С одной стороны сидел худой, совсем худой господин с длинными волосами, с другой — некрасивая полная дама не первой молодости, в светлом платье с большим вырезом, открывавшим более, чем следовало бы в интересах дамы, рыхлую, жирную шею сомнительной свежести.
Прерванный на минуту разговор возобновился, и Николай мог свободно разглядывать общество, сидевшее за столом.
В средине сидела хозяйка, в черном шелковом платье, безукоризненно сшитом, приветливая, веселая и улыбающаяся. Она внимательно слушала свою соседку, прехорошенькую блондинку, с тонкими чертами лица, щебетавшую приятным голоском о необходимости поторопиться устройством благотворительного базара, чтобы опередить другой дамский кружок, — и в то же время зорко следила, есть ли у всех чай, и, если замечала у кого-нибудь пустой стакан, значительно взглядывала на скромную даму, сидевшую за самоваром на конце стола. Хорошенькая блондинка была вице-председательницей «общества вспомоществования истинно бедным людям», председательницей кружка, призревающего пять прелестных малюток, и женой симпатичного, круглолицего, румяного брюнета, даровитого петербургского профессора, сидевшего напротив. Он то и дело смеялся веселым, заразительным смехом, беседуя с Присухиным и другим солидным господином, известным юристом и членом магистратуры — Анохиным. Около барышень тихо ораторствовал молодой ученый г.Горлицын. На этот раз он объяснял не Спенсера, а Шекспира, и внимательно взглядывал на рыжеватого господина, сидевшего подле, когда тот прерывал плавную, докторальную речь молодого ученого разными замечаниями. Маленький, худенький, чистенький господин с светло-рыжими вьющимися волосами, нервный и вертлявый, с необыкновенно юркими, бегающими во все стороны карими глазками, показался знакомым Николаю. Он припомнил, что встречал его в какой-то редакции. Это был господин Пастухов, педагог, археолог, сотрудник газет, ученый дилетант, чиновник, секретарь в многих ученых обществах и вообще бойкий молодой человек, умевший втираться всюду и пользовавшийся, как слышал Николай, покровительством какого-то сановника, которому молодой человек помогал составлять научное исследование о древнерусской посуде.
Невдалеке от Николая сидели два литератора — один очень скромный и молчаливый, другой, напротив, как показалось Николаю, не обладавший большой скромностью. Скромный литератор, с едва заметной улыбкой, скользившей на нервном, умном лице, слушал своего соседа, высокого, плотного, белокурого господина с мясистыми губами, который громко, очевидно желая обратить общее внимание, высказывал необыкновенно либеральные взгляды по поводу современного положения дел. Он волновался, кипятился, говорил необыкновенно развязно и произвел на Николая отвратительное впечатление. В его речах слышалась фальшивая нота. Он точно старался подчеркнуть свой отчаянный либерализм, словно боясь, что ему не поверят. И ему в самом деле как-то не верили.
Толстая некрасивая дама, соседка Вязникова, млела от восторга и сильно затянутого корсета, слушая нескромного литератора, и подавала ему реплики.
Литератор, однако, не вызвал общего внимания. Худой господин с длинными волосами сидел молча, не вмешиваясь в разговор. Раз или два он поднял большие, темные, ленивые глаза на волнующегося литератора и снова опустил их. По-видимому, его не занимали разговоры, происходившие в столовой. Он обводил равнодушным взглядом общество и то и дело посматривал на двери.
«Верно, улизнуть хочет!» — подумал Вязников, недоумевая, к какому разряду отнести этого барина. По виду он походил не то на художника, не то на артиста.
— Скажите, пожалуйста, кто этот белокурый господин? — спросил тихо Николай своего соседа.
— Браиловский.
— Сотрудник «Почты» ?
— А не знаю… Знаю, что литератор и большой болтун!
— А другой, рядом с ним?
— Негожев…
— Негожев! — повторил Вязников и взглянул еще раз на скромного господина в очках, с жиденькой бородкой, рассказы которого отличались недюжинным талантом.
Разговоры то стихали, то становились громче. Дух благовоспитанного недовольства носился в столовой. Все так или иначе осуждали современные порядки, но не было одушевления, не было задевающей жилки; все было в меру умно, либерально и неинтересно. Чувствовалась какая-то вялость, что-то не глубоко прочувствованное во всех этих порицаниях. Все точно говорили потому, что нельзя же на журфиксе молчать. И только когда разговор принимал характер сплетни, лица оживлялись, речь становилась живей, внимание напряженнее.
Надежда Петровна отлично исполняла обязанности хозяйки. Она старалась всех втянуть в разговор, несколько раз обращалась с вопросами к Негожеву, но тот отвечал коротко и в разговоры не вмешивался, а более слушал. Худой господин тоже молчал и, видимо, скучал.
Разговоры замерли, когда общим вниманием овладел Алексей Алексеевич, начав рассказывать о предстоящем знаменитом процессе. Дело шло о подложном духовном завещании в три миллиона рублей, в составлении которого обвинялось лицо, принадлежавшее к высшему кругу.
Он мастерски рассказал пикантные и романические подробности этого дела, еще неизвестные из газет, и порадовался, что процесс наконец будет.
— Дело это чуть было не замяли!.. — прибавил он, рассказав, как случилось, что его не замяли.
По этому поводу Присухин высказал несколько общих соображений. Он говорил с обычным мастерством и, разумеется, достаточно либерально. Общие соображения дали ему случай пожурчать несколько минут, очаровывая слушателей. Хотя все то, что он говорил, не поражало ни глубиной мысли, ни новизной, но талантливость изложения и блестящая форма его речи заставляли слушать Присухина. Все молчали. Только нескромный литератор, улучив минуту паузы, хотел было высказать, в свою очередь, несколько еще более либеральных взглядов, но это ему не удалось, так как Алексей Алексеевич, не любивший, чтобы его прерывали, очень ловко перебил литератора и продолжал говорить, пока не дошел до настоятельной необходимости реформ, после чего скромно опустил масленые глазки в пустой стакан.
Надежда Петровна воспользовалась наступившим затишьем и пригласила гостей в другие комнаты. Все поднялись с мест и перешли в гостиную и кабинет Надежды Петровны — изящное гнездышко, освещенное мягким светом голубого фонаря. Все разбились по группам; около Присухина образовался кружок; он рассказывал какой-то анекдот при общем хохоте: рыженький господин хохотал более всех. Нескромный литератор нашел жертву в полной барыне и оживленно ей объяснял, как трудно высказаться.
Николай заметил, что Негожев уже скрылся, а худой господин, его сосед за столом, отыскивал шляпу.
— Куда, куда? Еще так рано! — остановила его хозяйка.
— Голова болит, Надежда Петровна.
— И, полноте!.. Вы нам что-нибудь сыграете из вашей новой оперы? Говорят, прелестная вещь.
И она решительно взяла от него шляпу.
Худой господин остался, но за рояль не сел, а забился в угол и стал перелистывать альбом.
— Не правда ли, сегодня Алексей Алексеевич в ударе? — обратилась Надежда Петровна к Николаю.
— Да, он недурно говорит.
— Недурно, — что вы! Дайте-ка нам парламент!
Но так как молодой человек не мог никак дать парламента, то Надежда Петровна уже оставила его и подсела к Любарскому, заметив, что он один.
Николай начинал скучать между незнакомыми людьми. Он прошел в кабинет Надежды Петровны; там сидели дамы и неизменно ораторствовал Горлицын, и только что приехавший из театра молодой господин рассказывал о том, как мила была сегодня Паска .
Евгения Сергеевна усадила Николая возле себя.
— Долго же вы собирались к нам, Николай Иванович! — любезно упрекнула его Евгения.
— Все некогда было, Евгения Сергеевна.
— Много работаете? Пишете что-нибудь?
— Пока больше бездельничаю! — засмеялся Николай.
— Это нехорошо!
— Пожалуй, что даже дурно.
— Способные люди теперь должны работать! — внушительно заметила Евгения.
— Так я желал бы быть неспособным, — пошутил Николай. — А вы что поделываете хорошего?
— Немного хорошего.
— Однако?
— Хожу на курсы. Штудирую Лессинга .
— Лессинга?
— У нас целый кружок составился. Собираемся раз в неделю. Составляем рефераты…
— И велик ваш кружок?
— Человек двадцать. Алексей Алексеевич — инициатор… Не хотите ли к нам? Очень интересно.
— Не сомневаюсь, но только…
— Не хотите? — засмеялась Евгения.
— Нет.
«Бедняжка! — подумал Николай. — Изучала Спенсера, изучала химию, теперь штудирует Лессинга, а все-таки не выходит замуж! А ведь очень недурна, особенно сегодня!»
— А как поживает за границей Нина Сергеевна?
— Она здесь.
— Как здесь? — воскликнул Николай.
— Так, в Петербурге. Неделю тому назад вернулась, совсем неожиданно. Никто и не думал. Она уехала на год, а пробыла всего пять месяцев.
— Вот как!
— Она, верно, скоро будет в опере сегодня.
Николай очень обрадовался этой новости. Эта загадочная женщина положительно раздражала его любопытство с тех пор, как он нечаянно узнал ее интимную историю. Он был почти уверен, что ее отъезд за границу имел связь с отъездом Прокофьева из деревни.
Он нарочно заговорил о деревенской жизни летом и, между прочим, вскользь спросил у Евгении Сергеевны, не слышала ли она чего-нибудь о Прокофьеве.
— Об управляющем? Нет. Ведь он уехал в начале сентября на три дня в Петербург по делам и не вернулся. Он опасно заболел и известил, что должен отказаться от места. Вы его не встречали после приезда?
— Нет.
— Странный господин. Очень загадочный!
— Чем же?
— Он нас всех заинтриговал после того, как у нас разыскивали какого-то Мирзоева, бежавшего из Сибири. Слышали?
— Как же, слышал.
— Поиски были дня через три после отъезда Прокофьева. Приметы очень похожи. Мама тогда перетрусила. Она ждала, что Прокофьев вернется, как вдруг она получает письмо от Прокофьева, в котором он извещает о болезни и отказывается от места. Мама еще более перепугалась и не знала, как быть ей с письмом. Алексей Алексеевич советовал послать его к губернатору для собственного спокойствия.
— И послали?
— То-то нет. Нина убедила не делать этого и удивительно хохотала над этими страхами. По ее мнению, Прокофьев не скрывался бы так открыто. Письмо сожгли. Нина сама сожгла, чтобы успокоить маму. Во всяком случае, странное совпадение. Нина всегда наперекор всем думает, а по-моему, ничего не было невозможного, если б и в самом деле Прокофьев скрывался.
В это время подошла Любарская. Евгения заговорила с ней, и Николай незаметно пробрался в гостиную. Там шел оживленный спор между Любарским и Присухиным о каком-то юридическом вопросе. Около них группировались другие гости. Худощавого господина не было. «Таки улизнул!» — решил Николай, усаживаясь в сторонке на маленьком диване за трельяжем.
Он решил дождаться Нины. Он взглянул на часы — было половина двенадцатого; верно, скоро приедет. Все только что им слышанное убеждало его, что никто в семье и не догадывается об ее отношениях к Прокофьеву. Загадочная эта женщина умела хорошо прятать концы.
Но каким образом могли сойтись эти натуры? Что между ними общего? Как могла эта барыня полюбить такого человека, как Прокофьев? И любит ли она его? Не заинтересовал ли он ее только?
Занятый этими мыслями, Николай и не заметил, как приблизился рыженький господин и присел около.
— Мы, кажется, встречались? — проговорил г.Пастухов тоненьким голосом.
— Да, — ответил Николай. — В редакции «Общественного блага» .
— Именно. Вы там по-прежнему?
— Нет.
— Ушли?
— Ушел! — сухо ответил Николай.
— Я и не знал. Скотина там редактор… ну, и сотрудники… я вам скажу…
— Вы, кажется, тоже сотрудничаете? — резко заметил Николай.
— Да, печатаю критические, педагогические статьи… Может быть, читали? Буквой Ф. подписываюсь. Платят там… Мне до редакции нет дела… Черт с ними!
Пастухов помолчал и заметил:
— И скучища же здесь, я вам скажу!
— Кто ж мешает вам уехать?
— Да уж подожду до ужина. Ужин по крайней мере хороший! А за ужином будем опять слушать Иоанна Златоуста … Он здесь — соловей. Вы знаете Присухина?
— Немного.
— Репутация большая, а в сущности он — скотина порядочная. Состояние имеет большое, а как платит помощникам… Стыд!
Пастухов стал перебирать гостей и про каждого сообщил какую-нибудь сплетню. Сплетничал он с каким-то захлебыванием, и сплетни у него имели характер необыкновенно пакостный. Глазки в это время искрились, и самого его передергивало.
— Слышите, как Браиловский распинается? Прислушайтесь-ка! А ведь все врет, все врет… Выгнали его из акциза, — он в акцизе служил и, говорят, того! — подмигнул глазом Пастухов, — а теперь либерал… читают его… есть дураки… А поэтесса млеет… мужчина-то он ражий!
— Какая поэтесса?
— Да возле вас сидела… Толстая барыня… Сижкова… Ни малейшего таланта, так печатают, на затычку, а она и в самом деле думает, что поэтесса… Бабе мужа хочется, — вот и стихи. Муж хоть и есть, но так только, по названию, так она почувствовала поэтические приливы…
«Фу, какой пакостный сплетник!» — подумал Николай.
— Жаль, вот наш Бетховен уехал, а то бы новую музыку послушали.
— Какой Бетховен?
— Да Битюгов. Худой, с длинными волосами. Он ведь гений… Оперу сочинил. Я слышал отрывки… Черт знает что такое!..
Вязникову становилось противно. Мелкая, самолюбивая, завистливая душонка обнаруживалась совсем голо. Николай встречал немало сплетников, но такого озлобленного и подленького пришлось увидать в первый раз. Не было ни одного лица из множества более или менее известных лиц, упомянутых г.Пастуховым, о котором бы он не рассказал какой-нибудь невозможной гнусности и притом самого ужасного характера. Такой-то, которого все считают за порядочного человека, уморил жену, такой-то бьет кухарку, тот скуп, как Плюшкин, этот по уши в долгах и живет на счет купчихи, тот выдал чужое исследование за свое. Этот рыжеватенький молодой человек, казалось, был пропитан насквозь завистью и не мог равнодушно слушать, когда кого-нибудь хвалили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54