— Я вспомнила «Грозу» Островского, — сказала она. — Неужели можно вот броситься в эту — бр-р! — холодную воду и… все. Ничего больше никогда не будет. Ни солнца, ни белых ночей, ни любви… — И тихо прочла:
Кончен пир, умолкли хоры,
Опорожнены амфоры,
Опрокинуты корзины,
Недопиты в кубках вины,
На главах венки измяты, -
Лишь курятся ароматы
В опустевшей светлой зале…
— Что это на тебя нашло? — спросил он, чувствуя, как снова шевельнулось столь мало знакомое ему чувство, как нежность.
Сорока не любил еще ни одну девчонку. Он просто не знал, что такое любовь. Еще там, в Островитине, когда впервые увидел на берегу Алену, он подумал, что с такой девчонкой хорошо бы подружиться… И вот они стали друзьями. Но почему же тогда всякий раз при встрече с ней ему приходится внутренне сжиматься, контролировать каждый свой взгляд, слово, движение? Даже тогда, когда Гарика рядом нет? Почему ему с Аленой так несвободно? Почему всякий раз, уезжая с дачи, где они последнее время чаще всего встречаются, он чем-то встревожен? Снова и снова повторяет про себя все произнесенные ею фразы, припоминает взгляды, улыбку?..
И тут же, злясь на себя, гонит все мысли о ней прочь.
— Почему ты не спросишь, чьи это стихи?
— Я знаю, — ответил Сорока.
— Интересно, чьи же? — Она смотрела на воду и улыбалась.
— Блока.
Она повернулась к нему и засмеялась:
— И вовсе не Блока, а Тютчева! Ну что, самоуверенный пингвин? Не знаешь такого замечательного поэта — Федора Ивановича Тютчева?
— Знаю, — на этот раз очень уверенно сказал Сорока. — Сейчас… Вот, пожалуйста:
Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний первый гром,
Как бы резвяся и играя…
— Ха! — сказала Алена. — Это стихотворение все с первого класса знают, так же как пушкинское «Сижу за решеткой в темнице сырой…».
— А это чье стихотворение? — спросил Сорока и тоже прочел:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать -
В Россию можно только верить.
Алена назвала около десятка поэтов, даже Державина вспомнила, но Сорока только качал головой и улыбался.
— Ладно, не знаю, — призналась она. — Кто же это?
— Твой любимый Федор Иванович Тютчев, — невозмутимо ответил Сорока.
— До чего же ты противный, — сказала Алена. — Не успела я насладиться тем, что посадила тебя в галошу, ты тут же мне отомстил… Женщинам надо уступать.
— Женщинам — да, но… как говорили древние: Платон мне друг, но истина дороже.
— А жаль, — помолчав, негромко произнесла Алена.
— Что тебе жаль? — глуховато спросил Сорока.
— Жаль, что тебе на меня наплевать, — жестко, даже без намека на кокетство сказала девушка.
— Ты знаешь, что это не так, — мягко возразил он.
— Да, конечно, ты мой друг! — вдруг взорвалась она, поворачиваясь к нему. — Ты настоящий друг, на которого всегда можно положиться. Ты не бросишь в беде… Всегда выручишь. Не дашь в обиду, защитишь… Если я сейчас брошусь в Неву, как Катерина из «Грозы», ты, не раздумывая, кинешься вслед за мной и спасешь. И не только меня — любого! Ты честный, благородный, справедливый! Я удивляюсь: почему о тебе в газетах не пишут? Например, в «Смене»? Как это у них называется: «Наш воскресный гость»? Очерк с портретом! У тебя волевое мужественное лицо, ты очень хорошо будешь смотреться на газетной странице…
— Перестань, — не повышая голоса, сказал Сорока, но даже в этот предрассветный час было заметно, как он побледнел.
— А я не люблю таких… сверхположительных! — немного тише продолжала она. — Мне не нравятся голубые литературные герои, о которых в книгах и газетах пишут… Мне больше нравятся такие, которые ошибаются, спотыкаются, даже падают!.. И не краснеют, как красные девицы, перепутав Тютчева с Блоком!..
— Ты все сказала? — спросил Сорока. Он уже овладел собой и снова выглядел спокойным, чуточку насмешливым, как всегда, когда разговаривал с Аленой.
— Чего это я? — будто очнувшись, сказала она. — Ты меня чем-то разозлил…
— Я провожу тебя домой? — предложил он.
— Ладно, прояви заботу… Мне ведь одной по улицам ходить опасно, — грустно улыбнулась она. Сорока взглянул на часы: половина четвертого. Уже где-то за Смольным монастырем всходит солнце. Небо так и полыхает в той стороне, а облака уже не нежно-розовые, а ярко-багровые.
Алена пристально смотрела ему в глаза.
— Кого ты ищешь, Тима? — совсем тихо спросила она. — Девушку?
Он молчал, глядя на Литейный мост, по которому медленно ползла поливочно-моечная машина. Сверкающие струи веером ложились на асфальт.
— Она не пришла на свидание? — допытывалась Алена. — И ты очень переживаешь?
— Не очень, — улыбнулся он.
— Неужели ты способен влюбиться! — неестественно громко воскликнула она. Проходившая мимо парочка обернулась, они услышали негромкий смех.
— Ты считаешь, что не могу? — повернулся он к ней.
— Только подумать: Сорока влюбился! — На губах ее странная улыбка. — И хорошенькая она, эта твоя избранница?
— Ничего, — ответил он.
— Она, конечно, высоченная, как жердь, и мастер спорта? По гребле? Или толкает ядро?
— Скорее всего она играет на скрипке… — Он попытался сделать серьезное лицо. — Или на арфе.
— Ты даже не знаешь?
— Я ее всего один раз видел, и то она меня забрала в милицию, — сказал он.
— Ты пристанал к ней?
— Она ко мне… Точнее, ее собака.
— При чем тут милиция? — спросила Алена. В голосе ее появились раздраженные нотки.
— Видишь ли, она приняла меня за жулика, — сказал Сорока. Его стал забавлять этот разговор.
— Удивляюсь, как тебе могла понравиться такая идиотка!
— А что с нее взять? — невозмутимо пожал плечами Сорока. — Она ведь овчарка.
Алена секунду ошарашенно смотрела ему в глаза, затем нос ее сморщился, губы дрогнули, и она от души рассмеялась.
— Ты меня совсем запутал, — сказала она. — Кого же ты, дорогой, ищешь: девушку или овчарку?
— Теперь никого, — ответил он и, отвернувшись, снова стал смотреть на Литейный мост. По мокрому настилу проносились такси с зелеными огоньками. Где-то далеко прозвенел трамвай.
— Извини, если я тебя обидела, — помолчав, сказала она. Я очень устала и хочу домой.
— Вот и кончилась белая ночь, — сказал он.
До ее дома они не произнесли ни слова. Когда прощались на улице Восстания, со стороны Московского вокзала показался трамвай. Высекая из проводов голубые искры, он с воем и грохотом приближался к остановке. Солнечный луч вымахнул из-за громоздкого серого здания с круглой башенкой, заставил вспыхнуть маленькие листья на старом клене и прыгнул в раскрытую форточку бурого дома с белыми колоннами.
На смену белой ночи в город пришло солнечное летнее утро.

Глава восьмая
В обеденный перерыв к Сороке подошел парень в какой-то необыкновенной рубахе, усыпанной медными заклепками. Вид у него был озабоченный.
— Послушай, шеф, — развязно обратился он. — Не видел Боба Садовского?
Боба сегодня Сорока не видел в цехе, хотя вся смена его работала. Может, взял отгул или заболел, Сороку это как-то мало волновало. И потом это вольное обращение: «Послушай, шеф…» Сороке не нравилось, когда незнакомые люди называли его на «ты». Наверняка хочет проскочить на поток без очереди. Он уже собрался было поставить нахала на место, но что-то его остановило: лицо парня показалось ему знакомым.
— Может, ты меня выручишь? — мгновенно уловив перемену настроения у Сороки и истолковав это по-своему, наступал парень. — Мне нужно помыться и проверить зажигание… Плохо на прямой передаче тянет. Будь человеком, помоги! Понимаешь, спешу… — Он оглянулся на «Жигули» цвета слоновой кости, в которых сидели две миловидные девушки, и подмигнул: — Мои люди заскучают…
Сорока наконец узнал: это был тот самый парень, который катал на «Жигулях» Алену. Еще Гарик с ним в Комарове у залива сцепился… Сороке стало неприятно, что Алена сидела в машине рядом с ним. А теперь катает сразу двоих… Странно, но они совершенно одинаковые, как две капли воды! Парень, поймав его изумленный взгляд, рассмеялся:
— Близнецы! Я и сам их не различаю…
— У меня обед, — сказал Сорока и, отвернувшись, зашагал в столовую. Навстречу попался Ленька Гайдышев. Увидев Сороку, скривился в какой-то невообразимой гримасе. Ленька проделывал такую штуку при встрече с ним уже не перный раз. Сорока остановился, загородив ему дорогу. Краем глаза он видел, как разыскивающий Длинного Боба парень подошел к «Жигулям» и, нагнувшись, стал что-то говорить близнецам, показывая рукой в сторону моечной. Две одинаковые темноволосые головки разом повернулись к нему. И выражение у них на лицах одинаковое.
— ,Зуб болит? — сочувственно спросил Гайдышева Сорока.
— Чего это он должен болеть? — опешил Ленька.
— А я думал, зуб схватило, — глядя ему в лицо, сказал Сорока. — Хотел помочь тебе от него избавиться…
— Ну, чего пристал? — визгливо крикнул Гайдышев, явно стараясь привлечь внимание проходящих мимо рабочих. — И еще грозится!..
Те, равнодушно взглянув на них, прошли мимо, и Ленька сразу умолк. Из оттопыренного кармана его спецовки торчала длинная блестящая отвертка. Ленькины пальцы прикоснулись к ней, и в этот момент глаза их встретились. Пальцы отдернулись, будто отвертка была раскаленная.
— Береги зубы, Гайдышев… — миролюбиво посоветовал Сорока и пошел дальше. Уже взявшись за ручку двери, он услышал, как парень в рубашке с кнопками обрадованно закричал:
— Леня! Шеф, а я тебя по всей территории ищу…
Гайдышев направился к нему.
Раздался резкий продолжительный сигнал: это одна из девушек нажала на клаксон. Близнецам надоело сидеть в кабине.
Гайдышев помог парню без очереди проскочить на мойку. Примерно через час после обеденного перерыва светлые «Жигули», на этот раз в порядке живой очереди, зарулили в бокс диагностики, где работал Сорока. Володи Кузьмина сегодня не было, его вызвали в военкомат. Но Сорока уже освоил новую специальность и справлялся с работой без помощи электромеханика. Стоя в глубине бокса, он показал руками, чтобы водитель заезжал. Тот кивнул, резко взял с места, потом сбросил газ: мотор заглох, и машина откатилась назад. Сорока про себя улыбнулся: это случается почти со всеми. Дело в том, что надо заезжать в бокс медленно, стараясь попасть колесами в специальные углубления, в которых вращаются рубчатые резиновые ролики. При их помощи проверяются передние и задние тормоза. Но водители, подъезжая к выемке, машинально убирают газ — и мотор глохнет.
Когда парень поставил машину на место, Сорока попросил его открыть капот. Прикрепив провода приборов к распределителю зажигания, к свече и аккумулятору, велел нажать на акселератор. Стрелка на приборе отклонилась в сторону. Парень не ошибся: зажигание на несколько градусов сбито. Отрегулировав его по прибору, попросил включить вторую скорость, дать газ и сильно нажать па тормозной рычаг. Тормоза были в порядке.
Парень вылез из машины и через плечо Сороки стал заглядывать под капот.
— Двигун на холостом ходу барахлит, — сказал парень. — При остановке на приборе красная лампочка загорается; случается, прямо перед светофором глохнет.
— Зимой трудно заводится, бензина расходует больше нормы, — прибавил Сорока.
— Точно! — удивился парень и повнимательнее на него посмотрел. — Вы давно здесь работаете? Раньше я вас не видел. Тут Кузьмин колдовал… Мастерюга!
Сорока нагнулся над мотором, пощупал пальцем под карбюратором: так и есть, отломалась выводная трубка!
Сорока объяснил парню, в чем загвоздка, и достал из ящика трубку. Пока он привинчивал ее на место, в цех пришли близнецы и с обеих сторон атаковали Глеба — так звали владельца «Жигулей»: мол, зачем он их сюда привез, как будто не мог без них машину починить? В общем, им надоело и они уходят…
Глеб, косясь на Сороку — он вроде тоже начал его узнавать, — стал говорить, что вот сейчас товарищ проверит еще аккумулятор — и они поедут в «Олень», у него знакомый официант Володя, который все может…
Так они пререкались, пока Сорока возился с трубкой, низко нагнувшись над мотором. Когда он разогнулся, близнецы с явным интересом принялись его разглядывать, да и язычки сразу прикусили. Сороке хотелось совсем не обращать ни них внимания, но, помимо воли, он то и дело оборачивался к ним. Не каждый день увидишь близнецов! Причем симпатичных и совершенно одинаковых. Он подумал, что их, наверное, и родная мать не различает. Обе высокие, стройные, они безусловно производили впечатление. У этого прощелыги Глеба, видать, губа не дура…
— Оля.
— Аня, — по очереди назвали себя девушки. Тут же перешли с места на место, и Сорока ни за что бы не угадал, кто из них Оля, а кто Аня. Они и одеты были одинаково: в синих рубашках, коротких расклешенных юбках, которые высоко открывали их необычайно длинные, стройные ноги.
— Тимофей, — улыбнулся он.
— У вас тут столько приборов, — сказала одна из сестер. — И что они показывают?
— Мне говорили, что опытные мастера, как врачи, по звуку мотора определяют все «болезни» автомобиля, — прибавила вторая.
Прямо наваждение какое-то! И голоса у них одинаковые: тонкие н вместе с тем чуть приглушенные.
— Я умею немножко водить, — похвасталась первая.
— Глеб, не давайте ей руль, — засмеялась вторая. — На Киевском шоссе она чуть нас всех в кювет не опрокинула…
— Можете выезжать, — сказал Сорока, захлопывая капот. Удар получился чересчур сильным, сестрички замолчали и одновременно посмотрели на него: две пары одинаковых темно-карих глаз.
— До свиданья, — вежливо кивнул Сорока девушкам.
Одна из них — кажется, Оля — улыбнулась и, согнув руку в локте, приветственно пошевелила пальцами. Вторая — наверное, из чувства противоречия, — придерживая короткую юбку, присела.
Девушки вышли из бокса, и Глеб точным профессиональным движением сунул Сороке в карман трешницу, покровительственно похлопал по плечу и полез в кабину, но Сорока задержал его. Глеб недоуменно задрал вверх круглое лицо.
— Мало, старик?
— Деньги тебе пригодятся в «Олене», — сказал Сорока, возвращая трешку. — Где наряд?
— Послушай, друг… — развел руками Глеб — дескать, что за ерунда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45