Ответишь на пару вопросов, отпущу.
Может, еще и премию выдам за добровольное сотрудничество. Начнешь вилять, тогда извини, брат. Тогда все, что с тобой произойдет, впрямь трудно будет назвать беседой. Но надеюсь, до худого не дойдет. Глазенки у тебя разумные, и пожить, наверное, охота.
Егорка сморгнул зелень с век и увидел собеседника отчетливее. Ничего устрашающего в облике Ивана Ивановича не было. Пожилой, усталый человек, измотанный повседневными хлопотами, но сохранивший интерес к жизни. Лоб высокий, крутой, как у дауна. Напомнил он Егорке учителя математики из федулинской школы, который имел странную привычку в минуту раздражения грызть классный мелок. За то и прозвище у него было – "Вова-грызун".
– Пожалуйста, спрашивайте, – сказал Егорка. – Но хотелось бы сперва водицы попить. Очень во рту спеклось.
Пахан вылез из-за стола и нацедил из оранжевого пакета чашку апельсинового сока. Напоил из своих рук, бережно придерживая Егорке затылок. Утер ему рот теплой, шершавой ладонью.
– Ах, молодежь, молодежь, – обронил ворчливо. – Нет бы дома сидеть да книжки читать. Так вам все приключения подавай. А где приключения, там беда рядом. Я про тебя, Егор, прежде чем ехать, кое-какие справки навел. Хорошо об тебе люди отзываются. И родители – уважаемые люди. Чего, спрашивается, понесло тебя по свету? Да еще к кому в науку угодил, к самому Питону. Чему он тебя доброму научит, кроме как убивать и грабить?
– Это и есть ваш вопрос?
– Нет, Егор, это не вопрос. – Иван Иванович вернулся за стол вместе с пустой чашкой, – Вопрос будет такой. Только подумай перед тем, как ответить. Ты ведь знаешь, где прячет казну старая сволочь?
– Вы имеете в виду Жакина?
– ?..
– Где у него казна?
– ?..
– Конечно, знаю. У него от меня секретов нет. В шкалу под блюдечком. Там добыча для вас небольшая, рубликов триста, может, чуть побольше. Вот ближе к осени медок продадим…
Спиркин кивал с таким выражением, будто ничего другого не ожидал услышать и вполне удовлетворен ответом.
– Мне нравится, как ты шутишь, мальчик. Хотя, думаю, ерепенишься оттого, что не уяснил до конца положение. Обрисую в двух словах. С этой минуты, мой милый, тебя будут бить и истязать нещадно, час за часом, день за днем, сколько выдержит твой молодой организм.
Для этого дела у меня есть хороший специалист, вдумчивый, с медицинским образованием. Тебе постепенно отобьют внутренности, отрежут яйца, выколют глаза, и подохнешь ты не раньше, чем через неделю, причем в такой вони и соплях, что не приведи Господь. И знаешь, почему это произойдет?
– Почему?
– Потому, что связался с плохим человеком, с отребьем, у которого за душой нет ничего святого. Питон всегда умел приваживать мальцов. Но спроси, где сейчас его щенята? Где Саша Кузнечик? Где Борька Тур? Где светлой памяти Шпингалет Геворкян? Это только некоторые. А сколько у него было других "сынков".
– И где же они?
– Я и говорю – где? Питоша их прожевал, как тебя, а кожуру выплюнул. Отменные были пацаны, перспективные, к большому бизнесу тянулись. Надо отдать должное, Питоша умеет выбирать. В дерьме всегда разыщет конфетку. Теперь их косточки давно мыши погрызли. Послушай меня, Егор, не на ту карту поставил. Не тот случай, чтобы геройствовать. Думаешь, герой, а получится – дурак. Да еще без яичек. Ведь я не предъявляю претензий насчет Иринушки. Пользуйся, не жалко. Плюс премия. Да что премия, можно процент обсудить. Есть и другие перспективы.
– Один процент?
– Зачем один? На десяти сойдемся.
Егорка нахмурился, пошевелил губами, считал.
– Значит, так. От трехсот рублей десять процентов – всего тридцатник. Не густо, ваше благородие.
Иван Иванович вылез из-за стола, прошелся по комнате, разминаясь. Пальцы сунул за манжеты, как Ленин. Будто забыл про Егорку. Что-то важное обдумывал. Егорка ему не мешал. Его так плотно прикрутили к железному стулу, едва мог пошевелить ступнями. Но лучше и не шевелить.
При каждом намеке на движение какая-то острая загогулина вдавливалась в крестец. В таком беспомощном положении, вроде спеленутого младенца, он никогда не бывал. В пещерном склепе, куда его на три дня замуровал Жакин – без еды, питья и света, – чувствовал себя привольнее. Жакин учил: неволя укрепляет человека, когда тело в плену, дух дышит свободно. В пещере прямо в первые часы у него начались видения, можно было считать и так, что дух воспарил. Видения были нечеткие, расплывчатые, мимолетные. То он бежал куда-то, то его куда-то несли, потом некое чудовище, в непроявленном облике и утробно пыхтящее, уволокло его под воду, придавило ко дну и долго держало, пока он не задохнулся и чуть не умер. Но уже в следующее мгновение, чудом вырвавшись из лап чудовища и всплыв, он ощутил приступ необычайного, смешанного с темным ужасом счастья. Почудилось, – в тот миг он вспомнил, – как однажды выкарабкался из материнского чрева на белый свет – маленький, липкий мышонок с едва зарождающимся сознанием, – и затрепетал, содрогнулся от накатившей на слепенькие глазенки необъятной белизны пространства. Запоздалый укол прозрения. В пещерной тьме он, как и в час рождения, переступил из одного бытия в другое и остро осознал, что в хрупком хрусталике, хранящемся внутри его естества, заключено бессмертие, не подвластное грозному миру чужих существований…
Иван Иванович, решив что-то про себя, приблизился к Егорке и пальцем уколол его отекший лоб, будто дырочку просверлил.
– Ишь как разукрасили… А ведь это только начало.
Давай поговорим, как мужчина с мужчиной. Подумай, ради чего страдать и подыхать. Образованный, смышленый парень, и характер у тебя есть, вижу. Попробуй рассуждать здраво. Общак, который стережет Питон, принадлежит вовсе не ему. Но это даже не важно. Там добра, я думаю, на миллионы и миллионы. Старик не сможет ими распорядиться, даже если бы захотел. Ему они просто не нужны, но он не отдаст ни копейки, потому что злоба его душит. Как же, его поезд давно ушел, он стар, немощен, а кто-то будет на эти денежки пировать и наслаждаться жизнью. Так он примерно судит. Он же примитив, осколок эпохи, все его подельщики давно в землю зарыты, и ему недолго осталось. Это его и бесит… Наверное, ты думаешь, Егор, когда старая сволочь откинет копыта, все богатство перейдет к тебе. Ошибаешься, малыш. Так не бывает. Тебе кажется, вы в лесу схоронились и никто про вас не ведает. Это не так. За вами десятки глаз наблюдают. С самой малой побрякушкой ты дальше Угорья живым не уйдешь… И опять же, не это главное. Питон не поймет, а ты должен. Россия давно не та, в какой он привык воровать. В ней все цветет, все подымается на свежей почве, и люди здоровеют душой и телом. Рынок – вот новая живая кровь страны. Не в том, конечно, толковании, что все купи-продай, а в высшем, философском смысле.
Егорка невольно увлекся неожиданным поворотом допроса, мысль его бодрствовала.
– В чем же этот смысл?
– Ага, зацепило… В том, дорогой мой, что частная собственность священна и неприкосновенна. Это первое.
И второе: каждый индивид имеет право на выбор судьбы, никто ему не указ. Упрешься – останешься со стариком и сдохнешь. Пойдешь со мной, покажу, как жить по-людски. Ты еще не представляешь, какая может быть прекрасная жизнь у богатого человека в свободном обществе.
– У вас какая-то путаница в голове, – возразил Егорка. – Если человек имеет право выбора, то почему вы хотите меня убить? Здесь неувязка.
– Борьба, малыш, – грустно ответил пахан. – Это борьба. Сейчас острый период. Не могу позволить, чтобы такой огромный капитал лежал мертвый. Деньги должны работать, приносить пользу. Лично мне они не нужны. Тут дело принципа.
– Вы сказали, общак принадлежит не Жакину. Допустим, клад существует. Так ведь он и не ваш. Почему вы хотите его присвоить?
– Третье правило рыночных отношений, – совсем уж с трагической миной объяснил Спиркин. – Прав тот, за кем сила и власть. Когда власть была у красножопых, вспомни, они нам дышать не давали. А по мне, всякий клоп ползи, куда хочешь. Только на дороге не попадайся.
Раздавлю. Что мое, то мое, будь добр, отдай, не греши.
– Но это же не ваше?
– А чье?! – торжествующий вопрос гулко завис в воздухе, и Егорка промедлил с ответом. Понял, что в полемике ему с паханом не совладать, смиренно произнес:
– Вы меня убедили, Иван Иванович, согласен.
– На что согласен?
– Прокрадусь незаметно, пока Жакин спит, заберу триста рублей.
Иван Иванович кликнул подручных. Вбежали двое громил, подняли Егорку вместе со стулом и отволокли в подсобку. Здесь было тем удобно, что никакой мебели, стены в клеящихся обоях и на полу линолеум. Сперва Егорку избивали двое, потом к ним добавились еще трое, и в подсобке стало не развернуться. Били кулаками, железными прутами, каблуками, каучуковыми дубинками, а с опозданием подоспевший Микрон решил, что непременно размозжит гадюке голову оцинкованной кастрюлей, но его остановили. Старший, кто руководил экзекуцией, раздраженно заметил: "Не ведено пока мочить, или ты без понятия?"
– Он мне ногу прострелил, ногу прострелил, сучара! – завопил Микрон, но товарищи вытолкали его из подсобки вместе с красивой двуручной кастрюлей и тем самым спасли Егорке жизнь.
Впрочем, метелили его как-то без азарта. Когда он по-настоящему вырубился, отвязали от стула, облили ушатом ледяной воды, прислонили к стене, и кто-то сердобольный сунул ему в зубы зажженную сигарету, правда, горящим концом. Егорка ее тут же выплюнул.
Старший, видно, справедливый и аккуратный мужик, попенял:
– Чего ты, паренек, кобенишься зря? Все равно тебя Спиркин сломает. Нам только лишние труды. Отдай, чего просит, и дело с концом.
Егорка ответил с обидой: "Я отдаю, он сам не берет".
Но, может, почудилось, что сказал: к тому времени он превратился в сплошной кровоточащий рубец, и слова не просачивались сквозь разбитую гортань.
Немного отдохнув, бойцы снова принялись отрабатывать рукопашные приемчики, то ставя Егорку на ноги, то сшибая на пол, как резиновую чушку, и в конце концов, после какого-то изощренного удара кастетом в живот, его оробевшая душа взметнулась так высоко, или, напротив, запряталась в сокровенный кровяной сосудик так глубоко, что больше не отзывалась на внешние сигналы.
…Ожил впотьмах на кровати – рядом лежала Ирина.
Еще прежде, чем произвести ревизию в организме, он угадал, что это она. Теплый, знакомый запах земляничного мыла проник ему в ноздри. В отдалении (в первую секунду показалось, за километр) светился желтый ночник, как око волка, устремленное на добычу. Укрыты они были одним худым шерстяным одеяльцем, под головой, вместо подушки, свернутый ватник. Через несколько мгновений он осознал, что остался живой, что сейчас ночь и что все не так уж худо, как вначале.
– Чего ты добился? – сказала Ирина. – Гордец несчастный!
– Ты разве не спишь?
Ирина лежала к нему боком, подперев голову кулачком. Он видел, что это она, но как бы не вполне этому верил.
– Завтра тебя убьют. И меня тоже, – сообщила она, как о незначительной подробности.
– Тебя-то за что?
– За все хорошее.
– И что предлагаешь?
– Ничего.
Ответ поразил его своей безнадежностью и какой-то глубокой искренностью. Она это все-таки или не она?
Вздохнув, он пошевелился. Внешне это никак не проявилось. Волевым усилием он послал импульс от пяток к коленям, потом к животу – и выше, выше, до самой макушки. Тело чувствовало боль: маленькая, но радость.
– Жакин живой? – спросил он.
– В лес ушел. Гирей предупредил… Зря ты плохо обо мне подумал, Егорка.
– Правда'?
– Я вас не сдавала. Я к вам привыкла, хоть вы и чудики. Мне тебя жальче, чем себя. Ты ведь по возрасту совсем мальчик, жить бы и жить.
Егорке не хотелось с ней разговаривать и не хотелось, чтобы она лежала рядом. От ее вечного заунывного вранья его замутило. Если бы она их не сдала, то ушла бы вместе с Жакиным. Но она не ушла.
– Большой десант высадился?
– Человек десять, не меньше. Все самые отпетые. Из Спиркиной дружины. Покажи, где болит?
Егорка закряхтел и начал подниматься.
– Ты чего? – испугалась она.
– Чего, чего… Помочиться надо. Сколько можно терпеть?
Покачался и встал, хотя было очень худо. Словно вылез из-под чугунного пресса. Но больших повреждений не обнаружил. Ноги, руки двигаются, коленки скрипят, в спине что-то сомнительно похрустывает, глаза не смотрят, а в остальном терпимо. Могло быть значительно хуже. После сильных побоев всегда остается некая общая отечность в организме, это нормально.
Ирина поддерживала его за бок.
– Обопрись на меня, милый, обопрись.
– Где горшок?
– Нету горшка, милый, нету. Может, попробуешь в бутылочку? Вон на окне стоит.
– Не надо смеяться над чужой бедой, – заметил Егорка.
Доковылял до двери. Ирина постучала в нее сжатыми пальцами, каким-то условным стуком. Опять себя выдала.
Но это все уже не важно.
Отворил дверь, пощелкав замком, здоровенный детина монголоидной внешности: раскосые глаза, высокие скулы и черный волос на затылке в пучке.
– Чего надо?
Егорка объяснил свою нужду. Детина узким, освещенным коридором проводил его до уборной. Ирина хотела нырнуть за Егоркой следом, но он успел защелкнуть дверь на собачку. У него сначала ничего не получалось, а когда получилось, пошла черная кровь. Значит, почки отбили.
Рядом с унитазом – умывальник, кран с проржавевшей ручкой. Вода потекла желтоватая, розоватая, будто тоже с кровцой. Егорка умылся, причесался пятерней, привел себя в порядок.
Ирина прикуривала от зажигалки монгола, когда он вышел из туалета. Как-то испуганно на него поглядела – не на монгола, а на Егорку.
– Служивый, когда хозяина увидишь?
– Чего надо?
– Передай, у меня есть предложение.
Детина важно кивнул. В коридор выходило три двери, вокруг тишина и покой. У Егорки хватило бы сил завалить монгола и уйти, но он не видел в этом смысла.
Вернулись в комнату. Егорка улегся на кровать, как был – в брюках и рубашке, Ирина уселась в ногах. Озабоченно спросила:
– Как ты?
– Дай докурю.
Отдала сигарету, и он затянулся с удовольствием. Голова больше не кружилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55