Достал пачку "Золотой Явы". Чиркнул позолоченным "ронсоном".
– Ты от кого?
– От Сапожка.
Мужик ухмыльнулся одной щекой, от чего она раздулась, как резиновая.
– От Харитона Даниловича?
– Ну да.
– Заливай другому. Не знаю я никакого Сапожка.
Обозналась, девушка.
Роза Васильевна вытряхнула из рукава на ладонь пластмассовый кружок, на котором рукой Харитона был выведен черный знак – гвоздь, торчащий из подметки.
Мужик взял метку, поднес к лицу, понюхал зачем-то.
Взгляд его затуманился слезой.
– Радость-то какая, Господи Иисусе. Уважила, девушка! Выходит, живой Харитоша? Не урыли стервецы.
Не догнали.
Полез рукой в тару, наугад выдернул, как фокусник, пузырек с чем-то желтым, без наклейки. На бочонке сами собой образовались две латунные стопки.
– Причастимся на радостях! Тебя как зовут-то, красавица?
– Роза.
– Пей, Роза, бери, пей! Собственного изготовления, без примеси, на корешках… Как он? Где? Здоров ли?
Роза Васильевна послушно осушила чарку. В горле будто динамитом рвануло.
– Прячется он.
– Здесь, в городе?
Роза Васильевна кивнула, помахав у рта ладошкой.
– Ах, как неосторожно, – посуровел Хомяков. – И зачем ему Колдун?
– Откуда же мне знать?
– И то верно… К Никодимову я тебя, конечно, доставлю, он тут неподалеку… Только учти, он уже не тот, каким его Харитон знал. Одна шкура осталась, и та – молью проеденная.
– Привитый он?
Хомяков поглядел на нее с удивлением, наполнил стопки.
– До этого, пожалуй, не дойдет, но все же… Похужел сильно, из больницы не вылазит. Да и мошну порастряс. Откупился от бешеных, надолго ли? У них аппетиты немеряные. Когда город сожрут, дальше кинутся.
Бедолага перебивается корешками да ведовством, много ли этим нынче заработаешь. Людишки-то сплошь охмуренные.
– Что же случилось с ними? – полюбопытствовала Роза Васильевна просто так, из вежливости, на самом деле ей это было неинтересно. У нее поручение Харитона – доставить к нему Колдуна. Остальное ее не касается. Но Палыча вопрос задел за живое.
– Ты кто по нации, вроде не русская, нет?
– Наполовину татарка.
– Вот именно! – обрадовался Хомяков. – Не обижайся, такой тебе приведу пример. Когда Русь под вашим игом сидела, все равно было лучше, чем теперь. Вообще хужее не бывало никогда. Татары либо немцы, либо кого хошь возьми, они ведь шли с обыкновенным грабежом.
Дома отымали, землю, имущество, ну и прочее, включая жизнь. Нынешнее нашествие самое ужасное. Покорители душу у народа переиначивают на свой манер. Погляди, разве это люди, которые по рынку бродят? Нет, не люди.
Это неведомые зверушки – и больше ничего.
От грустных мыслей Хомяков померк, съежился и стал еще поменьше объемом, чем был, – сухонький гороховый стручок. Роза Васильевна сочувственно ему улыбалась. Она никогда не спорила с мужчинами, да и редко вслушивалась, о чем они говорят. Все, что надо про них знать, легко считывала с лица.
– Хотелось бы поторопиться, – заметила мягко. – Харитон нервничает.
Палыч сунул недопитый пузырек в картонный лаз, стопки спрыгнули с бочонка опять сами собой.
– Ладно, пошли…
* * *
Никодимов, узнав, что его кличет Харитон, собрался мигом. Надо заметить, с Розой Васильевной встреча у них получилась примечательная. В двухэтажный деревянный особняк Хомяков провел ее черным ходом, они поднялись по скрипучей лестнице – и вдруг очутились в роскошных апартаментах, где на диване под капельницей лежал волосатый, как леший, старик в голубой пижаме: молоденькая девчушка в белом халате возилась с его желтыми ступнями, делала педикюр. Сцена была такая, что могла поразить кого угодно, но только не Розу Васильевну. Живя в Москве с Абдуллаем, она навидалась кое-чего и похлеще.
Хомяков с порога неожиданно громким голосом, как у поручика, грянул:
– Здравия желаю, Степан Степанович! Извини, что без приглашения. Гостью тебе привел со спешным поручением.
Старик, едва взглянув на Розу Васильевну, спросил:
– От Харитона, что ли?
Она опять не удивилась, спокойно ответила:
– Угадали, господин Колдун. Просят о встрече.
– Почему сам не пришел?
– Опасно ему. В розыске он. По всему городу ловят.
– Подойди поближе.
Роза Васильевна подчинилась. Встала в ногах. В капельнице тихонько булькала прозрачная жидкость, как в самогонном аппарате.
Старик разглядывал ее, сузив глаза, из которых вместо зрачков будто торчали две еловые иголки.
– Ведьма?
– Уж как водится, – ответила женщина.
– Зовут Розкой?
– Можно и так.
– Скажи, пожалуйста, Роза, когда это было, чтобы Харитона не ловили? Я такого не помню! Но ведь поймают когда-нибудь. Как сама думаешь?
Девчушка, выстригающая миниатюрными ножничками мозолистый палец старика, неожиданно хихикнула.
– Не поймают, – сказала Роза Васильевна, сохраняя серьезность. – Он же неуловимый.
Старик поманил ее пальчиком, и Роза Васильевна сделала еще шаг вперед. Колдун протянул клешню, ухватисто ощупал ее тугие бока, ущипнул литое бедро. Заметил удовлетворенно:
– Славный товарец. Тебя где Харитон взял?
– У Абдуллая. В Москве.
– У Равиля? Знаю, встречались. – В следующее мгновение немощный на вид старикан бодро выдернул из вены шланг от капельницы, гикнул и соскочил с дивана, да так шустро, что девушка-маникюрщица от неожиданности опрокинулась на ковер со всеми своими инструментами. Колдун голубым шаром прокатился по комнате и скрылся за широкой желто-золотой портьерой.
– Тигр, – уважительно заметил Палыч, помогая девушке собрать щипчики, ножницы и пилочки. – Истинный тигр. А ведь ему сто лет.
Роза Васильевна спросила:
– Куда он убежал-то?
– Кто же знает… Заметь, Розочка, до сей поры девочек ублажает. Огневой дедок.
– Еще какой! – пискнула с пола маникюрщица.
Вскоре Никодимов вернулся переодетый. Теперь на нем вместо голубой пижамы был двубортный, строгого покроя костюм, но тоже с синей искрой. На ногах – старинные "скороходы" на толстой каучуковой подошве. Ростом он оказался не выше Палыча. Оба низенькие, аккуратные, немного с плесенью, и видно, пальца в рот не клади ни тому ни другому. Но Роза Васильевна и не собиралась этого делать.
Вышли в прихожую, где предупредительный служка подал хозяину дубленку и шапку. Никодимов сунул ему в лапу какую-то ассигнацию. Служка картинно расшаркался, отворил перед ними дубовую дверь и, семеня то с одного бока, то с другого, проводил до машины.
Машина – шестиместный "шевроле" бронзового цвета. Там их принял богатырь-водитель в кожаной кепке, как у Лужкова, и почему-то перепоясанный крест-накрест пулеметными лентами. Когда уселись, он бережно укрыл коленки старика коричневым пледом. По всему выходило, если Колдун и обеднел, как говорил Палыч, то еще не до крайности. Держался на уровне среднего вора-реформатора.
Все происходящее, начиная с рынка, Розе Васильевне не очень нравилось, но ей ли судить. Харитону виднее.
– Поехали, – Никодимов ткнул в спину водителя черным стеком. Склонился к Розе Васильевне:
– Никому в городе не верь, красавица, кроме меня. Особенно не верь вот этому, Палычу. Давеча прислал ящик коньяку французского, а в бутылках обыкновенная сивуха. Шалавам лакать, – Степан Степанович! – негодующе воскликнул Хомяков. – За что такое оскорбление?
– Ничего, скоро ответишь за все свои шалости, рожа неумытая. Своих грабишь? Мало я тебе благодетельствовал?
– Да ни сном ни духом! – Палыч аж порозовел от возмущения. – Сам пробу снимал. Но коли такой случай, мигом заменю.
– Как бы не опоздал, – зловеще посулил Колдун.
Выкатились в центр Федулинска, водитель почтительно уточнил:
– Куда прикажете, ваше благородие?
Старик вопросительно посмотрел на Розу Васильевну.
Та сказала:
– Что же мы среди дня на машине к убежищу подкатим?
– Правильно мыслишь, – одобрил Никодимов. – Но когда с тобой Колдун, он сам за все про все решает. Твое дело соответствовать. Назови улицу и дом. ;
– Покажу… Вот в тот переулок пока…
Только свернули, как навстречу выдвинулся БМП, откуда высыпали человек пять бойцов в полумасках. Окружили "шевроле", наставив автоматы, подскочили к дверцам. Старший рявкнул:
– Выходи по одному! Руки за голову!
То ли под впечатлением упреков Колдуна, то ли еще почему-то, Хомяков неожиданно проявил себя законопослушным гражданином, резвым колобком выкатился из машины. Стража приняла его в кулаки, повалила на землю, слегка попинала, завернула ватник на голову, обыскала и швырнула на обочину.
Никодимов, морщась, протянул в открытую дверцу какую-то бумагу. Командир вгляделся, отступил на шаг, козырнул:
– Можете ехать! Звиняйте, батька.
Никодимов сказал раздраженно:
– Этого верните.
Двое бойцов подняли Палыча, отряхнули и сунули обратно в салон.
Водитель газанул, впритирку объехал БМП.
Маленькое происшествие развеселило Колдуна.
– Ты что, совсем очумел, Палыч? Зачем из машины попер?
Хомяков поворошился на сиденье, тяжело дыша.
– Черт его знает.
– Ну и как себя чувствуешь?
– Да никак. Пару ребер вроде сломали… Ничего особенного. Наплевать.
– От кого ожидал, только не от тебя. Как ты еще до сих пор сохранился при такой сноровке.
Палыч расшатал и выплюнул изо рта три окровавленных зуба, аккуратно сложил в носовой платок и убрал в карман.
– Иной раз не угадаешь, как лучше, ей-Богу. А ну, как фугасом бы пальнули?
Никодимов наставительно заметил:
– Самомнение у тебя большое, Палыч, зато умишка кот наплакал. С какой стати фугас, ежели у нас на машине красные номера?
– Значит, бес попутал, – признался Хомяков.
Прибыли на окраину, где на отшибе от домов темнело низенькое кирпичное строение, то ли амбар, то ли подстанция. Чтобы ни у кого не оставалось сомнения, на углах здания красовались крупные черные буквы "М" и "Ж". Видно, эти "М" и "Ж" давно никто не посещал, к кирпичной коробке вилась еле приметная тропка.
– Узнаю Харитона, – радостно прокудахтал Никодимов. – Где дерьма побольше, там и он.
Машину он отправил домой, велев вернуться через три часа. Гуськом побрели по тропке, причем занедуживший Палыч цеплялся за куртку Розы Васильевны.
Мышкин наблюдал за гостями через узенькое окошко-бойницу. Железная дверь в стене будто сама собой перед ними отворилась. Переступив порог, они очутились в небольшой освещенной прихожей, как в обыкновенной городской квартире, даже с вешалкой для одежды и подставкой для обуви на полу.
Мышкин стоял в дверях и казался огромным, как выставленный шкаф. Никодимов старым козленочком подкатился к нему, утонул в его объятиях.
Их встреча умилила Розу Васильевну, хотя она и виду не подала.
– Пес меченый, – нежно бормотал старик, – живой!
Вот не чаял свидеться. Надеялся, а не чаял. Значит, вернулся. Значит, еще покувыркаемся.
В тон отвечал Мышкин:
– Что ты, что ты, брат Степан, еще повоюем. Еще попьем водочки с хлебцем.
Рядом в басовом ключе гудел маленький, сморщенный, с окровавленной мордой Палыч:
– Ах, хорошо, ах, славно, какие люди сошлись!.. Гонят нас, ребра ломают, зубья крушат, а заглянешь в сортир – и снова будто в раю.
Мышкин и его приветил. Отпустив Колдуна, ласково потрепал по волосам.
– Здорово, здорово, моряк… Как же ты, однако, не уберег Тарасовну? Надеялся ведь на тебя.
– Нет моей вины, Харитон. Сила солому ломит. После твоего отбытия они в город хлынули, аки саранча. Тарасовну ты лучше меня знаешь. Она хоть и баба, да неусмиренная, Попала под каток, вот и смяли.
– Ладно, ладно, после обсудим… Прошу в комнату, корешки отозванные.
Уселись за накрытым столом – водка, закуска, ничего лишнего. Роза Васильевна подала посуду – чашки, рюмки, тарелки, вилки с ножами. Чокнулась с мужчинами лишь по первой, потом, по восточному обычаю, переместилась в дальний угол, оттуда внимательно наблюдала за застольем: не надо ли кому чего.
Пир потянулся печальный: помянули Тарасовну, выпили за встречу, а также за Русь-матушку, поруганную кремлевскими сидельцами. Говорили поначалу мало, только разглядывали друг дружку, будто все разом вернулись с того света. У Мышкина бельмо лучилось весенним огнем. Нет-нет да и взглядывал коротко в угол, и Роза Васильевна, внутренне обмирая, отвечала ему спокойной улыбкой.
В эти бегучие дни далеко они продвинулись в любви.
Что спали вместе, это просто, это обыденка, другое чудно – зародилась меж ними волшебная искра, которая обоим не давала покоя, жгла душу. Не верили оба, что так бывает в поздние годы. Общая лампочка зажглась, невидимая никому, кроме них. "Ты хоть всю меня выпей, – сказала Роза Васильевна прошлой ночью, – все равно будешь чужой человек. Отчего же так сердце болит, Харитон?" Он ответил: "Так рассуждать глупо. Кто чужой, кто свой – нам ли судить". Мышкину было хуже, чем ей.
За долгие годы бродяжеств он привык к тому, что в женщине нет смысла, кроме того, что она может быть попутчицей на какой-то срок, а также, при взаимном хотении, нарожать детей. Но детей он так и не завел, не встретил ту, от которой могло возникнуть такое желание. А теперь-то что? Теперь поздно думать о переменах в судьбе. В шестьдесят лет мужик не тот, что в двадцать. Смолоду он мчится куда-то как оглашенный, все ему мерещится счастье за поворотом, а к седым годам проседает наземь, смиряется с неизбежным, и дни летят, как бумажные галочки, пущенные из окна. Но когда Мышкин обнимал Розу Васильевну, погружался в нее, сдерживая стон, исчезало вдруг прошлое, и охрипшим голосом он выталкивал из себя слова, которые, казалось, давным-давно истлели в глубине сердца. Не любовные то были признания, а глухая мольба, стыдная для пожилого человека, но на Розу Васильевну она действовала, как ожог. Ответно, мощно напрягалось ее естество, и неудержимые потоки слез сопровождали их мучительное совокупление.
…После третьей-четвертой чарки, когда мужики оттаяли от встречи, разговор потек резвее и вернулся в деловое русло. Мышкин больше расспрашивал, гости отвечали. Ему прежде всего хотелось узнать, какое новое Господне наказание посетило мирный Федулинск.
– Опыт, – пояснил Никодимов. – Очередной опыт по управлению человеческим стадом с привлечением новейших психотропных технологий и химических средств.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55