Однако, к сожалению, понятие
счастья столь неопределенное понятие, что хотя каждый человек желает
достигнуть счастья, тем не менее он никогда не может определенно и в полном
согласии с самим собой сказать, чего он, собственно, желает и хочет.
Причина этого в том, что все элементы, принадлежащие к понятию счастья,
суть эмпирические, т. е. Должны быть заимствованы из опыта, однако для идеи
счастья требуется абсолютное целое - максимум блага в моем настоящем и
каждом последующем состоянии. Так вот, невозможно, чтобы в высшей степени
проницательное и исключительно способное, но тем не менее конечное существо
составило себе определенное понятие о том, чего оно, собственно, здесь
хочет. Человек желает богатства - сколько забот, зависти и преследования
мог бы он из-за этого навлечь на себя! Он желает больших познаний и
понимания - может быть, это даст ему только большую остроту зрения и
покажет ему в тем более ужасном виде несчастья, которые пока еще от него
скрыты и которых тем не менее нельзя избежать, или навяжет еще больше
потребностей его страстям, которые и без того причиняют ему достаточно
много беспокойства. Он желает себе долгой жизни - но кто может поручиться,
что она не будет лишь долгим страданием? Он желает по крайней мере здоровья
- но как часто слабость тела удерживала его от распутства, в которое его
могло бы повергнуть великолепное здоровье, и т. д. Короче говоря, он не в
состоянии по какому-нибудь принципу определить с полной достоверностью, что
сделает его истинно счастливым, так как для этого потребовалось бы
всеведение. Таким образом, для того чтобы быть счастливым, нельзя поступать
по определенным принципам, а необходимо действовать по эмпирическим
советам, например диеты, бережливости, вежливости, сдержанности и т. д., о
которых опыт учит, что они, как правило, более всего способствуют благу.
Отсюда следует, что императивы благоразумия, говоря точно, вовсе не могут
повелевать, т. е. объективно представлять поступки как практически
необходимые; что их можно считать скорее советами (consilia), чем велениями
(praecepta) разума; что задача определить наверняка и в общем виде, какой
поступок мог бы содействовать счастью разумного существа, совершенно
неразрешима. Стало быть, в отношении счастья невозможен никакой императив,
который в строжайшем смысле слова предписывал бы совершать то, что делает
счастливым, так как счастье есть идеал не разума, а воображения. Этот идеал
покоится только на эмпирических основаниях, от которых напрасно ожидают,
что они должны определить поступок, посредством которого была бы достигнута
целокупность действительно бесконечного ряда последствий. Этот императив
благоразумия между тем был бы аналитически-практическим положением, если
допустить, что средства для [достижения] счастья могут быть с уверенностью
указаны. В самом деле, он лишь тем и отличается от императива умения, что у
него цель только возможна, тогда как у второго она дана; но так как оба
предписывают только средства для того, относительно чего предполагают, что
оно желаемая цель, то императив, предписывающий направленное на средства
воление тому, кто желает [достижения] цели, в обоих случаях аналитический.
Таким образом, вопрос о возможности такого императива также не трудный.
Вопрос же о том, как возможен императив нравственности, есть, без сомнения,
единственный нуждающийся в решении, так как этот императив не
гипотетический и, следовательно, объективно представляемая необходимость не
может опереться ни на какое предположение, как при гипотетических
императивах. Не следует только при этом упускать из виду, что на примерах,
стало быть эмпирически, нельзя установить, существуют ли вообще такого рода
императивы; нужно еще считаться с возможностью, не гипотетические ли в
скрытом виде все те императивы, которые кажутся категорическими. Например,
говорят: "Ты не должен давать никаких ложных обещаний" - и считают, что
необходимость воздержания от таких поступков не есть простой совет для
избежания какого-нибудь другого зла, как это было бы в том случае, если бы
сказали: "Ты не должен давать ложного обещания, чтобы не лишиться доверия,
если это откроется"; такого рода поступки должны рассматриваться как зло
само по себе, и, следовательно, императив запрета категорический. В этом
случае ни на каком примере нельзя с уверенностью показать, что воля
определяется здесь без каких-либо посторонних мотивов только законом, хотя
бы это так и казалось; ведь всегда возможно, что на волю втайне оказали
влияние боязнь стыда, а может быть, и смутный страх перед другими
опасностями. Кто может на опыте доказать отсутствие причины, когда опыт
учит нас только тому, что мы ее не воспринимаем? Но в таком случае так
называемый моральный императив, который, как таковой, кажется
категорическим и безусловным, на самом деле был бы только прагматическим
предписанием, которое обращает наше внимание на нашу выгоду и учит нас
просто принимать ее в расчет.
Таким образом, нам придется исследовать возможность категорического
императива всецело a priori: если бы действительность этого императива была
дана нам в опыте, то возможность была бы нам нужна не для установления
[его], а только для объяснения; но в таком выгодном положении мы не
находимся. Тем не менее пока ясно следующее: что один лишь категорический
императив гласит как практический закон, все же остальные могут, правда,
быть названы принципами воли, но их никак нельзя назвать законами; ибо то,
что необходимо сделать для достижения той или иной цели, само по себе может
рассматриваться как случайное и мы всякий раз можем не быть связаны с
предписаниями, если только откажемся от этой цели; безусловное же веление
не оставляет воле никакой свободы в отношении противоположного [решения],
стало быть, лишь оно и содержит в себе ту необходимость, которой мы требуем
от закона.
Во-вторых, у этого категорического императива, или закона нравственности,
основание трудности (убедиться в его возможности) также очень велико. Он -
априорное синтетически-практическое положение, и так как понимание
возможности положений такого рода наталкивается на большие трудности в
теоретическом познании, то легко догадаться, что и в практическом их будет
не меньше.
Поставив эту задачу, мы сперва попытаемся узнать, не подскажет ли нам, быть
может, понятие категорического императива также и его формулу, содержащую в
себе положение, которое одно только и способно быть категорическим
императивом; ведь решение вопроса о возможности такого абсолютного веления,
хотя бы мы и знали, как оно гласит, потребует еще особых и больших усилий,
но мы откладываем их до последнего раздела.
Если я мыслю себе гипотетический императив вообще, то я не знаю заранее,
что он будет содержать в себе, пока мне не дано условие. Но если я мыслю
себе категорический императив, то я тотчас же знаю, что он в себе содержит.
В самом деле, так как императив кроме закона содержит в себе только
необходимость максимы - быть сообразным с этим законом, закон же не
содержит в себе никакого условия, которым он был бы ограничен, то не
остается ничего, кроме всеобщности закона вообще, с которым должна быть
сообразна максима поступка, и, собственно, одну только эту сообразность
императив и представляет необходимой.
Таким образом, существует только один категорический императив, а именно:
поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой ты в то же
время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом.
Если же все императивы долга могут быть выведены из этого единственного
императива как из их принципа, то мы, хотя и оставляем нерешенным вопрос,
не пустое ли понятие то, что называют долгом, можем по крайней мере
показать, что мы мыслим посредством этого понятия и что мы хотим им
выразить.
Так как всеобщность закона, по которому происходят действия, составляет то,
что, собственно, называется природой в самом общем смысле- (по форме), т.
е. существованием вещей, поскольку оно определено по всеобщим законам, то
всеобщий императив долга мог бы гласить также и следующим образом: поступай
так, как если бы максима твоего поступка посредством твоей воли должна была
стать всеобщим законом природы.
Теперь перечислим некоторые обязанности согласно обычному их делению на
обязанности по отношению к нам самим и по отношению к другим людям, на
совершенные и несовершенные .
1. Кому-то из-за многих несчастий, поставивших его; в отчаянное положение,
надоела жизнь, но он еще настолько разумен, чтобы спросить себя, не будет
ли противно долгу по отношению к самому себе лишать себя Жизни. И вот он
пытается разобраться, может ли максима его поступка стать всеобщим законом
природы. Но его максима гласит: из себялюбия я возвожу в принцип лишение
себя жизни, если дальнейшее сохранение ее больше грозит мне несчастьями,
чем обещает удовольствия. Спрашивается, может ли этот принцип себялюбия
стать всеобщим законом природы. Однако ясно, что природа, если бы ее
законом было уничтожать жизнь посредством того же ощущения, назначение
которого - побуждать к поддержанию жизни, противоречила бы самой себе и,
следовательно, не могла бы существовать как природа; стало быть, указанная
максима не может быть всеобщим законом природы и, следовательно, совершенно
противоречит высшему принципу всякого долга.
2. Кого-то другого нужда заставляет брать деньги взаймы. Он хорошо знает,
что не будет в состоянии их уплатить, но понимает также, что ничего не
получит взаймы, если твердо не обещает уплатить к определенному сроку. У
него большое желание дать такое обещание; но у него хватает совести, чтобы
поставить себе вопрос: не противоречит ли долгу и позволительно ли выручать
себя из беды таким способом? Доложим, он все же решился бы на это; тогда
максима его поступка гласила бы: нуждаясь в деньгах, я буду занимать деньги
и обещать их уплатить, хотя я знаю, что никогда не уплачу. Очень может
быть, что этот принцип себялюбия или собственной выгоды легко согласовать
со всем моим будущим благополучием; однако теперь возникает вопрос:
правильно ли это? Я превращаю, следовательно, требование себялюбия во
всеобщий закон и ставлю вопрос так: как бы обстояло дело в том случае, если
бы моя максима была всеобщим законом? Тут мне сразу становится ясно, что
она никогда не может иметь силу всеобщего закона природы и быть в согласии
с самой собой, а необходимо должна себе противоречить. В самом деле,
всеобщность закона, гласящего, что каждый, считая себя нуждающимся, может
обещать, что ему придет в голову, с намерением не сдержать обещания,
сделала бы просто невозможными и это обещание, и цель, которой хотят с
помощью его достигнуть, так как никто не стал бы верить, что ему что-то
обещано, а смеялся бы над всеми подобными высказываниями, как над пустой
отговоркой.
3. Третий полагает, что у него есть талант, который посредством известной
культуры мог бы сделать из него в разных отношениях полезного человека. Но
этот человек считает, что находится в благоприятных обстоятельствах и что
лучше предаться удовольствиям, чем трудиться над развитием и
совершенствованием своих благоприятных природных задатков. Однако он
спрашивает: Согласуется ли его максима небрежного отношения к своим
природным дарованиям помимо согласия ее с его страстью к увеселениям также
и с тем, что называется долгом? И тогда он видит, что хотя природа все же
могла бы существовать по такому всеобщему закону, даже если человек
(подобно жителю островов Тихого океана) дал бы ржаветь своему таланту и
решил бы употребить свою жизнь только на безделье, увеселения, продолжение
рода-одним словом, на наслаждение, однако он никак не может хотеть, чтобы
это стало всеобщим законом природы или чтобы оно как такой закон было
заложено в нас природным инстинктом. Ведь как разумное существо он
непременно хочет, чтобы в нем развивались все способности, так как они
служат и даны ему для всевозможных целей.
Наконец, четвертый, которому живется хорошо и который видит, что другим
приходится бороться с большими трудностями (он имел бы полную возможность
помочь им), думает: какое мне дело до всего этого? Пусть себе каждый будет
так счастлив, как того хочет всевышний или как это он сам себе может
устроить; отнимать у него я ничего не стану, да и завидовать ему не буду;
но и способствовать его благополучию или помогать ему в беде у меня нет
никакой охоты! Конечно, если бы такой образ мыслей был всеобщим законом
природы, человеческий род мог бы очень неплохо существовать, и, без
сомнения, лучше, чем когда каждый болтает о сострадании, о благосклонном
отношении и при случае даже старается так поступить, но вместе с тем, где
только можно, обманывает, предает права человека или иначе вредит ему. Но
хотя и возможно, что по такой максиме мог бы существовать всеобщий закон
природы, тем не менее нельзя хотеть, чтобы такой принцип везде имел силу
закона природы. В самом деле, воля, которая пришла бы к такому заключению,
противоречила бы самой себе, так как все же иногда могут быть случаи, когда
человек нуждается в любви и участии других, между тем как подобным законом
природы, возникшим из его собственной воли, он отнял бы у самого себя
всякую надежду на помощь, которой он себе желает.
Это все только некоторые из Многих действительных обязанностей или во
всяком случае принимаемых нами за таковые; что они вытекают из единого выше
приведенного принципа - это совершенно очевидно. Канон моральной оценки
наших поступков состоит вообще в том, чтобы человек мог хотеть, чтобы
максима его поступка стала всеобщим законом. Некоторые поступки таковы, что
их максиму нельзя без противоречий даже мыслить как всеобщий закон природы;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13