Олег смотрел на Смирнова, как на потенциального пациента психоневрологического диспансера. Тот, воодушевившись вниманием собеседника, заговорил с жаром:
– Это же интересно! Понимаешь, таджики, чистокровные таджики, – это истинные арийцы, не ушедшие в Индию и Европу и потому не ставшие соответственно индийцами и кельтами. Это через таджиков в славянские языки вошли древнеарийские слова зарево, зарница, рдеть и некоторые другие… А интересует меня все это, потому что интересует вопрос: что лучше? Уйти или остаться? Я его решал всю жизнь…
– Ну и как ты решил этот вопрос?
– Уйти лучше. А если смотреть перпендикулярно, – Смирнов витал в облаках "Мерло", – то можно сказать, что уходят те, в которых жизненная сила, то есть минус жизнеощущения, восстает над беспощадным плюсом смерти.
Олег, диагностически покивав – "Надо же, что у человека в голове", – достал из бумажника пятьдесят рублей и со словами: – Иди, женщина!" – сунул старухе.
Та обрадовалась, вынула из кармана халата черный полиэтиленовый пакетик, намереваясь пересыпать в него зарделки, но была отправлена прочь резким жестом владетельной руки.
Сойдя на тротуар, старушка остановилась.
– Ты грозился рассказать о чуде, которое с тобой случилось, – услышал Смирнов, наблюдавший за ней. На напряженно-одухотворенном лице женщины легко читалась мысль-дилемма: "Продавать зарделки дальше или бежать на рынок за телятиной?
– Что молчишь? – язвительно усмехнулся Олег. – Придумать не можешь?
Смирнова было легко поймать на "слабо", и, напустив на себя мрачный вид, он принялся неторопливо рассказывать, не стесняясь выспренних выражений:
– Это случилось в семьдесят четвертом на Восточном Памире. Маршрут был тяжелый, я работал один, без коллектора, и вымотался, как последняя ездовая собака. А ночь уже смотрела с востока, холодно и снисходительно. А рельеф на Восточном Памире так себе, весьма спокойный, и в сумерках ничего не стоит заблудиться и, перейдя пологий водораздел, очутиться во враждебном тогда Китае.
Так и получилось. Со мной всегда так получается. С минусом. Когда я понял, что совершил стратегическую ошибку, можно сказать – международный промах, который не простят ни пограничники, ни первый отдел, ни тем более, хунвейбины, было уже поздно и очень холодно. Еды не было – всё в обед съел, чтобы в брюхе тащить, а не на себе, и скоро стало очень даже грустно от тягучего желудочного нытья. Представь мое тогдашнее состояние: заблудился как мелкий фраер, в животе один желудочный сок, противный, как кислота, холодно, плюс пять на дворе. Да еще совесть грызла за товарищей, которые вместо заслуженного отдыха наверняка по горам с фонариками бегали, матерясь и спотыкаясь, бегали, окрестности обследуя в поисках моего холодеющего трупа. И повариха Нина Францевна еще виделась злая, как черт, потому как борщ, которым она обещала на ужин похвастаться, давно простыл, как и знаменитая ее гречневая каша.
Знаешь, какие у Нины Францевны были борщи и гречневые каши!? Придешь с маршрута полумертвый, ничего не хочется, только упасть одетым и обутым на замызганный спальник, упасть и заснуть до конца полевого сезона или даже до всемирной победы коммунизма. А как запах услышишь, так сразу силы появляются до десятиместки кухонной добраться. Доберешься весь ватный, сядешь кое-как, а Нина Францевна бух перед тобой тазик борща. Ой, блин, как вкусно она готовила! Ешь, ешь, брюхо уже под столом валяется, а ты все ешь и ешь. И только "уф" скажешь, пустой тазик как ковер-самолет улетает, и на его место, как танк с неба, тазик с дымящейся гречневой кашей…
Олег оказался догадливым человеком. Подозвав официанта (тот не выпускал клиента из вида), он заказал две тарелки украинского борща, мясной салат и утку с яблоками. Смирнов поблагодарил его улыбкой, хлебнул вина и продолжил свой рассказ:
– Так вот, стою я в широком распадке, стою посередине, словно лошадь в магазине, и не знаю, что делать. Ну, постоял, постоял и вспомнил святую книгу "Правила техники безопасности при проведении геологоразведочных и геолого-съемочных работ", точнее ее раздел, в котором говориться "Если заблудился вчистую, или ночью, то не дергайся, а бросай кости".
Ну, я и стал искать, где ночь перемучиться. Прошел немного вниз и в боковом саю – так долинки и распадки в тех краях называются – увидел что-то вроде палатки из черной верблюжьей или ячьей шерсти. Увидел и испугался – таким нежеланием жить от нее тянуло, таким, знаешь, мертвенно-теплым духом. Все вокруг нее было мертвым – черное почти небо, и скалы, и земля, и высохшая трава. Я стоял и смотрел на нее как на прибежище Танатоса или самой Смерти. Постоял, посмотрел, и решил уйти от греха подальше. Лучше на холодных камнях спать, чем в теплой могиле. Решил уйти, повернулся, поднял ногу, и чувствую, что не могу ступить, не моя она. Уже не моя, и по моей воле идти не хочет.
Знаешь, я в секунду вспотел ледяным потом, сердце бешено забилось, и знаешь, если бы я полтора месяца головы не мыл, то волосы бы точно дыбом встали… – официант поставил на стол заказанные яства, но ни Олег, ни Смирнов их не увидели, так они были увлечены рассказом.
– И тут случилось чудо, – продолжал описывать Смирнов ставшие перед его глазами картинки. – Полог палатки откинулся, сам по себе или ветер его поднял, в общем, откинулся, и я увидел огонек. Я говорил, что палатка показалась мне гробницей, вместилищем смерти, а этот огонек ее наоборот переиначил. Или просто огонь – это огонь. Ведь страхи во мне сидели – волки, злые китайцы и тому подобные хунвейбины – и потому, сам понимаешь, я во всем плохое чувствовал и только плохого ожидал.
Короче, этот огонек меня к себе как на аркане потянул. Я шел к нему, уже совсем другим шел, зная, что смерти на земле вовсе нет, а если есть, то она крепко к ней, то есть к земле, привязана. Так уверенно шел, глаз от огня не отрывая, что перед самой палаткой споткнулся обо что-то и упал, сильно ударившись коленкой о камень, да еще рюкзак с образцами и пробами, килограмм тридцать в нем было, меня догнал и по спине долбанул. Так больно знаешь, было… До слез больно. И обидно, что огонек меня уронил.
Ну, полежал я, встал, посмотрел на пресекшее мой путь препятствие. И увидел, что это обычный железный кол с круглым ушком в пятачок тогдашний размером, – я тебе его как-нибудь покажу. Он был вбит в землю почти по самое ухо, и мне захотелось его вытащить и выкинуть подальше. Но, как только я нагнулся и за него взялся, как током меня шибануло. Я тогда подумал еще, что это от спины моей бедной искры пошли, от спины, которая по молодой дурости рюкзаки с камнями любила таскать, да чем тяжелее, тем почетнее.
Ну что, опять я это свалил на причину крайнего своего морального и физического истощения, встал и, поглазев на луну огромную, только-только из-за гор выкатившуюся, пошел в палатку. И увидел в ней монаха буддистского в полной походной форме. Он лежал прямо на земле, лежал навзничь и смотрел в звездное небо, смотрел своим священнослужительским взглядом – добрым и чуть плутовским, смотрел, палатки, конечно, в упор не видя. Места в ней было достаточно, и я уселся рядом по-простецки, рюкзака, правда, не сняв. Монаху все это по боку было, нирванил он по-черному, и я стал интерьер изучать в поисках какой-нибудь сумы с лепешками, сушеным творогом и мясом в масле. Знаешь, восточный люд, собираясь в дальнюю дорогу, мясо докрасна жарит, потом сует его в какую-нибудь емкость и маслом от жарки заливает. Вкусно, килограмм можно съесть, и хранится долго…
Олег сидел в маске равнодушия. Когда последняя спадала, он откидывался на спинку кресла и отводил глаза на прохожих.
– Но мечта моя о жареной докрасна баранине оказалась тщетной, – продолжал рассказывать Смирнов, чувствуя, что собеседник заинтригован. – Сума-то нашлась, но лепешек и мяса в ней не было – одни заплесневелые галеты, да пара банок китайской тушенки. Ну, я решил не привередничать и пригласил себя в гости, лама-то нирванил. Вытащил нож, открыл банку и принялся вечерять. Этот мой недвусмысленный поступок извлек монаха из райского его космоса, а может просто ложка некультурно стучала, и он уставился в меня теплым отеческим взглядом, да так, как будто бы я виноват немножко, то есть к званому в его честь ужину чуть-чуть припоздал. Я подмигнул – нечего, мол, горевать, присоединяйся, а то ведь один съем. А он головой так качнул – незачем, мне, мол, силы подкреплять. Я удивился и спросил на своем английском – я тогда к аспирантуру готовился поступать и зубрил его, когда не маршрутил или не приходил в себя от маршрутов:
– How are you, mister holy man?
– Fine, – ответил он на пристыдившем меня оксфордском наречии.
Ну и начали мы болтать по-светски, потому как я наелся и пришел в великолепное расположение духа. По-английски, конечно, болтали, он преимущественно. А я на смеси русского, таджикского и киргизского, но на базе изучаемого иностранного. Болтали, болтали, о погоде, Дэн Сяопине и домашних домнах, видах на урожай арахиса, чумизы, риса и деликатесного бамбука, и я почувствовал, что ему от меня что-то надо. Ну, я по-свойски, по-нашему, по горно-таежному, попросил не темнить. Он посмотрел на меня пытливо и начал издалека…
Охрипший Смирнов счел, что пришло время сваять паузу при помощи сигареты и отсутствующего взгляда. Олег чиркнул для него зажигалкой и принялся ждать. Сделав пару затяжек, Смирнов стал смотреть на высокомерную блондинку, усевшуюся за соседний столик. Она была невероятно хорошо сложена, из-под короткой кожаной юбочки виднелись резинки сетчатых чулочек. Поцокав языком, что означало "пятерку" за внешний вид, он продолжил:
– Так вот, лама посмотрел на меня пытливо и начал издалека. Сказал, что он монах на Тибете не последний, и даже когда-то был весьма близок к опальному далай-ламе, когда-то был, потому что потом впал в ересь, и его по этой причине из родного монастыря вместе с Китаем поперли. Ходил он туда, ходил туда, хотел в чудную Америку – там сейчас лам больше, чем на Тибете, – через Афганистан, естественно, хотел, но узнал, что в последнем наши квадратно-гнездовым контингентят, и у всех подряд фамилии спрашивают, а если не та фамилия, или личико, то в Москву, в самый центр, самолетом грузовым отправляют. А на Лубянку ему не хотелось, ибо буддистский дух в сырых подвалах портится в простой человеческий и совсем не так нирванить начинает.
Я, честно говоря, плохо его слушал, по жадности на вторую банку тушенки глядя, и он сделал правильный вывод – сказал, чтобы я не стеснялся, так как двадцати двух летнему юноше надо хорошо питаться, чтобы дожить до седых волос и прозрачного старческого слабоумия. И я начал питаться, и потому не все правильно понял. Хотя, я думаю, если бы я не ел тушенки – честно говоря, на самом деле я ее не ел, а жрал,– но усердно конспектировал его речь, как речь Брежнева на третьем курсе, то я все равно очень бы плохо понял, потому что нес он, как и упомянутый товарищ, полную чушь и околесицу…
Смирнов замолчал, оглянул стол, посмотрел на высокомерную блондинку, сосредоточенно курившую длинную тонкую сигаретку, и принялся есть так, как будто прошел без завтрака и обеда двадцать километров по иссушенному ветрами памирскому высокогорью.
Олег молчал. Он не обдумывал полученную информацию, потому что знал, что обдумывать еще рано. Рано, так как еще не ясно, вешают ему лапшу на уши или рассказывают правду.
Наевшись, Смирнов откинулся на спинку кресла и вновь приклеился глазами к блондинке, сосредоточенно потреблявшей цыпленка-табака при помощи ножа и вилки. Он знал, что отработает ресторанные харчи, и потому взгляд его был нетороплив. Паузу прервал Олег. Указав подбородком на женщину, раз за разом привлекавшую взгляд рассказчика, он спросил, не понижая голоса:
– Хочешь ее? Я устрою. Делал когда-нибудь это в "Мерседесе"?
Смирнов глянул недоуменно, и Олег, усмехнувшись удачному своему демаршу, вернул его в нужное русло:
– Ну и что было дальше? Что этот монах рассказал?
Проводив восхищенным взглядом ноги уходившей блондинки, Смирнов качнул головой и продолжил:
– Он стал пороть чушь, ахинею и прочую дурь. Он сказал, что хочет умереть, уйти в нирвану без права переписки, но не может этого сделать самостоятельно, и потому просит ему помочь. Я сказал: – "Не, бить камнем тебя по бритой твоей голове я не буду, не то воспитание, да и китайцам повода для провокаций давать не хочу", – сказал и задумался, что пьют буддистские монахи, когда им становится хорошо и сытно.
Олег налил Смирнову вина. Тот выпил, и, расправившись с утиным бочком, продолжил свой рассказ:
– Монах на мой отказ убить его, снисходительно улыбнулся и сказал, что умерщвлять его банально вовсе не требуется. А надо просто от чистого сердца принять подарок, легковесный, но по всем статьям значимый. Я, естественно, озадачился. Легковесный и значимый подарок? Что это? А он сказал: "Кол. Кол, о который ты споткнулся, когда шел, не осененный еще Буддой, к своей судьбе". Он сказал, и я вспомнил кол. Вспомнил, как он меня вроде током шарахнул. Вспомнил, и что-то странное вползло в меня. Вера какая-то, что ли. Или кончик жизни…
– Кончик жизни?
– Да. Ты же знаешь, у жизни есть начало и есть конец. И этот самый конец вполз в меня и стал… и стал моим!
– Как это?
– Как? Понимаешь, я почувствовал, что этот кончик жизни мой. Понимаешь, мой собственный. Как бы тебе объяснить… Ну, представь, что у тебя в кармане особый прибор с кнопкой. Нажмешь ты на эту кнопку – и все, жизнь твоя кончилась. Нет, не прибор – это дрянное сравнение, не прибор типа взрывной машинки, а шнурок звонка. Дернешь – и явится Смерть. Не дернешь – не явится. И только ты можешь его дернуть, понимаешь, только ты. Короче, я это почувствовал, и стало мне как-то по-советски нехорошо. Не человеческое это дело, Смерть на шнурочке держать. Человеческое дело – это жить так, чтобы в конце жизни без всяких эмоций выйти из нее, не оглядываясь и не хлопнув дверью…
– Ты это хорошо сказал… – проговорил Олег задумчиво. – Выйти, не оглядываясь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27