Невероятно, но я встречал людей, которые утверждали, что лично знают этого человека. Не сомневаюсь, что Юнг отнес бы этот образ к архетипам. Двери в волшебный мир на миг распахнулись, а потом захлопнулись снова, и вам уже никогда их не найти. Теперь вы понимаете, сэр Джон? Вы невольно оказались действующим лицом сценария, который стар, как само человеческое воображение. Конечно, этот классический сценарий немного изменили с учетом ваших страхов и особенностей вашего характера; Ведьма, Королева фей или Богиня — называйте ее как вам угодно — с самого начала была злобной и опасной. Что же касается основной линии, они оставили ее практически без изменений.
— Они, — с горечью повторил Бэбкок. — Снова «они». Неужели вы по-прежнему считаете, что все это совершили обычные люди с помощью одних лишь материальных сил?
Прежде чем Джойс успел что-либо ответить, вмешался Эйнштейн:
— Если можно, давайте вернемся к этому вопросу через несколько минут. Видите ли, мне кажется, что сэр Джон не закончил свой рассказ, и нас еще ждет некая логическая развязка…
Бэбкок поднялся и зашагал по комнате.
— Да, — согласился он, — Если только это можно назвать развязкой. Побывав на почте и обнаружив, что почтового ящика номер 718 не существует, я вернулся в клуб «Диоген», всерьез опасаясь за свой рассудок. Не успел я дойти до дверей своей комнаты, как меня остановил портье. Он сказал, что в комнате для курения меня ждет какой-то джентльмен. Наверное, я двигался как сомнамбула; в те минуты мой ум был в каком-то странном оцепенении, и я вряд ли бы удивился, если бы оказалось, что это Джоунз, или Вири, или даже дьявол собственной персоной. Но это был Алистер Кроули.
— Я не мог ни говорить, ни думать, ни чувствовать. Даже страх, и тот улетучился. «Что вам угодно?» — спросил я его. В тот момент мне вновь пришли на ум слова Скотта о неутомимых тружениках и призрачных наслаждениях.
— Он говорил ровным, приятным голосом, без бравады и театральности, и со стороны, наверное, могло показаться, что двое хороших знакомых болтают о пустяках. Он сказал: «Странные вещи происходят, когда воображаемый мангуст сражается с воображаемыми змеями. Мой вам совет: не пытайтесь ничего предпринимать. Все, кто шел против нас, пожалели об этом. Некоторые потеряли рассудок и покончили с собой. Некоторые попросту исчезли. Некоторые бежали на край света, но мы нашли их и там. Мы будем следить за всеми вашими передвижениями и расправимся с вами, когда этого захотим». Закончив, он улыбнулся, как будто похвалил мой галстук или сказал какую-нибудь другую приятную чепуху, а затем поднялся, чтобы уйти.
Не сделав и пары шагов к двери, он внезапно вернулся. Наклонившись, он приблизил свое лицо к моему и очень тихо произнес: «Неужели вы еще не поняли? Ваш Бог и Иисус мертвы. Они больше не могут защитить ни вас, ни других людей, которые молят их о помощи. Сейчас наша магия сильнее, ибо вернулись Древние Боги, и человек будет освобожден от вины и греха. Молитесь Иисусу, если хотите, но это поможет вам не больше, чем Вири или Джоунзу.
У нас длинные руки, и отныне они всегда будут на вашем горле, даже если вы этого не заметите. Мы найдем вас везде».
Это были его последние слова. Он ушел прежде, чем я успел прийти в себя после его богохульств. В тот же вечер я под чужим именем покинул Англию. Я отправился на юг Франции, в Арль, и остановился в небольшой гостинице. Там я прожил всего несколько дней. Однажды, вернувшись в свою комнату после службы в местной церкви, я ужасом обнаружил, что распятие над изголовьем моей кровати перевернуто. С того дня я постоянно переезжаю с места на место.
Джойс поднялся и с наслаждением потянулся, отбрасывая на стену позади себя причудливую тень, похожую на огромного паука.
— Иногда мне кажется, — сказал он, — что мы живем не в двадцатом, а в тринадцатом веке.
Фён по-прежнему свистел за окном.
Эйнштейн внимательно изучал остатки табака в своей потухшей трубке, как будто они могли дать ему ответ на вопрос, который его занимал.
— Видите ли, — произнес он наконец, — мне не кажется, что это дело так уж безнадежно. Я уже вижу слабый свет в конце туннеля. А вы, Джим?
Джойс слабо усмехнулся.
— Я тоже заметил несколько лучиков, но они еще не способны рассеять тьму, которая царит в моей голове. Если хотите, я могу поделиться с вами своими догадками.
— Будьте так добры, — попросил его Эйнштейн.
— У меня их четыре, — сказал Джойс, — и каждой из них я дал название:
1. Четырехсторонняя метафора.
2. Неправдоподобная трагедия.
3. Количество сонетов.
4. 26 подвесок.
— Говорит ли это вам о чем-нибудь? — невозмутимо спросил он.
— Мне — нет, — ответил совершенно сбитый с толку Бэбкок.
— Мне тоже, — сказал Эйнштейн. — Но, возможно, вы поняли что-то, чего я, к сожалению, до сих пор не понял… А теперь я, подражая вам, могу перечислить идеи, которые помогли мне найти выход из лабиринта этой истории. У меня их восемь:
1. Бритва Дэвида Юма.
2. Чудесное умножение.
3. Случайная телепатия.
4. Чрезмерное число совпадений.
5. Слишком четкий образ.
6. Загадка альпиниста.
7. Невозможное имя.
8. Относительность измерений.
— Я думаю, что эти названия неплохо отражают суть того, что происходило на самом деле, — подытожил он. — По-моему, Джим, вы уже поняли, что я имею в виду.
— Я вообще ничего не понял, — возразил Джойс. — Вообще говоря, сейчас я понимаю еще меньше, чем до того, как вы перечислили эти ваши якобы полезные идеи.
— Очень интересно, — задумчиво произнес Эйнштейн. — Все мы видим только то, что приучены видеть… Я объясню свои идеи, но сначала вы, Джим, должны объяснить свои, раз уж вы начали эту игру.
Джойс осторожно снял очки и начал тщательно протирать их носовым платком.
— Я почти слеп, — сказал он задумчиво. Закончив священнодействовать с очками, он снова водрузил их на нос. — Ура! Я снова вижу! Мир сотворен заново! Мы творим этот мир заново каждый раз, когда изменяем свой взгляд на него, — продолжил он. — Давайте же теперь на несколько минут изменим свой взгляд и присмотримся повнимательнее к центральному элементу этой драмы — «Облакам без воды». Он замолчал.
— И что же мы увидим? — нетерпеливо спросил Бэбкок.
— Автор «Облаков» — и впрямь мудрец и книгочей, как сказал бы Банторн из оперетты «Пейшенс», — начал Джойс. — Он способен говорить две, а иногда, как я заметил, и три вещи сразу. Так, слова consummatum est — заключительные слова сонета, на который любезно обратил наше внимание сэр Джон, — могут быть цитатой как из католической, так и из черной мессы. Кроме того, они могут обозначать завершение акта любви. Это пример тройного смысла. Но наш автор может говорить и четыре вещи сразу: загадочное вино, которое часто упоминается в «Облаках», может быть выделениями из срамных органов любовницы поэта, вином католической мессы, вином черной мессы и, наконец, обычным вином, которое в суфийской поэзии — например, у Омара Хайяма, — традиционно символизирует божественное опьянение. Вот что я имел в виду, говоря о четырехсторонней метафоре.
Итак, я спрашиваю себя: насколько в действительности мудр этот юноша? Трагический конец его поэмы кажется мне чересчур поучительным, и потому фальшивым. Конечно, мужчин, которые изменяют женам, гораздо меньше, чем песчинок в пустыне Сахара или атомов в нашей галактике, но все же их число очень велико. И отнюдь не каждый из них подцепляет сифилис, а если кто и подцепляет, то вряд ли сразу кончает жизнь самоубийством. Они лечатся и, если болезнь не очень запущена, легко от нее избавляются. Я не утверждаю, что страшный конец Артура Ангуса Вири невероятен, просто он не очень правдоподобен. В нем есть какой-то привкус морали, проповеди, как будто поэму дописывал брат покойного, преподобный Чарльз Вири. Именно это я имел в виду, говоря о неправдоподобной трагедии. Но вот вопрос, джентльмены: не кажется ли вам странным, что поэму начинает один человек, а заканчивает другой?
Первым отозвался Эйнштейн.
— Продолжайте, — попросил он. — Похоже, вы нашли часть головоломки, которая укрылась от моего внимания.
Бэбкок добавил:
— Я согласен с тем, что Вири никогда не опубликовал бы эту поэму, если бы ее финал не быль столь поучителен.
Джойс торжественно стукнул тростью об пол.
— Пункт номер один принят, — сказал он. — Есть старое юридическое правило: «Вина доказана, если доказана ее часть». Возможно, это не всегда так, но тут есть над чем задуматься. Мы признали, что преподобный Чарльз Вири мог написать конец поэмы. В таком случае что мешает нам признать, что он мог написать ее всю, от начала и до конца? У меня сегодня целый день в голове крутилась фраза из «Божественной комедии»: «Ed eran due in ипо е ипо in due», «И было два в одном, единый в образе двойного». Это в том месте «Ада», где Данте описывает обезглавленного Бертрана де Борна, который держит свою голову в руке. Вспомните доктора Джекила и мистера Хайда, доктора Франкенштейна и его чудовище, Фауста и Мефистофеля… — Эйнштейн рассмеялся.
— Поразительно, — сказал он. — Последние два дня я все время думал о Фаусте и Мефистофеле. Помните слова Фауста: «Zwei Seelen wohnen in meiner Brust»? Мой отец часто повторял мне, что это самая глубокая фраза во всей поэме великого Гете. «Ах, две души живут в моей груди».
— В психологии рассматривается крайний случай такой внутренней двойственности — расщепление личности, — продолжал Джойс. — Но личность в той или иной степени расщеплена у каждого человека, даже если его и не считают душевнобольным. У каждого из нас есть темная сторона, которую Юнг так поэтично называет Тенью. Что же представляет собою Тень преподобного Чарльза Вири? Конечно же, она должна быть противоположна тому, что он выставляет напоказ, то есть его пресвитерианскому благочестию. По сути, его Тень должна обладать всеми теми качествами, которые мы наблюдаем у Артура Агнуса Вири — развратность, чувственность, неверность, бунт против Бога и Церкви. Короче говоря, я считаю, что «Облака без воды» написаны от начала и до конца преподобным Вири. На каждое «Нельзя» преподобного Чарльза Вири его внутренний «Артур» отвечает «А я буду!». Богохульник «Артур» написал строфы, которые полны похоти, с огромным наслаждением задерживаясь на каждой непристойной подробности воображаемой любовной связи с крайне испорченной и в то же время безмерно желанной женщиной. Преподобный же Вири устроил так, чтобы этот сборник эротических грез закончился смертью «Артура», наказанного за грехи, и дописал примечания, которые восстанавливают устои традиционной морали.
— Итак, джентльмены, — торжественно обратился Джойс к Эйнштейну и Бэбкоку, — принимается ли пункт номер два? Можно ли считать, что две души, написавшие «Облака без воды», живут в одной груди?
Бэбкок с сомнением покачал головой.
— В том, что касается психологии, ваша версия звучит убедительно, — сказал он. — Но она противоречит фактам, которыми мы располагаем.
— Факты, которыми мы располагаем, — заметил Эйнштейн, — были умышленно искажены вашими противниками, чтобы вы не смогли увидеть происшедшее в истинном свете. Продолжайте, Джим.
— «Облака без воды» — именно такая книга, какую я пытаюсь написать, — сказал Джойс. — Книга, у которой много измерений, много уровней и много значений — одним словом, книга-загадка. А что может быть уместнее в наши дни, когда лучшие умы все чаще признают, что бытие, вся наша жизнь представляет собой одну огромную загадку? У любого, кто способен читать между строк и видеть скрытый смысл, обязательно возникнет вопрос: а что же такое на самом деле эти «Облака без воды»? С одной стороны, эта книга может быть тем, чем она кажется и старается казаться — историей супружеской измены, которая сопровождается назидательными комментариями священника и заканчивается трагически, ибо За Грехи Следует Расплачиваться Жизнью. Что ж, отличный подарок для среднего британского читателя. С другой стороны, если догадка сэра Джона верна, то «Облака без воды» — это подробное описание тантрических практик. И, наконец, эта книга может быть тем, о чем я вам уже говорил — криком расщепленной души благочестивого пресвитерианина, которого обуревают плотские желания. Он мечтает о коитусе, фелляции и куннилингусе, а затем наказывает свое Второе «Я» за эти греховные мечты.
— Но чем же она является на самом деле? — воскликнул Бэбкок. — Вы не только не даете ответа, но и еще больше все запутываете.
— Какова «реальная» длина стержня, профессор? — спросил Джойс у Эйнштейна.
— Это зависит от системы отсчета, в которой находится стержень, — с улыбкой сказал Эйнштейн, — а также от системы отсчета наблюдателя и разницы их скоростей.
Бэбкок поморщился.
— Бессмыслица какая-то. Длина не может изменяться просто гак.
— А вот и нет, — возразил Эйнштейн. — Каждый раз, когда мы говорим о длине чего-либо, мы на самом деле говорим об инструментах, с помощью которых эта длина измерена. А показания инструментов зависят от того, с какой скоростью мы движемся по отношению к предмету, который измеряем. Лоренц получил для этого математическую формулу, но дальше не пошел, так как не поверил в ее следствия. А я в 1904 году все-таки решил поверить в эту формулу и посмотреть, куда это меня приведет. Это привело меня к решению всех головоломок, которые не давали покоя физикам со времен эксперимента Майклсона-Морли. Я пришел к очень простому выводу: не существует длины как ding an sich, т.е. как объективной категории; есть лишь длина-1, измеренная инструментом-1, длина-2, измеренная инструментом-2, и так далее. То же самое можно сказать и о времени.
— Но ведь это означает, что мы оказываемся полностью за пределами пространства и времени, — заметил Бэбкок. — Это гностицизм и платонизм.
— В каком-то смысле, — признал Эйнштейн. — Разница в том, что философия Платона заканчивается там, где моя только начинается. Он не смог установить связь между геометрическими архетипами и информацией, которую мы получаем от органов чувств. Я же научно доказал, что эта связь существует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39