тебя и не зарится.
Иванов только усмехнулся и пожал плечами.
Весь день Иванов просидел в читальном зале городской библиотеки. Он листал альбомы с репродукциями художников Возрождения и думал о том истинном возрождении духа, которое сделает человека человеком, и которое, несомненно, придёт через высокое искусство.
– Всё очень просто, – вдруг сообразил Иванов. – Нужно только, чтобы однажды люди раскаялись в содеянном и поняли бы, что они прекрасны и неповторимы. И вот это осознание красоты не позволит впредь погрязнуть в скверне и пороке, не позволит уронить своё человеческое достоинство. Действительно – красота спасёт мир.
К вечеру Иванов устал думать и пошёл домой. Нет! Не пошёл, а полетел, окрылённый тем, что внезапно ему открылось.
– Завтра же, – бормотал Иванов на ходу. – Да. Непременно завтра – рассказать всё это людям. Открыть им глаза. Они поймут. Они оценят. И жизнь будет легка и чудесна!
В коридоре остро пахло дешёвой парфюмерией. Иванов подошёл к своей двери, но войти не успел – его остановил Фёдор Миронович:
– Пётр Иванович! Уважь! Зайди – посидим, как люди. По-соседски.
Иванов замялся было, но старик схватил его за руку и затащил к себе.
На столе посреди комнаты стояла незамысловатая закуска. Мутная жидкость покоилась в графине. И стоял всё тот же отвратительный запах парфюмерного магазина.
Иванов присел за стол:
– Хорошо. Я посижу с вами, конечно. Только пить не буду. Я не умею и не хочу.
– Пейте, братцы, лучше тут:
На том свете на дадут... – заорала Лизавета Антоновна, вращая в такт песне кистями рук.
Фёдор Миронович налил и сказал тост:
– Ну, значит, земля ему пухом.
А Лизавета продолжила:
– Все там будем. Только в разное время.
Иванов растерялся:
– Простите... Я не понял... Так что? Кто-то умер?
– Утонул, короче, – объяснил Фёдор, закусывая холодцом.
А разговорчивая Лизавета добавила детали:
– Пошли мы, значит, как люди, на пляж. Сели. Выпили, поговорили. Настя со своим купаться пошли. Молодые они, вот и пошли. Ну, пошли они купаться в реку, а Тимка ейный взял и утонул.
– Как? – вскрикнул от неожиданности Иванов.
– Молча, – сказал Фёдор и начал наливать.
И тут вступила племянница Настя:
– Я его тянула за волосы, тянула, а потом устала... да пошёл ты!..
– А почему же Вы на помощь не позвали? – спросил Иванов шёпотом. – Ведь, люди вокруг.
– Я его тянула, тянула, а потом... да пошёл ты... – как зомби, бормотала Настя, не слыша Иванова.
– Однажды морем я плыла... – завела песню Лизавета Антоновна.
И остальные дружно подхватили:
– ...На пароходе том...
И никто не заметил, что, внезапно осунувшийся лицом, Иванов уже ушёл, чтобы разочарованно курить всю ночь и слушать как чужие шаги за окном живут непонятой и страшной жизнью.
Шампунь
Лекарство в рецептурном отделе аптеки обещали приготовить к девяти часам вечера. И уже без четверти девять Светлов стоял у стеклянного заборчика, с вырезанным окошечком. Там, за этим заборчиком шла своя таинственная, непонятная дилетантам жизнь. Там блестели скляночки, там шелестели крылышками продолговатые рецепты, там хранили равновесие лабораторные весы и грозный пест до поры до времени дремал в ступке.
Аптека была пуста. Только возле того отдела, где продавался товар без рецептов совещалась парочка.
– Пойди, спроси у пассажира! – настойчиво советовал худощавый мужик своей подруге.
«Пассажир», вне всяких сомнений, был Светлов. Просто потому, что никого другого в аптеке не было.
Женщина потопталась, собралась с духом и подошла к Светлову.
– Мужчина! – потянула она Светлова за рукав, – добавьте шестнадцать копеек. А то у нас не хватает.
Она по-собачьи снизу вверх и чуть наискось заглянула Светлову в глаза.
– Нет, – сказал Светлов. И сам испугался своей категоричности.
– Мужчина! – она дохнула в лицо Светлову прокисшим. – Ты дашь мне, а я тебе.
Светлов не понял и это было видно.
– Ну что не понял? – наседала женщина. – Мужик ты или нет? Давай шестнадцать копеек. А выйдем я в подъезде дам тебе сунуть.
Помолчали. И она добавила:
– Ты не бойся. Я чистая.
Светлов молчал.
Дама отошла к своему кавалеру. Они шептались некоторое время. Потом мужик подошёл к Светлову:
– Ты чё, мужик? Думаешь кинем? Мы не такие. Давай так – ты даёшь шестнадцать копеек, а она тебе отсосёт прямо здесь. Конкретно. Вот здесь за пальмой встанешь, а я прикрою.
– Я не хочу, – сказал Светлов.
– Зря, – сказал мужик. – Она ещё на ходу. Хорошая баба, конкретно. Горячая. Так что ты это напрасно.
Он вернулся к собутыльнице и они, совещаясь стали перебирать копейки. Гулкое эхо перекатывалось по залу, подчёркивая человеческое одиночество.
Женщина с усталым лицом выдала Светлову пакет с лекарством. Он стал укладывать пакет в сумку, прислушиваясь к происходящему в другом конце зала.
– Валя! Может на огуречный хватит? – слышался голос мужчины. Звенела мелочь, выкладываемая на прилавок.
– Я уже считала вам. Не хватает.
– А на что хватит? – голос мужчины был полон надежды.
– На шампунь хватит.
Пауза. Потом отчаянно:
– Ладно. Давай шампунь!
Светлов подошёл к прилавку. Протянул деньги:
– Дайте им, пожалуйста, два огуречных лосьона.
Продавщица скривилась:
– Им, товарищ, я ничего не дам. Потому что они состоят на учёте в наркологическом диспансере и я не имею права. Вам, если хотите, пожалуйста. Только имейте ввиду, что Вы губите их своей жалостью.
– Тогда дайте мне, если иначе нельзя, – сказал Светлов.
Светлов оглянулся на страждущих и понял, что он сотворил чудо. Такие глаза, наверное, были у евреев в пустыне, когда с небес посыпалась спасительная манна.
Такие глаза могли быть только у казнимого, увидевшего, что сломалось древко секиры в руках палача.
Светлов получил два зеленоватых пузырька, впихнул их в дрожащие руки и выбежал из аптеки.
Дядя Вася
– Дети тоже разные бывают, – сказал Михал Михалыч ни к селу, ни к городу.
Потом достал из кармана несколько орешков и поделил их между тремя бойкими белками, которые крутились возле ног, выклянчивая гостинец.
Помолчали. И Михал Михалыч продолжил:
– Где-то в конце сороковых мамина подруга Шура привела к нам на смотрины своего очередного мужа. Где она их находила мужиков при послевоенном дефиците – это для меня до сих пор загадка. Но находила. Её нового мужа звали Василий Васильевич. Дядя Вася – так он велел мне его называть.
Дядя Вася мне сразу понравился. Во-первых у него была красивая наколка на руке, во вторых он умел очень громко петь: «Я помню тот Ванинский порт». Но самое главное – у дяди Васи был полный рот блестящих металлических зубов.
– Чистая сталь! – хвастался дядя Вася. – Хочешь вилку перекушу?
А потом начинал бесконечные рассказы о Колымских лагерях.
Отец с матерью только тревожно переглядывались.
Но мне дядя Вася очень нравился. Я похвастался мальчишкам во дворе, что у моего друга дяди Васи железные зубы, и он кого хочешь загрызёт. Пацаны мне не верили и дразнили другом крокодила. Но это до поры до времени.
А потом настал час моего триумфа. Мы играли в пристенок, когда во дворе появился Гришка косой со своей шпаной. Они подошли к нам и Гришка отобрал все наши копейки. Он ещё подбрасывал их в ладони, когда раздался голос дяди Васи:
– Отдай детям, сявка. Накажу.
Дядя Вася стоял во всей красе – в распахнутом чёрном бушлате и тельняшке.
– Канай отсюда, дядя, – сказал Гришка и сверкнул финским ножом.
Дядя Вася спокойно подошёл к Косому, как-то очень ловко и моментально закрутил ему руку назад, отобрал нож и дал крепкий поджопник.
Деньги нам были возвращены с обещанием переловить нас по одному, а мой авторитет во дворе взлетел на недосягаемую высоту.
Так-то...
Что дальше?..
А дальше вот что.
Дядя Вася очень быстро с тётей Шурой разошёлся и начал жить бобылём. Время от времени он заходил к нам. Они с отцом выпивали по рюмке и дядя Вася пел про Ванинский порт. Пел и плакал.
Потом я вырос и вернулся в городишко только после смерти отца. Надо было маму поддержать и морально и материально.
Дядя Вася по-прежнему иногда заходил к нам и занимал троячок до получки. Деньги он отдавал исправно, и мама шутила, что одолжить дяде Васе – всё – равно, что в сберкассу положить.
Потом дядя Вася внезапно ослеп, его устроили в дом престарелых и я забыл о «друге детства».
Однажды в дверь позвонили. На пороге стоял мужчина в форме подполковника инженерных войск. Он представился сыном дяди Васи, сказал, что дядя Вася умер. А перед смертью дал мой адрес и сказал, что я помогу в организации похорон.
Ну, как не помочь? Дело святое.
На похоронах я узнал, что дядя Вася ветеран войны, что имеет ряд правительственных наград, что свои прежние проступки искупил кровью, будучи в штрафной роте.
А когда всё закончилось и мы сели с подполковником помянуть дядю Васю, он мне вот что рассказал.
Оказалось, что дядя Вася был обычным инженером. И когда в конце тридцатых начали грести инженерно-технический состав, дядя Вася взломал двери магазинчика на окраине города, выпил две бутылки водки, закусил шоколадкой и заснул на полу.
Дали ему сущие пустяки по тем временам – пять лет. И при этом, – что главное, – семья не была поражена в правах.
На зоне дядя Вася «раскрутился». За убийство сокамерника ему добавили десятку и отправили на Колыму. Оттуда он и попал в штрафную роту.
– Я всю жизнь его искал, – говорил подполковник. – Он ведь ради меня и мамы пожертвовал собой.
Оказалось, что нашёл он своего отца только за две недели до его смерти. Но нашёл.
Такое вот счастье выпало дяде Васе: сына повидал.
Мы ещё помолчали минут десять. И Михал Михайлович, закурив, подвёл итог:
– А у меня столько детей по миру разбросано – Вы, Боря, и представить себе не сможете! И никто из них меня не ищет. Впрочем, я думаю, что это не их вина.
Пойнтер
После смены всех собрали в Красном уголке на профсоюзное собрание. Председатель Цехкома Савка Фёдотов пристальным взглядом окинул зал, соображая кто из рабочих не пришёл. Пришли все и Фёдотов начал:
– Товарищи! Давайте без лишних условностей и коротенько. Все домой торопятся.
На повестке дня у нас сегодня два вопроса. Первый : « О выделении продуктового набора». Второй : « О безобразном поведении слесаря Минченкова». Кто за предложенную повестку дня? Прошу голосовать. Так... Единогласно. Значит, приступим.
Савелий помолчал для весомости, а потом весомо и важно сказал:
– Значит так, товарищи. Мне удалось на цехкоме отстоять интересы нашего цеха и в очередной раз выбить продуктовые наборы.
В зале довольно зашушукались, а Федотов продолжил:
– Короче, товарищи, обсуждать тут нечего. До субботы сдаём по пятнадцать рублей, а в понедельник получаем продукты и сдачу, если таковая будет. Кто против? Все за. Тогда, товарищи, перейдём ко второму вопросу. Значит так. Пришла бумага из городского медвытрезвителя. Оказывается, в прошлую субботу слесарь Минченков побывал в этом полезном учреждении. Уверен, что мы единогласно осудим безобразный поступок Минченкова. Предлагаю вынести ему общественное порицание с лишением тринадцатой зарплаты. Кто за? Прошу голосовать.
Рабочие угрюмо молчали. Потом сварщик Прокофьев сказал:
– Как это так? Не разобрались и сразу голосовать? Нет. Пусть в начале Минченков сам скажет что и как. А мы разберёмся.
Массивный Минченков встал с места:
– Там как вышло? Там недоразумение вышло, мужики. Зашёл я в стекляшку. Взял двести грамм и бутерброд. Сел – смотрю собака на задние лапы встала и в окно заглядывает. Я присмотрелся – пойнтер. Ей Богу, пойнтер. Чистокровный. Кто-то выгнал, наверное. Ну, я водку выпил, а бутерброд собаке понёс. Выхожу, смотрю какой-то шибздик собаке – под дых с носка. Ну, я и приложил этому гаду в лыч. Он упал, а тут милиция. И отвезли.
– Интересно мне кто это мусоров вызвать успел? – сказал Тадеуш. У него, несмотря на молодость, уже было две «ходки», и милицию он недолюбливал.
– А никто их не вызывал, – объяснил Минченков. – У них машина уже за углом стояла.
– А дальше что? – спросил Прокофьев.
– А дальше известно что. Отвезли. И меня и «дохода» этого. Стали протокол составлять. Я говорю – так и так. По-человечески отнеслись. С пониманием. Написали, что этот придурок в пьяном виде зацепился за бордюр, упал и сломал себе челюсть. Его в больницу, а меня на ночёвку.
– Что ж ты, Савка, свинячишь? – спросил Тадеуш у Федотова. – Менты, значит, по-человечески, а мы, как волки позорные? Не буду голосовать.
– И мы не станем! – понеслось по залу.
– Как же так, товарищи? – растерялся Федотов. – Мы же обязаны отреагировать, так сказать, на сигнал...
– Хорошо, – вмешался начальник цеха. – Обязаны – значит отреагируем.
Предлагаю первым пунктом вынести Минченкову общественное порицание, а вторым снять это порицание за успехи в труде и общественной жизни. А тринадцатая тут вовсе ни при чём.
Зал одобрительно загудел.
– Ну что ж? – сказал Федотов, обрадовавшись что конфликта удалось избежать. – Тогда голосуем. Единогласно. На этом, товарищи, собрание считаю законченным.
По дороге к проходной Прокофьев предложил:
– Надо бы по такому случаю... сами понимаете... по троячку.
– Чур я гонец! – зашустрил Тадеуш. – А с гонца денег не берут.
Только вышли за проходную как к Минченкову бросился рыжий пёс, и стал подпрыгивать, норовя лизнуть в лицо. Минченков обнял собаку и встал на колени.
– Ах, ты мой хороший! – заплакал Минченков обнимая пса. – Ах, ты мой драгоценный! Дождался меня. Нашёл. Нет, мужики. Я с вами не пойду. Я с ним домой пойду. Сами понимаете – покормить надо, вымыть... А вы уж выпейте за нас.
Минченков поднялся с колен и быстро зашагал по тротуару. А собака, подлаивая от счастья, радостно прыгала вокруг нового хозяина.
– Такое дело... – подвёл итог Прокофьев. – Жизнь, едрить... Пойдём обмоем. А то пути не будет.
Профессор
Михал Михалыч задумчиво посмотрел на, пронёсшуюся мимо, и ревущую сиренами машину Скорой помощи с надписью «Ambulance».
1 2 3 4 5 6 7