– Пошехонец ты, Алеха… Погоди, я сейчас. Никуда не уходи.
Алексей догадался, куда пошел Михаил, приподнялся и крикнул вслед:
– Мишка! Не надо! Не смей, слышишь?
Но Брага не обернулся. Алексей хотел сорваться и бежать, бежать в темноту, в ночь, где нет ни огней, ни домов, ни музыки. Но почему-то не мог даже пошевелиться, какая-то сила сковала его ноги и руки, перехватила дыхание.
Потом послышался снова шорох листьев и подошла Шура.
– Ну что же ты, Алеша? – грустновато сказала она. – Сам пригласил, а сам…
Она стояла перед ним, легкая, стройная, с голыми до локтей руками и всем этим пугающая его. В одной руке она держала жакетку, в другой платок, стояла, смотрела на него и чего-то ждала.
– Садись, садись… – торопливо проговорил он и подвинулся, хотя места на скамейке и без того было много.
Она села, положила на колени жакетку, платок и вздохнула.
В сквере был полумрак, фонари горели только у подъезда клуба, за высокими деревьями. Под деревьями рос подстриженный кустарник, он почти совсем облетел, но все равно был плотным, не пропускал ни одного лучика. А поверх кустарника, сквозь ветки больших деревьев, били от фонарей электрические полосы, скрещиваясь над их головами.
– Смотри, как красиво, – сказала Шура, глядя на эти полосы.
Вдруг за кустарником, возле подъезда, раздался голос Бориса:
– Эй, Брага… Агашу тут одну не видел?
– Какую такую Агашу?
– Шурку Ильину… С которой танцевал.
– А-а… Домой вроде пошла.
– Эх, черт… – воскликнул Борис, и голоса затихли.
Пока слышались эти голоса, Шура сидела и кусала губы.
Когда они затихли, она немного успокоилась.
– Понимаешь… я ведь не умею танцевать, – неожиданно для себя проговорил Алексей.
– Зачем же тогда на танцы приглашал?
– Я хотел не на танцы… За город хотел.
– Не понимаю…
– А получилось на танцы.
Она подняла на него глаза, и Алексей обомлел. Сейчас, сейчас она хлестанет его, как кипятком: «Это зачем же… за город?!»
Но девушка опустила глаза и еще раз вздохнула:
– Какой-то ты… Не знаю. А может, наоборот… Может, ты очень хороший. Для Борьки вон все девчонки Агаши какие-то.
Она говорила, задумчиво, глядя на свой платок, будто хотела в полумраке разглядеть на нем рисунок.
– Какой же я хороший, дурак я, – быстро сказал, почти крикнул, Алексей.
– Тихо! – встрепенулась Шура и зажала ему ладошкой рот. Она глядела ему теперь прямо в глаза и улыбалась. – Тише…
Ладошка была горячей, жесткой. Вся кровь бросилась в голову Алексея от этого прикосновения, и он быстро встал.
Девушка тоже поднялась.
– А за город пойдем в следующий выходной, а? – попросила она.
– Ну конечно! Я же, говорю, сегодня хотел..,
– Я там поучу тебя танцевать. – Девушка стала натягивать жакетку.
– Шура… Шура! – Алексей неуклюже стал помогать ей одеваться. И когда пальцы касались ее тела, он вздрагивал, как от электрических ударов.
– А теперь пошли домой. Только ти-ихо, тихо… Чтобы Борька не увидел. – Она взяла его за руку и с хохотом потянула из сквера. Но тут же прикрыла рот кулачком и еще раз сказала: – Тише…
По темной улице они шли молча и осторожно, точно боялись вспугнуть робко мерцающие в холодной вышине звезды. Девушка по-прежнему держала его за руку.
Возле калитки, под старым тополем, Шура торопливо сказала, оглядываясь почему-то в ту сторону, где недавно он стоял за деревом:
– Я буду ждать тебя там, где тогда… ящерку… Ладно? В двенадцать часов. Ты приезжай на велосипеде. Я тебя танцевать научу, а ты меня – на велосипеде ездить.
Шура говорила торопливо, шепотом, все поглядывая в сторону, и ему стало ясно, что она боится, как бы не появился из темноты Борис.
– Хорошо, – негромко сказал Алексей, чувствуя себя виноватым перед кем-то.
– Ну вот…
Девушка наклонила голову, чуть коснулась его груди, но тотчас подняла лицо. В неярком лунном свете оно казалось бледным, раскосые глаза ее смеялись, смеялись и поблескивали синеватым, режущим светом. И он невольно взял ее обеими руками за худые плечики.
– А Борьку я… не нравится он мне совсем. Ты понимаешь? – быстро шепнула она, сделала шаг назад и скользнула за калитку. Алексей в то же мгновение ужаснулся: неужели он осмелился дотронуться до ее плеч?! Она потому и убежала… И в воскресенье она не пойдет, не пойдет за город.
Всю неделю потом он казнил себя за то, что вел себя в тот вечер как идиот. Сперва неуклюже топтался в клубном зале, глупо, конечно, улыбаясь, потом сидел, надувшись как индюк, на скамейке в скверике, потом шел с ней по улицам и молчал. И наконец, грубо и нахально потянул к ней свои руки. Не придет!
Но временами он вспоминал, как смеялись ее узкие глаза, как они лучились синеватым светом. В такие минуты ему казалось, что все будет хорошо и что она придет.
Наступило воскресенье. Когда миновала первая половина дня и жестяные дребезжащие часы-ходики показывали десять минут первого, Алексей выбежал из дома, вскочил на велосипед.
Отъезжая, заметил, что из своего дома вышел Борис и поглядел ему вслед.
… Шура сидела на пожухлой уже траве печальная и усталая. Когда Алексей подъехал, она медленно повернула голову к нему, тихонько улыбнулась.
– Что так долго? – спросила она. И, не дожидаясь ответа, добавила: – А мне грустно почему-то.
– Почему? – спросил он, чувствуя, что вопрос ненужный, что говорить надо не об этом.
– Садись, Алеша, – сказала она, не шевелясь. – Помолчим.
Лес был тихий, поредевший, прозрачный, и воздух тоже прозрачный, холодный. И лес, и белесое небо, и усыпанная сухими березовыми листьями земля словно ждали чего-то.
– Ты слышишь? – спросила вдруг девушка.
– Что? – Алексей прислушался.
– Разве ничего не слышишь? Кто-то и где-то тихонько шепчет и шепчет одно и то же: «Печаль полей, печаль полей…»
– Кто шепчет? Никто не шепчет. А грустно – это правда. Осенью всегда грустно.
Девушка пошевелилась, вытянув онемевшие, видно, ноги, чуть откинувшись назад, упершись руками в землю, запрокинула голову к небу.
– А я не хочу, чтобы было грустно! Ты понимаешь, я не хочу!! – вдруг закричала она. – Не хочу, не хочу, не хочу-у!
Шура упала на бок и зарыдала. Плакала она тяжело и горько, как ребенок, который никак не мог понять, зачем его обидели взрослые так глубоко и несправедливо.
– Шура! Ну, что ты… – растерялся Алексей. – Не надо так. Ты слышишь? Ты слышишь?
Он дотронулся до ее плеча сперва робко, потом, осмелев, погладил ее, убрал с лица вымоченную в слезах прядь волос.
– Не надо…
Девушка поднялась, села, всхлипнула. Вытерла глаза маленьким белым платочком, сунула его обратно в узкий рукав розовой блузки.
– Ничего… это на меня находит иногда. Видишь, какая я, – сказала она, жалуясь кому-то. Что она жаловалась кому-то – не ему, это он уловил и впервые почувствовал, какблизка и дорога ему эта непонятная девчонка и что, если бы ее не было на свете, тогда непонятно, для чего был бы и для чего жил бы он сам.
Ему вдруг захотелось сказать ей что-то такое необыкновенное и хорошее. Но слов не было, была только нежность и уважение к кому-то. И к этой девушке, конечно, и к осеннему лесу, и к земле, засыпанной листьями. И даже к тому голосу, который шептал откуда-то: «Печаль полей, печаль полей…» Алексею казалось, что он тоже слышит теперь этот голос.
– Это хорошо, когда грустно, – сказал он вдруг и вспомнил, что Шура кричала ведь только что: «Я не хочу, чтоб было грустно». Вспомнил и все равно повторил: – Это хорошо, когда грустно…
Он сидел, чуть отвернувшись, глядя на прислоненный к дереву велосипед, но чувствовал, что Шура смотрит на него, смотрит удивленно, будто видит первый раз, как смотрела на него уже дважды.
– Правда? – прошептала она еле слышно.
– Конечно. Почему всегда должно быть весело? Когда тяжело, муторно – это плохо. А грустно – это хорошо.
– Почему? – так же тихо спросила она.
– Ну… не знаю. Отдыхаешь тогда от всего. И раз грустно, – значит, чего-то хочешь. И потом сделаешь это. И будет тоже хорошо.
Он замолчал, и Шура притихла, притаилась. Молчали так минуты три, может и больше, а может, и меньше – Алексей определить не мог.
– Интересно, – проговорила она осторожно. – Значит, и лес, и вся земля сейчас отдыхают. Это правда. И чего-то хотят. А чего?
– Чтоб ветры были… Чтоб дожди, грозы… И солнце… И листья, и цветы, наверное. Я не умею об этом сказать.
Алексей говорил и сам удивлялся, что говорит. Он никогда не подозревал, что может так говорить.
– Интересно, – опять произнесла девушка. И дотронулась до него. Он обернулся. Шура стояла на коленях, смотрела на него не мигая, строго и холодно. Лицо ее было каким-то странным – лоб, нос, подбородок смертельно бледными, а щеки горели, полыхали розовым огнем, будто их натерли жесткой суконной тряпкой.
– Ты… чего? – невольно спросил Алексей.
– А ты скажи… ты любишь меня?
Алексея окатило жаром, он отшатнулся и как-то неестественно улыбнулся.
– Вот еще… выдумываешь. С чего бы я…
И почувствовал, что покраснел, покраснел густо и жарко. Он вскочил на ноги, отвернулся, отошел, пошатываясь, остановился.
– Нет, любишь, любишь, любишь! – закричала на весь лес девушка, подбежала и схватила за плечо, поворачивая к себе. – Любишь, я это знаю… Ну-ка, гляди мне в глаза, гляди!
Она поворачивала его к себе, а он отворачивался.
– Повернись, говорю. Повернись! – требовала она, теперь не прикасаясь к нему.
И когда он обернулся, пересилив себя, она, оказывается, стояла уже за высокой березой, прижавшись к ней грудью. Из-за ствола были видны только ее плечо, голова да одна нога в белом носочке и коричневой тапочке.
– Шура! – Он шагнул к ней.
Она, хохоча, отбежала к другому дереву и опять выглянула из-за ствола.
От дерева к дереву они бегали долго. Шура звонко смеялась, волосы ее растрепались, она то и дело их поправляла. «Догоню – поцелую… И поцелую! – колотилось у Алексея в голове. – И тогда не надо ничего говорить, все и так будет ясно…»
И он уже почти догнал ее, но в это время тренькнул где-то велосипедный звонок. Алексей обернулся и увидел Бориса.
Он поставил велосипед к тому же дереву, возле которого стояла машина Алексея, и с корзинкой в руке подошел к ним.
– Играете, молодежь? – спросил он, сел на траву, поставил рядом корзинку и достал папиросы. – Закуривай!
– Играем! – тряхнула головой Шура. Она произнесла это тем голосом, каким говорят, когда хотят не оправдаться, а предотвратить все дальнейшие вопросы, вопросы, может быть, необходимые для одного, но абсолютно ненужные теперь для других. Таким голосом говорят, когда хотят отрезать для себя враз и бесповоротно все другие пути и возможности, кроме одной.
– Понятно, – сказал Борис негромко, безразлично. И обоим – и Шуре, и Алексею – было ясно, что ему понятно.
Девушка села на сухие листья. Алексей стоял и курил. Он стоял перед Борисом и сам чувствовал, что у него, вероятно, сейчас виноватый и нелепый вид.
– Сядь, Алеша, – не глядя на него, произнесла Шура.
Алексей помедлил и сел.
Борис и Алексей молча курили, было всем неловко, и деревьям было неловко, они стали будто еще молчаливее. На небе неподвижно висело единственное белое облако с рваными краями и синеватым плоским днищем, и ему тоже, казалось, было неловко торчать одному в пустом небе.
– А я вчера последний экзамен свалил, – проговорил Борис, стряхивая пепел с папиросы почему-то в свою корзину. – С первого сентября – на занятия.
– Поздравляю, – сказал Алексей.
Шура играла с большим рыжим муравьем. Муравей куда-то спешил по своей тропинке, а девушка ставила на его пути сухой листок. Муравей останавливался, обнюхивал листок, отползал назад, будто размышлял о чем-то, пошевеливая усиками, и снова устремлялся вперед.
Из рукава ее платья торчал беленький платочек.
– Приползет домой и расскажет, какое необыкновенное приключение случилось с ним в пути, – усмехнулся Борис, глядя на муравья.
– Разве они умеют говорить? – спросил Алексей.
– А что ты думаешь? – Борис потушил папиросу и бросил ее в траву. – Я вот иногда думаю о всяких формах жизни на земле. Ну, человек – это понятно. Высокоразумное, мыслящее существо. А может, муравьи тоже и высокоразумные, и мыслящие. По-своему. Вот читал я где-то, что у муравьев есть свои рабовладельцы. Есть рабочие, есть солдаты. Интересно, брат, да… Ну, чего не смеетесь?
Борис поднял злые глаза. Алексей о чем-то думал, опустив голову, а Шура, оказывается, с интересом слушала, давно забыв про своего муравья.
Борис холодными глазами улыбнулся ей, она отвернулась и стала глядеть в сторону. И так, не поворачивая головы, тихо вдруг заговорила:
– Да, интересно… Ох, до чего интересно! Может, у них есть и свои музыканты, художники всякие, писатели, архитекторы. Своя наука и своя культура. И может, они уже кое в чем и перегнали человеческую культуру, если взять в сравнении…
– Какое там перегнали, если рабовладельцы, – упрямо сказал вдруг Алексей.
– Эх, ну какой ты! – воскликнула Шура. – Это люди так называют – рабовладельцы. А может, они, такие муравьи, не рабовладельцы вовсе, может, они – какие-нибудь огромные светила ихней науки и… общественной мысли. А? Что мы знаем? Ничего мы не знаем! Может, они сидят и думают – как им, муравьям, лучше жить и что это за непонятные великаны ходят по земле, которые иногда разворачивают их муравьиные жилища, и как с ними бороться. Они думают, за это их уважают другие муравьи. Да… может, людям еще поучиться бы кое-чему у муравьев, если бы разгадать смысл их жизни.
– Фантазируешь ты, – сказал Алексей. – А интересно.
– Интересно, – согласно кивнула Шура. – Если… была бы возможность, я бы пошла на биологический факультет.
– А когда они в спячку ложатся? – спросил Алексей. – Зимой-то они спят, наверное?
– Я не знаю, – сказала Шура. – Может, спят, может, живут какой-то своей жизнью. Утепляют свои муравейники чем-то таким… абсолютно не пропускающим холода, и живут. Чем утепляют – люди не знают. Или вот дождь муравьи чувствуют. А как? Задо-олго ведь свое жилье закупоривают.
– Раз не ложатся пока в спячку, – значит, долго еще тепло стоять будет, – не то спросил, не то просто раздумчиво произнес Алексей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51