Сегодня, к примеру, с самой зари наблюдал твое рыболовство. Или сейчас вот – кто мне помешает расплату сделать? Патрон для тебя давно тут приготовлен, – Демидов похлопал по ружью. – Но… охота мне, дядя, поглядеть, как ты к смерти готовиться будешь. Так что – давай. Бить я тебя перед этим, как ты меня, не буду. Пристрелю просто, как только где… в лесу ли, в поле ли, попадешься мне в ловком месте.
И встал, пошел к порогу.
– Врешь… не посмеешь! – скрипуче выдавил из себя Макшеев, стирая ладонью пот со щек.
– Ну, я сказал, а ты слышал, – произнес Демидов спокойно, зная, что Макшеев помнит свои слова. – Судьбу свою ты добровольно выбрал.
И, не глядя больше на них, вышел.

7

И началась у него с Денисом Макшеевым жизнь, как игра в кошки-мышки. Макшеев Денис поверил всем его словам до единого, перетрусил до края, рыбалки прекратил, во всяком случае, в одиночку рыбачить теперь никогда не ходил, держался все время на виду у людей. Демидов в неделю раз заворачивал в магазин Марии за водкой, за всякой снедью и, если в магазине никого не было, спрашивал:
– Как он там, Денисий наш с тобой? Еще жива душа в теле?
Сперва Мария молча отпускала ему товар, брезгливо бросала на прилавок бутылки, сохраняя на красивом лице оскорбленную гордость. Потом начала пошмыгивать носом, беззвучно плакать. А однажды истерично разрыдалась:
– Изверг ты, паразит! Закрыл ты нам все небо!
– Почему – вам? Ему только. Тебя вот, детей твоих я не трону. Пущай растут.
– Да ведь это, ежели обсказать кому, пожаловаться властям-то, чем ты ему грозишь?!
– А что ж не жалуется? Я разве запрещаю? Пущай идет куда надо, все обсказывает – за что я его хочу, почему… Да и ходить не надо, с участковым милиционером, гляжу, подружился, на рыбалку вместе похаживают. Пусть ему и обскажет все, признается, кто колхозную ригу сжег тогда…
– Как я ненавижу тебя! Как ты встрял поперек моего пути, душегуб проклятый!
– Эвон что! А я так тебя жалею.
– Что-о? – заморгала она мокрыми ресницами.
– А только не убережет его никакой милиционер, так и передай своему Денисию, – ожесточась, пообещал Демидов.
Вскоре Макшеевы быстренько собрались, продали дом и уехали, держа свой маршрут в тайне. Демидов усмехнулся, пошел к железнодорожному кассиру, тоже рыбаку, с которым познакомился в тайге. Тот, ничего не подозревая, сообщил, что взяли Макшеевы билеты, сдали багаж до одной маленькой станции на берегу Байкала. Демидов уволился с работы, попрощался с плачущей Настасьей, поехал следом. Там поступил опять в лесники, со стороны наблюдал, как устраивались на новом месте Макшесвы. Купили они хороший дом. Мария, как и прежде, стала работать в магазине.
И однажды ранним утром, подождав, пока Макшеев наладит и закинет в озеро удочку, вышел к нему на берег, не снимая с плеча ружья.
– На новоселье, что ль, решил рыбки подловить? Пригласишь и меня, может?
Словно током стегануло Макшеева, вскочил он, сделал шаг назад по обломку скалы, чуть не упал в холодную байкальскую воду. Лицо его было зеленым, под цвет этой воды.
– Не бойся, сейчас не трону, людно тут. Эвон рыбаки на баркасах плывут на промысел.
И повернулся, ушел в тайгу, которая начиналась прямо от берега, оставив ошеломленного, забывшего про свои удочки Дениса на обломке скалы.
… И еще раза два-три меняли местожительство Макшеевы, надеясь скрыться от Демидова. Но он был теперь начеку, следил за каждым их действием, заранее знал их конечный путь. И объявлялся там, едва они как-то устраивались.
Доведенный до отчаяния, Макшеев как-то, пьяный, выкрикнул в лицо Демидову:
– Отравлю, отравлю я тебя, паразита! Заставлю Марию в водку… или в продукт какой мышьяку подсыпать! Сдохнешь, как крыса…
На это Демидов расхохотался прямо ему в лицо и сказал:
– Вот бы хорошо-то! И рук бы я об тебя не замарал, и в тюрьму с Марькой вместе вы бы до конца жизни угодили. Давай… Мне-то жизнь моя и так ненужная, а ты спробуешь, что оно такое тюрьма. Узнаешь, каково оно мне было, об своем поганом нутре поразмышляешь. Время для этого там хватит тебе…
Иногда Демидов думал: неужели Макшеев не догадывается, что он, Демидов, ничего ему не сделает, пальцем даже не тронет, что все его угрозы – пустые звуки? И отвечал себе: видно, не догадывается, дурак. И пусть…
Думал также иногда: а не жестоко ли он наказывает Макшеева? Ну – сделал тот нечеловеческую подлость. Что ж, бог, как говорится, пущай простит ему. Худо ли, бедно ли, жизнь его, Демидова, как-то теперь идет. Девчушку удочерил вот, растет она, приносит ему много забот да еще больше радостей. Теперь и жениться бы, да где найдешь такую, как Настасья. Пить бросить бы, да разве бросишь…
И обливалось сердце Демидова едкой обидой, опьяняла его эта обида пуще водки: нет уж, пущай, мразь такая, и он до конца чашу свою выпьет!
Но все же, наверное, давным-давно отстал бы Демидов от Макшеева Дениса – отходчив русский человек, какую-какую обиду только не простит, – если бы не убеждался время от времени, что душа Дениса еще подлее становится. Нет, угрозы насчет мышьяка Павел не опасался, потому что понимал – Макшеев на это никогда не решится, подлость его – особого рода…
Как-то Мария, выдавая Демидову очередную партию зелья, сказала:
– Зайди к нам, Павел… Денис просил позвать. Поговорить хочет с тобой по-деловому.
– Как, как?
– По-деловому, сказал он.
– Интересно это, однако. Айда.
Денис встретил его, сидя за столом в рубахе-косоворотке. Руки его лежали на столе, пальцы беспрерывно сплетались и расплетались, глаза виляли из стороны в сторону.
– Интересно даже мне, говорю. Ну!
– Выйди, Мария. Дверь припри, – приказал Макшеев. – Значит, вот что, Демидов, давай по мужски. Мне от тебя терпежу больше нету, и я решился…
– На что?
– Не перебивай… – Он опять повилял глазами, не попадая ими на Демидова. – Ты ж понимаешь – я пойду и заявлю: преследуешь ты меня… Угрозы теперь делаешь всякие за то, что разоблачил тебя тогда как поджигателя. И мне, а не тебе поверят.
– А мне это без внимания, что поверят, – усмехнулся Демидов. – Я свое отсидел, и пока с тобой не поквитался – никто больше меня не посадит, заявляй не заявляй…
– Ты погоди…
– А славу себе создашь у людей… Они, люди-то, не знают твоего черного дела, так узнают.
– Погоди, говорю… – Голос его был торопливый и заискивающий. – Давай, чтоб с выгодой и для тебя и для меня.
Сузив глаза, Демидов пристально глядел некоторое время на Макшеева. Спросил:
– Это – как же?
– Что было меж нами – прости… Покаялся уж я бессчетно раз. Да что ж – не воротишь. Теперь девчушку вот ты взял, растишь…
– Говори прямо, сука! Без обходов.
Макшеев будто не слышал обидного слова.
– Возьми от меня деньги, Павел. Много дам… – Макшеев дышал торопливо и шумно. – Вот, если прямо… Оставь только нас с Марией.
– Так… Сколько же?
– Целую тысячу дам. Дочку тебе растить… Еще больше дам!
– Краденых? Марией наворованных?
– Ты! – Макшеев вскочил, чуть не опрокинув стол. Грудь его ходуном ходила. – Тебе что за забота, какие они?!
Демидов шагнул было к Макшееву, тот откачнулся.
– Дешево, выродок ты человеческий, откупиться хочешь, – раздельно произнес Демидов и ударил ладонью в дверь, выбежал, будто в комнате ему не хватало воздуха.
В сенях он услышал рыданье Марии, промедлил шаг. «Как ты только живешь с ним с таким?» – хотел сказать он, но не сказал. Шаг примедлил, но не остановился.
В другой раз случилось еще более страшное. Былоэто в причулымской тайге в конце мая или в начале июня – в ту пору уж замолкли соловьи, но кукушки еще продолжали, кажется, кричать тоскливо и безнадежно.
Примерно в полдень, когда лес был пронизан тугими солнечными струями и залит хмельным от млеющих трав жаром, у сторожки Демидова появилась вдруг Мария с плетеной корзинкой в руках.
– Ты? – удивленно спросил Павел.
– Вот… грибов поискать.
– Какие пока грибы?
– Масленки пошли уж, сказывают. Места тут незнакомые мне еще, укажешь, может?
Мария говорила это, поглядывая на возившуюся со щенком приемную дочь Павла Надежду, и лицо ее то бралось тяжелой краской, то бледнело, покрывалось серыми, неприятными пятнами.
Одета она была не по-грибному легко и опрятно, в новую, голубого шелка кофточку с дорогим кружевным воротником, в сильно расклешенную, не мятую еще юбку. Вырез у кофточки был глубокий, оттуда буграми выпирали, как тесто из квашни, рыхлые белые груди, умело прикрытые концами прозрачного шарфика, накинутого на плечи.
– Ты как невеста, – сдержанно усмехнулся Демидов, запирая в себе ярость.
– Что ж… я пришла, – проговорила она, не глядя на него. – Веди… на грибное место.
– Что ж… пойдем, – в тон ей ответил Демидов. – Ружье сейчас возьму вот.
Догадка, зачем явилась Мария, мелькнула у него сразу же, едва он увидел ее, подходящую к сторожке. Мелькнула, сваривая все внутри: «Неужели и на этакое она… они, Макшеевы, способны?!» Теперь, после ее слов, всякие сомнения на этот счет исчезли…
Полтора года назад приехали сюда, в причулымье, Макшеевы. Следом, как обычно, явился и Демидов.
– Я тебе давал деньги большие? Давал? – закричал обессиленный вконец от такого неотступного преследования Макшеев, встретив Демидова в поселке.
– Давал, давал, – согласился Павел.
– Что ж тебе еще-то надо? Скажи, сволочь ты такая, что? Какую плату заплатить, чтоб отстал? Дом мы тут купили крестовый, просторный – возьми со всем, что в нем есть. Получай его в придачу к тем деньгам, что обещал, и живи…
Демидов принял дозу спиртного, ставшую давным-давно привычной для него, был добродушен, в хорошем настроении. Бессильная ярость Макшеева веселила его.
– А что ж, надо прикинуть. Значит, те деньги да дом… – проговорил он задумчиво.
– Ну? Бери, бери!
– Н-нст, мало. Еще должок с Марии остается.
– Какой? – осипшим голосом спросил Макшеев.
– Ишь ты! С чьей кровати ты увел-то ее?
– Н-ну?
– Пущай и она расплатится со мной, – жестко сказал Демидов и пошел прочь, оставив Макшеева столбом стоять посреди пустой улицы.
Демидов сказал и забыл, сказал просто так, чтобы еще больше позлить врага своего. Что ему дом, деньги и все прочие блага мира! Простил бы он своего обидчика и так, если б мог. Да не может…
А Денис Макшеев, видно, принял его слова за чистую монету, и вот – решились они, Макшеевы, вот явилась к нему Мария, не понимая, не догадываясь, что не прощение принесет из тайги своему Денису, а еще большую его, Павла Демидова, ненависть. Вот идет Мария чуть впереди, в общем ладная, пышнотелая женщина, мелькают ее крепкие, в тонких дорогих чулках ноги, не подозревая, что внутри у Павла все немеет и немеет, будто стылью берется, что хочется ему схватить палку, сук какой-нибудь и обломать его об это бесстыжее, раскормленное тело.
Что ж, так оно примерно все и произойдет, решил про себя Демидов. Но перед тем хочется ему еще кое-что спросить у Марии, узнать хочется, до какого предела может быть человеческая низость.
– Нету еще грибов, Мария, – сказал он, останавливаясь на глухой поляне, полыхающей таежными цветами. – Поздно нынче пойдут грибы, и мало их будет. В первый день масленицы снегу не было, не шел снег, значит, и не грибное нынче лето будет.
Он сел в траву, поставив ружье под дерево. Мария опустилась на корточки, начала рыться в корзинке, вынула и поставила на траву бутылку.
– Раздевайся! – бросил он ей отрывисто.
Она вздрогнула, медленно, с трудом, выпрямилась, руки ее упали вдоль тела.
– Павел… – Лицо ее опять пошло пятнами, вспухло, будто его наели комары. – Может… выпьешь сперва?
– Стыдно, что ль, на трезвые глаза? Сымай, сказал, все с себя.
Она еще раз вздрогнула, стащила с головы шарфик.
Демидов сидел, опустив голову, он не видел, но чувствовал, как она с трудом расстегнула и стащила кофточку, сбросила юбку, оставшись в нижней рубашке.
– И это… сымай. Тут никого нету.
И тогда она упала перед ним на колени, заплакала, подвывая:
– Совсем не могу… Пожалей, Павел! Пожалей…
Ему в самом деле стало жалко ее. Возникли вдруг, поднимаясь откуда-то изнутри, злость и презрение к самому себе за то, что он заставил ее раздеваться.
– Вот что скажи, Мария… Объясни, как это вы договорились до этого? Словами ведь, поди, разговаривали? Днем али ночью это было? Как… как решилась ты?!
– Как, как?! – Полное тело ее все тряслось, волосы рассыпались, щеки, губы расквасились от слез. – Он меня поедом съел: не убудет от тебя, он, может, отстанет тогда от нас…
– А ты?
– Что я?
– В самом деле не противно тебе?
Она замолчала, молчком вытирала слезы.
– Не знаю… Когда-то я любила тебя. Иногда думаю: счастливая ведь я была бы с тобой, кабы не он.
– Что ж не уйдешь от него?
– Не уйдешь… А куда? К кому? Ты разве принял бы меня теперь?
В голосе ее было что-то такое неподдельное, какие-то тоскливые нотки.
Ему еще более стало жаль Марию.
– А вот, допустим, принял бы. Ты видишь – я не женюсь. А почему?
– Павел? – Глаза ее, мокрые, широко раскрытые, сгорали от изумления. – Неужто… Неужто еще ты меня… еще осталось что у тебя ко мне?
– Нет, ничего не осталось, – ответил он. – Все спалила тюрьма, плен потом.
– За плен-то Денис не виноват. И без того на фронт тебя взяли бы, а там могли тебя захватить…
– Ишь ты, хоть где-то, да оправдываешь его? Как все вывела!
Мария испугалась этих слов, сказанных сурово и враждебно, горячими ладонями схватила его руку, но тут же выпустила, чуть отшатнулась, проговорила:
– Я не оправдываю! Я не оправдываю…
– Вот езжу опять же за вами, таскаюсь, как хвост.
– Так это известно – зачем, почему.
– Известно. – Он скривил губы. – Ничего тебе не известно.
Прилетела тяжелая от взятка пчела, повилась вокруг полураздетой Марии, села зачем-то на ее оголенное плечо. Мария даже не заметила этого. Она все так же изумленно, широко раскрытыми глазами смотрела на Павла, открытый лоб ее бороздили временами набегавшие морщины.
– Нет, я не смогла бы с тобой.
– Почему? Противный шибко стал? Не противней вроде твоего Денисия.
– Не в том дело. С лица воду не пить.
– Почему ж тогда?
– Ты ж, я чую, запретил бы мне… работать в торговле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51