..
Аладдин смотрел, смотрел на огонек, потом его взгляд коснулся ножки одной из наложниц, затем груди другой. «Возьму ту полненькую, с милым, утопленным в животике пупком» – наконец подумал он лениво. И нахмурился: утопленный в животике пупок напомнил ему штольню, ту, которая появиться в краале, в пятидесятых годах ХХ века и будет служить в его конце кровом ему, его жене и товарищам. «Ведь Бельмондо, когда рассказывал нам о том, как был козлом Борькой, ничего не упоминал о существовании дыры, которую я собираюсь пробить! И более того, проведя в краале столько времени я сам не видел ни ее, ни ее следов! Значит, я не пробью ее! И значит, я ничего не сделаю с Худосоковым!!!»
Аладдин вскочил на ноги и забегал по шатру. Его мозг точила мысль: почему он не пробьет проход до жилы медеита? «Ведь горные работы должны начаться через, через...» Он взглянул на свое левое запястье, и увидел что наручных часов на нем нет. "Черт! Куда они подевались? – заметались его глаза по коврам, устилавшим шатер. И только увидев свою керосиновую лампу, Аладдин вспомнил, что находится в 1649 году, когда наручных часов не было и в помине. «Совсем растерялся... – начал он корить самого себя. – Как мальчишка».
Взяв себя в руки, Аладдин улегся думать и скоро пришел к мысли, что работы могут не начаться завтра с утра по двум причинам. Либо потому, что не найдется рабочих, что весьма и весьма маловероятно при обещанном уровне оплаты, либо потому, что сегодня ночью, может быть, даже сейчас, что-то случится... И вдруг бешено застучавшее сердце сообщило ему, что опасность рядом и что вот-вот она разродится его смертью... Аладдин засунул за пояс пистолеты, схватил саблю и, бросив прощальный взгляд на утопленный пупок, нырнул под полог шатра.
И вовремя – к шатру со всех сторон бежали вооруженные люди.
Баламут не был силен в фехтовании и поэтому не стал воевать. Он просто-напросто присоединился к ним и принялся остервенело рубить свой шатер саблей и стрелять в него из пистолетов. Затем вообще разошелся – первым ворвался в свое пристанище, забросил наложницу с умопомрачительным пупком себе на плечи и, крича по-таджикски: «Я убил Аладдина! Я убил Аладдина!» – выбежал из шатра и был таков.
Бежать с тяжелой ношей было тяжело (она была полненькой, эта дамочка с утопленным пупком), но долго не пришлось. Услышав впереди ржание, он бросился к стреноженным животным, не на шутку испуганным ярким огнем, охватившим шатер («Моя лампа...» – еще подумал Аладдин, увидев отблески огня на лошадиных фигурах). Две минуты спустя он, пригнувшись, уже скакал во весь опор по колючей облепиховой роще, не жалея ни лошади, ни своих колен, ни лежавшей на них наложницы.

* * *

...Ночь они провели в небольшом известковом гроте, найденном в верховьях одного из ущелий, спускавшихся к озеру. А утром Аладдин загрустил. Наложнице эта грусть показалось странной – ведь она сделала все как надо? И даже лучше, чем когда-либо?
Но Аладдин грустил из-за того, что ему не удалось осуществить задуманное – найти медеит и вынуть с его помощью из Худосокова его тлетворную душу.
Не зная, что делать, наложница принялась расчесывать свои длинные до плеч волосы – она знала, что хозяину нравиться наблюдать за этим действом. Неторопливо расчесавшись, очистила гребень, подошла к выходу из грота и выбросила вычесанные волосы. Утренний бриз подхватил их и, немного покрутив в воздухе, бросил на цветущую облепиховую веточку. Аладдин, вышедший вслед, вздрогнул – волосы наложницы сели на колючку рядом с прядью Волос Медеи! Она трепетала на ветру – вот-вот сорвется...
Баламут не медлил – для Волос Медеи им была еще в Багдаде приготовлена маленькая, плотно закрывавшаяся золотая коробочка (по рассказу Черного он знал, что Волосы Медеи имеют обыкновение исчезать на свежем воздухе). Вынув коробочку из кармана, он бросился к облепиховой ветке, схватил прядь, спрятал в коробочку и лишь потом приступил к анализу своих ощущений. Но все обошлось – душа его осталась на месте.
– Фу... Пронесло! Не надышался! – обрадовался он и фривольно запел: «Какие девочки в Париже, черт возьми...»

* * *

В Багдаде было все спокойно. Мамуля Аладдина, вырвавшись из объятий сына, сделала вид, что чрезвычайно расстроена:
– В чем дело? – без обиняков спросил Аладдин.
– Твоя Будур спит с Березовичем вторую неделю...
– Неужели кто-то покусился на эту пи... пиранью? – удивился сын. – Не поверю, пока сам не увижу.
Аладдин направился во дворец и к своему глубокому удовлетворению застукал шейха Березовича в объятиях жены.
– Я думал, тебя убили... – кисло сказал Березович из Магриба, спрятав свои тощие ноги под одеялом. – Вот сволочи! Ведь клялись, что утопили тебя обезглавленного в озере.
– Да ладно тебе, сочтемся, – сказал Аладдин и дернул шнурок звонка. – Как тебе Будур?
Березович из Магриба не успел ответить – в спальню ворвались стражники. Через полчаса он был по самый подбородок вкопан в землю в хайете – внутреннем дворике для отдыха.
Поздним вечером к нему пришел Аладдин. Он накрыл голову шейха большой медной воронкой, соблюдая всяческую осторожность, кинул щепотку Волос Медеи в ее горлышко и тут же накрыл его серебряным кувшином. Ровно через минуту кувшин мелко задрожал и даже стал горячим. Еще через минуту к Аладдину вышла мать. Она принесла кусок воска, и скоро душа Худосокова был запечатана. Понятно, что одним воском дело не обошлись. Ранним утром Аладдин пошел к серебряных дел мастеру, и тот надежно запаял горлышко кувшина. Затем мать и сын погрузились в лодку и бросили серебряный кувшин в воду на середине Тигра. Когда они плыли назад, Аладдин сказал матери:
– Что-то легко все получилось. Как в сказке или во сне...

* * *

Оставшуюся часть жизни Аладдин прожил, как в сказке. Интернациональный гарем, негритенок с опахалом, несколько внимательных виночерпиев и павлины вокруг... Что еще человеку надо? А серебряный кувшин с течением времени вынесло в море (душа – вещь легкая, не дала ему лечь на дно). А в море, где-то в районе Мадагаскара его проглотила большая белая рыбина. Большую белую рыбину поймали в районе мыса Доброй Надежды испанские моряки. Найдя кувшин в желудке рыбины, один из моряков хотел, было, вскрыть его, но капитан реквизировал находку и понес ее показывать корабельному священнику. Корабельный священник умолил капитана не вскрывать кувшина.
– Там нечистая сила! – сказал он и посоветовал выбросить находку в море.
Но капитан не сделал этого, и бросил кувшин в ящик с утварью, купленной им для перепродажи в Испании.

3. План созрел в «Мертвой голове». – Порт-Ройял. – Луис Аллигатор выпускает джина.

А моя душа восполнила душу Пьера Леграна, долговязого девятнадцатилетнего нормандца из французского города Дьепа. Тогда мне, естественно, не было известно, что Баламут, так же, как и я угодил в 1649 год. И хорошо, что не знал, а то бы не занимался делом, а костерил приятеля всю свою оставшуюся жизнь. Так вот, после того, как Пьер Легран окончательно свыкся со мной, я взял командование на себя и сел в ближайшей портовой таверне думать.
Таверна называлась «Мертвая голова и сундук». В основном ее посещали вышедшие в тираж пираты и прочие моряки. Синие кафтаны, безобразные шрамы на загоревших навсегда лицах, просмоленные косички, костыли и деревянные ноги были здесь повсюду. То с одного стола, то с другого слышались слова «Ямайка», «Тортуга», «Наветренный пролив», здесь рассказывали о подвигах Дрейка, Рейли, Вильяма Джексона, Пита Хейна и других великих корсаров. После третьего стаканчика рома меня осенило. Где мог ошиваться злодей в эти годы, когда морским разбоем занимались все? От последнего мошенника до сиятельнейшего короля? Конечно же, в столице мирового пиратства на острове Тортуга!
И я завербовался помощником кока на шхуну, идущую в Порт-Ройял, столицу Ямайки. «Порт-Ройял, так Порт-Ройял, – подумал я, поднимаясь на борт. – Начну с него!»
В Порт-Ройяле я прожил два года – С 1650 по 1651 год. Для поиска Худосокова не надо было становиться пиратом, и я занялся коммерцией, а попросту перепродажей пиратской добычи. Конкурентов у меня было много – весь город занимался этим – и дела шли так себе. Худосоков не прорисовывался и в самом начале 1652 года я перебрался на Тортугу. Практически все жители этого славного острова пробавлялись пиратством, и мне ничего не оставалось делать, как засучить рукава и заняться тем же. Давным-давно еще в детстве (Чернова, не Леграна) я мечтал стать моряком и с особым удовольствием читал книги Стивенсона, Сабатини, Александра Грина и других «морских» писателей. Однажды, в седьмом, кажется классе, мне попалась книга об истории пиратства в Карибском море и я зачитал ее до дыр. Мне-Леграну полученные тогда знания пригодились – я знал, в какую пиратскую экспедицию записываться, а в какую – нет. К 1664 году я всюду был известен как везунчик и рубаха-парень. Все знали меня, я знал всех, всех кроме Худосокова. Я уже подумывал перебраться в Европу, чтобы продолжить там поиски, но все обернулось иначе.
В начале 1665 года я за бесценок, смешно сказать – пятнадцать песо, купил у одного обнищавшего юнги раненого испанского штурмана с намерением вылечить его и затем перепродать подороже как опытного специалиста (здоровый он стоил бы сотню, а то и полторы). Штурмана звали Хосе Мария Гарсия Хименес, и ранен он был в грудь осколком разорвавшейся в бою кулеверины. Мне удалось вылечить его (медицинские знания ХХ века пригодились) и Хименес стал моим другом. Со временем я передумал его подавать – на Тортуге можно было встретить кого угодно, только не интеллигентного порядочного человека, с которым можно было поговорить об искусствах и добродетели. На него, конечно, находились покупатели, но я всем отказывал – говорил, что мне самому нужен штурман, потому как собираюсь купить корабль и стать его капитаном.
Последнее было чистой правдой – я давно присмотрел бригантину, но мне не хватало нескольких сотен песо. Их я собирался получить, перепродав кое-что из добычи последней пиратской экспедиции. Сам я в ней не участвовал, но денежный взнос на ее организацию сделал. При разделе приза мне на двоих с Луисом Аллигатором (мой компаньон с несносным характером, к тому же давно завидовавший моей удачливости) достался ящик с серебряной посудой. Мы принесли его ко мне домой и вскрыли. Когда я взглянул внутрь и увидел простой серебряный кувшин с аккуратно запаянным горлышком, у меня бешено заколотилось сердце. Клянусь всеми девками Тортуги, я тотчас понял, что в нем заключено не что иное, как препоганая душа Худосокова!
Луис Аллигатор заметил мою реакцию, но вида не подал. Когда поделить оставалось лишь этот кувшин и дорогой, прекрасной работы инкрустированный золотом и жемчугами подсвечник, он сказал, что ввиду превеликого уважения к моей персоне он уступает мне сей осветительный прибор. Я ответил, что справедливость требует, чтоб он достался моему досточтимому компаньону, на что Луис просто-напросто схватил кувшин со стола и начал засовывать его в свой холщовый мешок. Я, потеряв самообладание, накинулся на него с кулаками. Завязалась драка, Хименес попытался нас разнять, но Луис Аллигатор ударил беднягу кувшином по голове и тот упал, как подкошенный.
И не взглянув на жертву, разъяренный Луис, потрясая кувшином, двинулся ко мне. Он бы убил меня, детина он будь здоров. Однако на Тортуге за убийство добропорядочного сеньора, коим я, несомненно, являлся, полагалась виселица, и Луис предпочел разрядить свой гнев, хватив кувшином по тяжелому дубовому столу, на которым мы делили добычу. От удара кувшин треснул, и к нашему всеобщему изумлению из него появилось искрящееся голубоватое облачко. Мы, раскрыв рты и широко распахнув глаза, уставились на него, а облачко медленно, медленно потянулось к голове Хименеса и через секунду скрылось в зияющей на его лбу ране. Еще через секунду все тело штурмана задрожало, он поднял голову, посмотрел на меня глазами – о, Боже! – Худосокова, вскочил на ноги и, опрокинув на нас с Луисом стол, вихрем выбежал из комнаты вон.

* * *

На следующий день я узнал от местных рыбаков (да, да, – на Антилах в те времена попадались и честные труженики моря), что Хименес прошлой ночью покинул Тортугу на парусной шлюпке хромоногого Джонсона. Еще через день я купил свою бригантину, собрал команду из лучших моряков Тортуги (двадцать восемь отъявленных головорезов с прекрасной репутацией) и немедленно вышел в море, якобы для того, чтобы захватить на поживу какое-нибудь испанское судно. Наверное, я был не прав, что отправился на поиски Хименеса в спешке, надо было лучше подготовится, закупить больше продуктов – солонины, фруктов, муки, живого скота... Но ждать я не мог. Что-то говорило мне, что действовать надо немедленно, пока дух Худосокова еще витает над Испанским морем В те времена так называли Карибское море.

.
Через месяц безуспешных поисков продукты закончились, и я был вынужден совершить безжалостный набег на одну из сельскохозяйственных ферм на побережье Санто-Доминго Недавно я к своему великому удивлению обнаружил описание этого моего похода в книге Яцека Маховского «История морского пиратства».

. Затем я прошел через Наветренный пролив и несколько дней крейсировал у берегов Кубы. Не найдя никаких следов Хименеса, прошел мимо острова Косумель и в конце концов очутился у мыса Каточе на полуострове Юкатан. К моему великому удивлению команда не роптала – столь велико было ко мне уважение пиратов. И они не ошиблись во мне. Как и я в них.
...Однажды вечером, когда мы приближались с запада к побережью Кубы, на горизонте показались испанские галеоны, общим числом четыре. Замыкающий корабль был явно перегружен и потому значительно отстал от остальных. Глаза мои не могли оторваться от него, сердцем я чувствовал: Хименес там!
– Это галеоны, везущие золото из Санта-Крус, – сказал мне старый Хью Грант, мой помощник, пытаясь нащупать отрубленное еще в прошлом году ухо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45