Книга поэтому разделяется
следующим образом:
1. Первый раздел: переход от обыденного нравственного познания из разума к
философскому.
2. Второй раздел: переход от популярной моральной философии к метафизике
нравственности.
3. Третий раздел: последний шаг от метафизики нравственности к критике
чистого практического разума.

РАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ

ПЕРЕХОД ОТ ОБЫДЕННОГО НРАВСТВЕННОГО ПОЗНАНИЯ ИЗ РАЗУМА К ФИЛОСОФСКОМУ
Нигде в мире, да и нигде вне его, невозможно мыслить ничего иного, что
могло бы считаться добрым без ограничения, кроме одной только доброй воли.
Рассудок, остроумие и способность суждения и как бы иначе ни назывались
дарования духа, или мужество, решительность, целеустремленность как
свойства темперамента в некоторых отношениях, без сомнения, хороши и
желательны; но они могут стать также в высшей степени дурными и вредными,
если не добра воля, которая должна пользоваться этими дарами природы и
отличительные свойства которой называются поэтому характером. Точно так же
дело обстоит и с дарами счастья. Власть, богатство, почет, даже здоровье и
вообще хорошее состояние и удовлетворенность своим состоянием под именем
счастья внушают мужество, а тем самым часто и надменность, когда нет доброй
воли, которая исправляла бы и делала всеобще-целесообразным влияние этих
даров счастья на дух и вместе с тем также и самый принцип действования.
Нечего и говорить, что разумному беспристрастному наблюдателю никогда не
может доставить удовольствие даже вид постоянного преуспеяния человека,
которого не украшает ни одна черта чистой и доброй воли; таким образом,
добрая воля составляет, по-видимому, непременное условие даже достойности
быть счастливым.
Некоторые свойства благоприятствуют даже самой этой доброй воле и могут
очень облегчить ее дело; однако, несмотря на это, они не имеют никакой
внутренней безусловной ценности, а всегда предполагают еще добрую волю,
которая умеряет глубокое уважение, справедливо, впрочем, им оказываемое, и
не позволяет считать их безусловно добрыми. Обуздание аффектов и страстей,
самообладание и трезвое размышление не только во многих отношениях хороши,
но, по-видимому, составляют даже часть внутренней ценности личности; однако
многого недостает для того, чтобы объявить эти свойства добрыми без
ограничения (как бы безусловно они ни прославлялись древними). Ведь без
принципов доброй воли они могут стать в высшей степени дурными, и
хладнокровие злодея делает его не только гораздо более опасным, но и
непосредственно в наших глазах еще более омерзительным, нежели считали бы
его таким без этого свойства.
Добрая воля добра не благодаря тому, что она приводит в действие или
исполняет; она добра не в силу своей пригодности к достижению какой-нибудь
поставленной цели, а только благодаря волению, т. е. сама по себе.
Рассматриваемая сама по себе, она должна быть ценима несравненно выше, чем
все, что только могло бы быть когда-нибудь осуществлено ею в пользу
какой-нибудь склонности и, если угодно, даже в пользу всех склонностей,
вместе взятых. Если бы даже в силу особой немилости судьбы или скудного
наделения суровой природы эта воля была совершенно не в состоянии
достигнуть своей цели; если бы при всех стараниях она ничего не добилась и
оставалась одна только добрая воля (конечно, не просто как желание, а как
применение всех средств, поскольку они в нашей власти),-то все же она
сверкала бы подобно драгоценному камню сама по себе как нечто такое, что
имеет в самом себе свою полную ценность. Полезность или бесплодность не
могут ни прибавить ничего к этой ценности, ни отнять что-либо от нее. И то
и другое могло бы служить для доброй воли только своего рода обрамлением,
при помощи которого было бы удобнее ею пользоваться в повседневном обиходе
или обращать на себя внимание недостаточно сведущих людей; но ни то ни
другое не может служить для того, чтобы рекомендовать добрую волю знатокам
и определить ее ценность.
При всем том в этой идее об абсолютной ценности чистой воли, которой мы
даем оценку, не принимая в расчет какой-либо пользы, 'есть что-то столь
странное, что, несмотря на все согласие с ней даже обыденного разума, все
же необходимо возникает подозрение: быть может, только безудержное
сумасбродство скрыто лежит в основе и, быть может, мы неправильно понимаем
намерение природы, которая предназначила разум управлять нашей волей.
Попытаемся поэтому рассмотреть эту идею с этой точки зрения.
Что касается природных способностей органического существа, т. е.
целесообразно устроенного для жизни, мы принимаем за аксиому то, что в нем
нет ни одного органа для какой-нибудь цели, который не был бы самым удобным
для этой цели и наиболее соответствующим ей. Если бы в отношении существа,
обладающего разумом и волей, истинной целью природы было сохранение его,
его преуспеяние - одним словом, его счастье, то она распорядилась бы очень
плохо, возложив на его разум выполнение этого своего намерения. В самом
деле, все поступки, какие ему следует совершать для этого, и все правила
его поведения были бы предначертаны ему гораздо точнее инстинктом и с
помощью его можно было бы достигнуть указанной цели гораздо вернее, чем это
может быть когда-либо сделано при помощи разума. Если же вдобавок
покровительствуемое существо должно было быть наделено разумом, то этот
разум должен был бы служить ему только для того, чтобы размышлять о
счастливой склонности своей природы, восхищаться и радоваться ей и
благодарить за нее благодетельную причину, но не для того, чтобы подчинять
слабому и обманчивому руководству его свою способность желания и
ввязываться в намерение природы. Одним словом, природа воспрепятствовала бы
практическому применению разума и его дерзким попыткам своим слабым
пониманием измышлять план счастья и средства его достижения; природа взяла
бы на себя не только выбор целей, но и выбор самих средств и с мудрой
предусмотрительностью доверила бы и то и другое одному только инстинкту.
На самом деле мы и находим, что, чем больше просвещенный разум предается
мысли о наслаждении жизнью и счастьем, тем дальше человек от истинной
удовлетворенности. Отсюда у многих людей, и притом самых искушенных в
применении разума, если только они достаточно искренни, чтобы в этом
признаться, возникает некоторая степень мизологии, т. е. ненависть к
разуму, так как по вычислении всех выгод, которые они получают - я не скажу
от изобретения всевозможных ухищрений обычной роскоши, но даже от наук
(которые в конце концов представляются им также некоторой роскошью
рассудка),-они все же находят, что на дело навязали себе на шею только
больше тягот, а никак не выиграли в счастье. Поэтому они в конечном счете
не столько презирают, сколько завидуют той породе более простых людей,
которая гораздо больше руководствуется природным инстинктом и не дает
разуму приобретать большое влияние на их поведение. И необходимо признать,
что суждение тех, кто в значительной степени умеряет и даже сводит к нулю
хвастливые восхваления выгод, которые дает нам разум в отношении счастья и
удовлетворенности жизнью, никоим образом нельзя назвать мрачным или
неблагодарным по отношению к благости силы, правящей миром. Напротив, нужно
признать, что в основе таких суждений скрыто лежит идея другой и гораздо
более достойной цели нашего существования; именно для этой цели, а не для
счастья предназначен разум, и ее как высшее условие должны поэтому большей
частью предпочитать личным целям человека.
В самом деле, так как разум недостаточно приспособлен для того, чтобы
уверенно вести волю в отношении ее предметов и удовлетворения всех наших
потребностей (которые он сам отчасти приумножает), а к этой цели гораздо
вернее привел бы врожденный природный инстинкт и все же нам дан разум как
практическая способность, т. е. как такая, которая должна иметь влияние на
волю,- то истинное назначение его должно состоять в том, чтобы породить не
волю как средство для какой-нибудь другой цели, а добрую волю самое по
себе. Для этого непременно нужен был разум, если только природа поступала
всегда целесообразно при распределении своих даров. Эта воля не может быть,
следовательно, единственным и всем благом, но она должна быть высшим благом
и условием для всего прочего, даже для всякого желания счастья. В таком
случае вполне совместимо с мудростью природы то наблюдение, что культура
разума, необходимая для первой и безусловной цели, различным образом
ограничивает, по крайней мере в этой жизни, достижение второй цели, всегда
обусловленной, а именно счастья, и даже может свести ее на нет. И природа
не поступает при атом нецелесообразно, так как разум, который видит свое
высшее практическое назначение в утверждении (Griin-dung) доброй воли, при
достижении этой цели способен удовлетворяться только на свой лад, а именно
быть довольным осуществлением цели, которую опять-таки ставит только разум,
если даже это и связано с некоторым ущербом для целей склонности.
Но для того чтобы разобраться в понятии доброй воли, которая должна
цениться сама по себе и без всякой другой цели, в понятии ее, коль скоро
оно имеется уже в природном здравом рассудке и его нужно не столько
внушать, сколько разъяснять,- чтобы разобраться в понятии, которое при
оценке всей ценности наших поступков всегда стоит на первом месте и
составляет условие всего прочего, возьмем понятие долга. Это понятие
содержит в себе понятие доброй воли, хотя и с известными субъективными
ограничениями и препятствиями, которые, однако, не только не скрывают его и
не делают его неузнаваемым, а, напротив, через контраст показывают его в
еще более ярком свете.
Я обхожу здесь молчанием все поступки, которые признаются как противные
долгу, хотя они и могли бы быть полезными в том или другом отношении; ведь
о таких поступках нельзя спрашивать, совершены ли они из чувства долга,
поскольку они даже противоречат долгу. Я оставляю без внимания и те
поступки, которые, правда, сообразны с долгом, но к которым люди
непосредственно не имеют никакой склонности, однако все же совершают их
потому, что побуждаются к этому другой склонностью. В таких случаях легко
установить, совершен ли сообразный с долгом поступок из чувства долга или с
эгоистическими целями. Гораздо труднее заметить это различие там, где
поступок сообразуется с долгом и, кроме того, сам субъект непосредственно
склонен совершать его. Например, сообразно с долгом, конечно, то, что
мелкий торговец не запрашивает слишком много у своего неопытного
покупателя. Этого не делает и умный купец, у которого большой оборот, а,
напротив, каждому продает по твердо установленной общей цепе, так что
ребенок покупает у него с таким же успехом, как и всякий другой. С каждым,
таким образом, поступают здесь честно. Однако этого далеко не достаточно,
чтобы на этом основании думать, будто купец поступал так из чувства долга и
по принципам честности; того требовала его выгода; но в данном случае
нельзя считать, что он, кроме того, еще испытывает прямую симпатию к
покупателям, чтобы, так сказать, из любви не оказывать ни одному из них
перед другим предпочтение в цене. Следовательно, такой поступок был
совершен не из чувства долга и не из прямой симпатии, а просто с корыстными
целями.
Сохранять же свою жизнь есть долг, и, кроме того, каждый имеет к этому еще
и непосредственную склонность. Но отсюда не следует, что трусливая подчас
заботливость, которую проявляет большинство людей о своей жизни, имеет
внутреннюю ценность, а ее максима - моральное достоинство. Они оберегают
свою жизнь сообразно с долгом, но не из чувства долга. Если же превратности
судьбы и неизбывная тоска совершенно отняли вкус к жизни, если несчастный,
будучи сильным духом, более из негодования на свою судьбу, чем из малодушия
или подавленности, желает смерти и все же сохраняет себе жизнь не по
склонности или из страха, а из чувства долга,- тогда его максима имеет
моральное достоинство.
Оказывать, где только возможно, благодеяния, есть долг, и, кроме того,
имеются некоторые столь участливо настроенные души, что они и без всякого
другого тщеславного или корыстолюбивого побудительного мотива находят
внутреннее удовольствие в том, чтобы распространять вокруг себя радость, и
им приятна удовлетворенность других, поскольку она дело их рук. Но я
утверждаю, что в этом случае всякий такой поступок, как бы он ни
сообразовался с долгом и как бы он ни был приятным, все же не имеет никакой
истинной нравственной ценности. Он подстать другим склонностям, например
склонности к почести, которая, если она, к счастью, наталкивается на то,
что действительно общеполезно и сообразно с долгом, стало быть достойно
уважения, заслуживает похвалы и поощрения, но никак не высокой оценки. Ведь
максиме не хватает нравственного достоинства, а именно совершать такие
поступки не по склонности, а из чувства долга. Предположим, что настроение
такого человеколюбца заволоклось собственной печалью, которая гасит всякое
участие к судьбе других; что он все еще имеет возможность помочь другим
нуждающимся, но чужая беда его не трогает, так как он занят своей
собственной; и вот, когда никакая склонность его уже больше к тому не
побуждает, он вырывается из этой полной бесчувственности и совершает
поступок без всякой склонности, исключительно из чувства долга,- вот тогда
только этот поступок приобретает свою настоящую моральную ценность. Еще
более [разительный пример]: если бы природа вложила в сердце какого-нибудь
человека мало симпатии; если бы он (в общем-то честный человек) обладал
холодным темпераментом и был равнодушен к страданиям других, может быть,
потому, что, будучи наделен особым даром терпения и выдержки по отношению к
своим собственным страданиям, он предполагает или даже требует того же от
всякого другого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13