Как-то сразу вся поникнув, отвернулась и зашагала прочь. На снегу отчетливо отпечатывались маленькие следы ее высоких сапожек, плотно охвативших икры. Мимо с мокрым шуршанием проносились машины. Снег на дороге не держался, и колеса разбрызгивалиш его вместе с водой во все стороны.
— Я не убивал… — бросил он ей вслед. — Но жалею, что в этой аварии не погиб твой проклятый Сорока!
Она оглянулась, но не на него, задумчиво посмотрела на количественного сфинкса, повернувшегося к ней белой длинной спиной, и, все убыстряя шаги, пошла, почти побежала вдоль парапета, изредка касаясь рукой его заледенелой шершавой поверхности. А над ее головой, над угрожающе ворчащей Невой, над куполами дворцов и храмов бешено плясала первая снежная вьюга.
В прихожей на тумбочке опять зазвенел телефон. Пронзительные длинные звонки. Один за другим. Ни отец, ни Сережа не подойдут к телефону: знают, что это Алене, а она стояла на кухне у раковины и чистила синтетическим порошком мельхиоровые вилки, ножи, ложки.
— Алена-а! — не выдержал отец. — Подойди к телефону! Это тебя!
Она лишь пожала плечами: а что толку? Подойдет к дребезжащему аппарату, снимет трубку, а на другом конце будут издевательски молчать. Она знает, кто это звонит, все он, Борис Садовский. Вот уже третий день в квартире не смолкали после семи вечера телефонные звонки. Они начинались как раз в то время, когда вся семья Большаковых собиралась вместе. Сначала первым подбегал к телефону Сережа, — наверное, думал, что ему звонит его прекрасная Лючия… Потом трубку стал снимать отец. Но в ответ никто не услышал ни слова: молчание, прерываемое далекими шумами.
Телефон трезвонит с семи вечера до девяти. Это очень неприятно, когда через каждые пять-десять минут начинает звонить телефон. В таких случаях лучше всего отключить его, но у них в квартире нет такого устройства. Правда, за все время, что себя Алена помнит, никто еще так назойливо не трезвонил к ним. Она бросила тускло блеснувшую вилку в раковину и подошла к телефону. Лицо у нее обреченное, наверное, скажи он сейчас в трубку, чтобы она вышла из дома, — и она оделась бы и покорно пришла на угол Салтыкова-Щедрина и Чернышевского. Ей до смерти надоели эти звонки. Но трубка молчала. И тогда Алена, несколько секунд подождав, отчетливо проговорила:
— Ты не только подонок, но и садист… Я тебя презираю!
Она положила трубку рядом с аппаратом цвета слоновой кости и встретилась глазами с отцом. Она не слышала, как он вышел из своей комнаты в прихожую.
— Крепко сказано! — улыбнулся отец. — Моя дочь могла это сказать только отъявленному негодяю.
— Ты не ошибся, — ответила она, устало прислонясь к книжной полке.
— Конечно, всегда приятнее иметь дело с порядочными людьми…
Алена взглянула отцу в глаза.
— А как научиться отличать порядочного человека от подлеца?
Он обнял ее за плечи и увлек в свою комнату. На письменном столе были разбросаны бумаги с математическими формулами, к книжному шкафу прислонены рулоны чертежей. Плетенная из бересты корзинка наполнена скомканной бумагой, копиркой. На полках, заставленных окаменелостями, пыль. В углу появилась огромная растрескавшаяся серая кость какого-то ископаемого животного, которую отцу привезли друзья-палеонтологи из Армении.
«Надо бы прибрать тут…» — машинально подумала Алена, усаживаясь рядом с отцом на кушетку, прикрытую сверху старым вытершимся ковром. Этот ковер очень любила мать…
— Это чрезвычайно трудный вопрос, девочка, — закуривая сигарету, сказал отец. — Редкий подлец афиширует свою истинную сущность, так же как и хороший умный человек не выставляет напоказ свои добродетели. А прибора, который сразу бы определил, кто хороший, а кто плохой, еще не придумали. Да, пожалуй, он и не нужен. На то человеку и дан разум, чтобы он сам ориентировался в нашем мире.
— Папа, ты очень любил маму? — неожиданно спросила Алена.
Отец поперхнулся дымом, отвел глаза в сторону, потер ладонью лоб. Лицо его стало задумчивым. Алена всегда восхищалась отцом, его стройностью, подтянутостью. Даже серебро в волосах его не старило. Он выглядел моложе своих лет, но сейчас она бы этого не сказала: отец сдал. Бледноватое с желтизной лицо осунулось, в глазах усталость, костлявые колени выпирали из-под тонких трикотажных брюк, которые отец носил дома.
— Я и сейчас ее люблю, — совсем тихо ответил он.
— Поэтому ты во второй раз и не женился?
— Не только поэтому, — с грустной улыбкой посмотрел на нее отец.
Алена поняла: отец не хотел, чтобы в доме появилась мачеха. Ведь трудно предугадать, как сложатся отношения между женщиной и детьми, которые для нее чужие. Алена на минуту попыталась представить себя на его месте: смогла бы она ради детей пожертвовать своим семейным счастьем, случись с ней такое? Нет, она не знала этого. Наверное, чтобы подобные проблемы решать, нужно прожить такую же большую и трудную жизнь, какую прожил ее отец. В ней возникло острое чувство нежности к нему, даже не дочерней, а скорее материнской. Этот самый дорогой для нее человек всегда жил с ней рядом, и почти никогда она не ощущала никакого давления с его стороны. В их доме не было ссор, скандалов, упреков. Хотя отец и старался не вмешиваться в их личные дела, он, конечно, незаметно, неназойливо руководил ими, направлял, помогал, вовремя давал полезные советы… Да, ничего не скажешь, отец был великолепным воспитателем. А еще больше — чудесным отцом!
Она прижалась к нему, потерлась, как в детстве, щекой о его колючую твердую щеку, уткнулась носом в плечо. Его сильная рука осторожно гладила ее волосы.
— Ты ведь у меня сильная, Алена, — сказал отец. — Стоит ли огорчаться из-за пустяков?
— Это не пустяки, папа.
— Хочешь, я с ним поговорю?
— Ради бога, не надо! — отшатнулась она и испуганно посмотрела отцу в глаза. — Ты никогда не вмешивался в мои дела.
— Если ты не хочешь…
— Я сама виновата, — сказала она. — Подала ему повод, а он невесть что вообразил… Видно, подумал, что жить без него не смогу. Оказывается, с такими самоуверенными людьми нужно быть очень осторожной. Наверное, мне везло в жизни: я чаще встречалась с хорошими людьми, чем с плохими. Он красивый, папа, мужественный, но… жестокий, мстительный.
— Это чувствуется, — усмехнулся отец, кивнув на дверь: снова затрезвонил телефон.
— Могу я хоть раз в жизни ошибиться?
— Если бы раз… — снова усмехнулся отец.
— Неужели я такая глупая, папа?
— Даже очень умные люди ошибаются, потому что они все время что-то ищут, сомневаются, а самое главное — действуют. Не ошибаются, девочка, лишь дураки, им всегда все ясно.
— Ты заговорил афоризмами, — улыбнулась Алена и вздохнула, покосившись на дверь: телефон умолк.
— А Сорока? — помолчав, спросил отец.
— Что Сорока? — непонимающе взглянула на него Алена.
Отец поднялся с кушетки, подошел к полке и взял почти черный каменный топор. Его чувствительные пальцы любовно ощупывали шершавую поверхность. Острие было выщерблено, на обухе глубокие выемки. Положив топор на место, отец взял в руки такой же почерневший глиняный сосуд с отбитым горлышком и без дна. И снова его пальцы ловко забегали по неровной поверхности, тщательно ощупывая каждую вмятину, раковину.
— Тебе бы детским врачом быть, — наблюдая за ним, сказала Алена. — Или доктором Айболитом.
— Ты знаешь, мне все чаще в голову приходят такие мысли: все, что с нами происходит, все, что мы переживаем и чувствуем, — все это когда-то было, есть и будет. Все, короче говоря, в нашей жизни повторяется… — Он поставил сосуд на место и погладил каменный топор. — Только вместо каменных орудий появились умные механизмы. Как-то быстро и прочно вошел в наше сознание космос… А вот комплекс всех тех человеческих чувств, те таинственные гены, что заложила природа в нас, почему-то не изменяются столь стремительно, как прогресс, техника. Мы влюбляемся, как и раньше, страдаем точно так же, как страдали Ромео и Джульетта. Ну, может быть, не так возвышенно… Ревнуем, как Отелло… Все шекспировские страсти присущи и нам, современным людям…
— Это хорошо или плохо? — спросила дочь.
— Я думаю, что хорошо, — ответил отец. — Иначе, если верить фантастам, человек превратится в мыслящую машину, которой чужды будут все человеческие эмоции. И тогда он утратит самое главное — умение удивляться себе, миру, жизни, чувствовать прекрасное. Даже страдая, человек живет. А если он будет только трезво математически мыслить, — он будет не жить, а существовать.
— Я и не знала, что ты романтик… — удивленно посмотрела на него Алена. — Романтик с математическим уклоном.
— Вот оно — веяние нашей эпохи, — улыбнулся отец. — Не просто романтик, а романтик с математическим уклоном… Выходит, фантасты правы: постепенно мы начинаем превращаться в мыслящие машины?
— Если будешь так много работать, обязательно превратишься, — заметила Алена. — Скорее бы ты свою докторскую защитил!
— Через двадцать дней защита, — вздохнул отец.
— Волнуешься?
— Я ведь мыслящая машина, что мне волноваться, — усмехнулся отец.
— Переживаешь, папа, я же вижу, — засмеялась Алена. — Скоро будешь ты ученым… Молодым красивым профессором… И в тебя будут влюбляться студентки…
— А что, и такое бывает? — удивился отец.
— Папа, ты совсем ребенок! — рассмеялась Алена. — Все студентки перед каждой сессией влюбляются в красивых и некрасивых профессоров…
— Спасибо, что предупредила, я теперь буду осторожен…
Снова зазвонил телефон. Алена поморщилась, будто у нее зуб схватило. Отец взглянул на нее, быстро вышел из комнаты. Было слышно, как он спокойно спрашивал в трубку:
— Я вас слушаю? Наверное, испорчен автомат… Позвоните, пожалуйста, с другого телефона.
Алена стояла у полок и разглядывала глиняный черепок, почерневший с одного края. Лицо у нее было сосредоточенное, будто она и впрямь глубоко заинтересовалась этим обломком минувших эпох.
— Ты хоть знаешь, что это? — возвратившись, спросил отец.
— Наверное, осколок от тарелки или кувшина. Неужели это так важно?
Он забрал у нее черепок, провел пальцем по пупырчатой поверхности.
— Примерно пять-шесть тысяч лет назад где-то на берегу быстрой речки сидел человек, одетый в шкуры, и лепил из мокрой глины сосуд. Глина рассыпалась в его руках, человек терпеливо разбавлял ее речным песком, поливал водой… Видишь мелкие камешки? — Он показал Алене блестящие вкрапления в глину. — И снова упорно мял скользкий комок и лепил из него сосуд, чтобы потом наполнить его жидкостью. Человек ощупью искал еще какие-нибудь связующие материалы, чтобы глина не рассыпалась. И вот наконец сосуд готов. Человек — первый на земле гончар — обжег его на костре под открытым небом и наполнил водой… Может быть, это один из первых сосудов, сделанных руками древнего человека…
— Ты романтик, — улыбнулась Алена. — И без всякого математического уклона.
Отец поставил черепок на прежнее место и уселся в кресло за письменный стол. Алена, стоя у полки, нервно ожидала, что снова зазвонит телефон. Она решила, что сразу подойдет к аппарату и оборвет провод! Или зачем рвать провод? Можно снять трубку и положить на стол. Но звонка не было.
Не зазвонил телефон и через час и полтора.
Пожелав отцу спокойной ночи, Алена задержалась на пороге его комнаты.
— Ты сегодня опять преподал мне урок вежливости, — негромко сказала она.
— Что ты имеешь в виду? — спросил отец. Свет от настольной лампы резко очертил его тонкое лицо, твердый подбородок. Сейчас отец уже не казался, постаревшим и усталым, хотя перед ним лежали исчерканные пометками чертежи, несколько исписанных мелким почерком листов.
— Ты сказал ему, чтобы он позвонил из другого автомата… И даже в этом… человеке пробудилась совесть. А я просто-напросто накричала в трубку и еще больше обозлила его…
— Если ты стала замечать, что я тебя воспитываю, — значит, ты уже совсем взрослая, — рассмеялся отец.
— Ты прав, раньше я этого не замечала, — задумчиво сказала Алена.
Отец взглянул на чертеж, что-то быстро поправил тонким карандашом. Надо повернуться и уйти: он еще долго будет работать. Когда-то Алена пробовала с ним спорить, уговаривала пораньше ложиться спать, но потом поняла, что это бесполезно: у него был свой собственный режим, и нарушать его он никому не позволял.
— Ты хочешь о чем-то спросить меня? — снова повернулся к ней отец.
— Ты вот заговорил про Сороку, — сказала Алена. — Это тоже в целях воспитания?
— Жаль, что он у нас редко бывает, — уклонился от прямого ответа отец.
— Он работает и учится. И еще этот спорт. Я поражаюсь, как он все успевает!
— И все-таки передай ему, пусть заходит, — сказал отец. — Я люблю его… почти так же, как тебя с Сережей.
— Ты был бы рад, если бы я вышла за него замуж?
Отец дернул плечом и отложил в сторону карандаш. Она услышала легкое шуршание резинки о ватман. Наверное, провел неровную линию и вот теперь стирает.
— Сначала институт закончи, невеста… — ворчливо ответил он, не поднимая низко склоненной головы от чертежа. Худая шея его вылезла из широкого воротника коричневой вельветовой куртки.
— Я знаю, ты хотел бы этого, — сказала Алена. Она прислонилась к косяку двери и пытливо смотрела отцу в спину.
А он проводил на ватмане свои бесконечные линии. На худой спине, оттопыривая куртку, двигались лопатки.
— Да, мне дорог Сорока, — ответил отец. — Но это еще ничего не значит. Главное, чтобы твой избранник тебе нравился. И вряд ли тут мой совет понадобится… Хотя бы даже потому, что ты все равно сделаешь, как сама захочешь.
— А вот раньше воля родителей была законом для детей, — подзадорила Алена.
— Это было очень удобно, верно? Не сложилась семейная жизнь — кто виноват? Родители! Не надо себя ни в чем винить.
— Я тебя поняла так: я могу выйти замуж за того, за кого захочу?
— Ты меня верно поняла, — ответил отец.
— Даже за этого… который все время звонит?
— Надеюсь, это у него единственный недостаток? — хитро прищурился отец.
— Не будем о нем даже говорить, — сказала Алена.
— Алена, ты умная девочка и сделаешь правильный выбор, — посерьезнел отец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45