Так никто из генералов и не был осужден или хотя бы понижен в звании за катастрофу под Вязьмой и Брянском.
Когда Жуков 11 октября вступил в командование Западным фронтом, положение советских войск было незавидным. Основные силы оставались в окружении, и шансы на их успешный прорыв таяли с каждым днем. Руководство войсками в «котле» пытался осуществлять командующий 19-й армией генерал-лейтенант М.Ф. Лукин. Жуков вспоминал: «В тылу войск противника… все еще героически дрались окруженные войска 19, 16, 20, 24 и 32-й армий и опергруппа Болдина, пытаясь прорваться на соединение с войсками Красной Армии. Но время командованием Западного и Резервного фронтов было упущено (в том числе и самим Георгием Константиновичем, который за 3 дня командования Резервным фронтом не предпринимал никаких попыток организовать прорыв или деблокирующий удар силами уцелевшей 43-й армии. – Б. С.), и их попытки прорыва были безуспешны. Командование фронтом и Ставка помогали окруженным войскам в их борьбе авиационной бомбежкой противника, сбрасыванием продовольствия и боеприпасов. Но ни фронт, ни Ставка тогда большего ничего не могли сделать для окруженных войск в их тяжелой обстановке. Упорная и героическая борьба окруженной группировки задержала главные силы противника на значительное время, и мы воспользовались им, чтобы лучше подготовить оборону для отражения ожидаемых ударов врага на Москву».
В позднейшем варианте своих мемуаров Георгий Константинович добавил: «Дважды – 10 и 12 октября – были переданы командармам окруженных войск радиограммы, в которых содержалась краткая информация о противнике, ставилась задача на прорыв, общее руководство которым поручалось командующему 19-й армией генералу Лукину. Мы просили немедленно сообщить план выхода и группировку войск и указать участок, где можно было бы организовать помощь окруженным войскам авиацией фронта. Однако на обе наши радиограммы ответа не последовало: вероятно, пришли они слишком поздно. По-видимому, управление было потеряно, и войскам удавалось прорываться из окружения лишь отдельными группами».
Здесь Георгий Константинович немного уклоняется от истины. 12 октября в ответ на жуковскую радиограмму в Ставку и в штаб Западного фронта поступило отчаянное донесение от Лукина и Болдина: «Прорваться не удалось, кольцо окончательно стеснено, нет уверенности, что продержимся до темноты. С наступлением темноты стремиться буду прорываться к Ершакову (командующему 20-й армией. – Б. С.). Артиллерию, боевые машины и все, что невозможно вывести – уничтожаем». После получения этого донесения Жукову стало ясно, что на существенную помощь окруженных войск в деле обороны Москвы рассчитывать не приходится. 13 октября он отправил Болдину и Лукину последнюю радиограмму: «Прикажите танкам прорваться по кратчайшему направлению и быстро выйти за свои войска. Наш фронт проходит: Мыщкино, Ельня, Ильинское, Калуга. Самое слабое место противника южнее – Вязьма, Темкино, Верея. Остальным частям 19 А, 20 А, группе Болдина торопиться выходить вслед за танками. Все, что невозможно вывести, закопать в землю и тщательно замаскировать. Ершаков действует южнее Вязьмы». Но ответа на эту радиограмму уже не поступило.
По мнению Конева, «на Можайском рубеже и в окружении под Вязьмой наши войска своим упорным сопротивлением задержали на 8-9 дней вражеские ударные группировки и обеспечили время для проведения необходимых мероприятий по дополнительному усилению обороны московского направления». Также и многие российские и немецкие историки полагают, что задержка с ликвидацией вяземской группировки оказалась для вермахта роковой и не позволила взять Москву. Некоторые германские генералы после войны утверждали, что разумнее было бы отложить ликвидацию «котла», а основные силы группы армий «Центр» бросить в наступление на Москву, на пути к которой почти не было советских войск.
Вряд ли подобные предложения были осуществимы на практике. Ведь уже в середине октября продвижение немцев на московском направлении значительно замедлилось в силу совершенно объективных причин: наступившей осенней распутицы и недостаточного снабжения. Вермахт начал операцию «Барбаросса» всего с трехмесячным запасом горючего. В октябре уже обнаружился его значительный дефицит. В этих условиях окруженная группировка, если бы ее на время оставили в покое, могла наладить управление и организовать прорыв, представлявший для немецких войск большую опасность. Да и только для того, чтобы принять более 660 тысяч пленных, требовалось несколько дивизий. Всего же в разгар боев для ликвидации вяземского и брянского «котлов» группа армий «Центр» выделила до 28 дивизий – более трети от общего числа соединений. Однако уничтожение окруженных армий заняло небольшой срок – менее двух недель. Уже к 20 октября основные силы Брянского, Западного и Резервного фронтов оказались в плену, а организованное сопротивление в вяземском котле прекратилось еще 13-го числа. Неслучайно Гальдер с удовлетворением отметил в дневнике 9 октября: «Бои против окруженной группировки противника в районе Вязьмы носят прямо-таки классический характер» (имелось в виду расчленение окруженных и их уничтожение по частям).
Генерал Лукин, тяжело раненный, попал в плен. В немецком госпитале ему ампутировали ногу. В дальнейшем, Михаил Федорович едва не сыграл ту малопочтенную роль, что в итоге выпала генералу Власову. Когда Лукин немного поправился, он 12 декабря 1941 года передал немцам предложение создать альтернативное русское правительство, которое доказало бы народу и армии, что можно «бороться против ненавистной большевистской системы», не выступая при этом против интересов своей родины. На допросе Михаил Федорович говорил: «Большевизм смог найти поддержку у народов сегодняшнего Советского Союза только в результате конъюнктуры, сложившейся после Первой мировой войны. Крестьянину пообещали землю, рабочему – участие в промышленных прибылях. И крестьянин, и рабочий были обмануты. Если у крестьянина сегодня нет никакой собственности, если рабочий зарабатывает в среднем 300-500 рублей в месяц (что примерно соответствует как по величине, так и по покупательной способности сегодняшней нищенской пенсии в России. – Б.С.) и ничего не может купить на эти деньги, если в стране царят нужда и террор и жизнь тускла и безрадостна, то понятно, что люди должны приветствовать избавление от большевистского ига… Народ окажется перед лицом необычной ситуации: русские встали на сторону так называемого врага – значит перейти к ним – не измена родине, а только отход от системы… Даже видные советские деятели наверняка задумаются над этим… Ведь не все руководители – заклятые приверженцы большевизма».
Лукина допрашивал уже знакомый нам Штрик-Штрикфельдт. В мемуарах Вильфрид Карлович воспроизвел свои беседы с Михаилом Федоровичем: «Он не любил немцев, но был им благодарен за то, что они сделали для него и его друга (немецкие врачи спасли Лукина и его тяжелораненого друга полковника Прохорова от верной смерти. – Б.С.)… Он говорил, что, если это, действительно, не завоевательная война, а поход за освобождение России от господства Сталина, тогда мы могли бы даже стать друзьями. Немцы могли бы завоевать дружбу всего населения Советского Союза, если они всерьез стремятся к освобождению России, но только равноправный партнер может вступить в дружественный союз. Он был готов, невзирая на свою инвалидность, стать во главе пусть роты, пусть армии – для борьбы за свободу. Но ни в коем случае не против своей родины. Поэтому бороться он стал бы только по приказу русского национального правительства, которое не должно быть марионеточным правительством при немцах, а должно служить лишь интересам русского народа… От него не ускользнуло, что не всем немцам нравились эти высказывания. Он улыбнулся и сказал далее: „Ваш Гитлер задолго до того, как пришел к власти – выставлял подобные же требования (насчет правительства, которое должно служить национальным интересам. – Б. С.), не правда ли?“
Я позволил себе заметить, что если в качестве высшего принципа принять необузданный национализм, то народы и дальше будут грызть друг друга (звучит более чем актуально и для самого конца XX века. – Б. С.) Может быть, решение лежит в союзе народов, в Соединенных Штатах Европы?
Генерал напомнил мне, что большая часть России лежит в Азии, где проведена большая культурная и цивилизаторская работа. Однако развитая мною мысль о возможности евразийской федеративной политики равноправных народов его захватила».
Однако Гитлер совсем не собирался вступать в отношения «равноправного партнерства» ни с русским, ни с украинским, ни с прибалтийскими, ни с какими-либо иными антисоветскими, антибольшевистскими правительствами. Фюрер готов был предоставить им единственное право, обслуживать интересы высшей германской расы и, в самом лучшем случае, подвергнуть свои народы германизации. Трагическая участь русских пленных зимой 41-го открыла Михаилу Федоровичу глаза на германский «новый порядок», на то, какие «Соединенные Штаты Европы» задумал Гитлер. Лукин понял, что бессмысленно заключать пакт с сатаной против дьявола. И когда в 1943 году довелось встретиться с Власовым, категорически отверг возможность своего участия в РОА. Он спросил Андрея Андреевича:
– Признал ли Вас официально Гитлер? И есть ли у вас гарантии, что Гитлер признает и будет соблюдать исторические границы России?
Власов ответил отрицательно. Тогда Лукин заявил:
– Без таких гарантий я не могу сотрудничать с вами. Пережитое в немецком плену говорит мне, что у немцев нет ни малейшего желания освободить русский народ. Я не верю, что они изменят свою политику. А отсюда, Власов, всякое сотрудничество с немцами будет служить на пользу Германии, а не нашей родине… Я – калека. Вы, Власов, еще не сломлены. Если вы решились на борьбу на два фронта, которая, как вы говорите, в действительности есть борьба на одном фронте за свободу нашего народа, то я желаю вам успеха, хотя сам в него не верю. Как я сказал, немцы никогда не изменят своей политики.
– А если немецким офицерам, которые нам помогают, все же удастся добиться изменения политики, Михаил Федорович? – хватаясь за соломинку, спросил Власов.
– Тогда, Андрей Андреевич, мы, пожалуй, смогли бы и договориться, – ответил Лукин, не веря, однако, в реальность подобной перспективы.
Насчет того, что Власов еще не был сломлен, Михаил Федорович ошибался. Главком РОА давно уже думал только о том; чтобы выжить и сохранить, пусть у немцев, прежнюю генеральскую должность. Когда он говорил о борьбе на два фронта, против Сталина и Гитлера, он обманывал не только Лукина, но и самого себя. Ибо в глубине души понимал, что навсегда связал свою судьбу с судьбой Третьего Рейха, крах которого будет и его, Власова, крахом. И когда Андрей Андреевич оказался в руках у Сталина, то сразу же раскололся, не стал выставлять себя идейным борцом. И на суде, зная, что его ожидает, в последнем слове подобострастно заявил: «…Я не только полностью раскаялся, правда, поздно, но на суде и следствии старался как можно яснее выявить всю шайку. Ожидаю жесточайшую кару».
После войны Лукин возвратился на родину. Власов на следствии показал, что Михаил Федорович в разговоре с ним высказывался антисоветски, но сотрудничество с немцами отверг. Сталин продержал Лукина несколько месяцев под следствием, но в конце концов репрессировать не стал и даже вернул генеральское звание. Может быть, учел инвалидность Михаила Федоровича. А может, вспомнил о его роли в спасении Москвы, действительной или мнимой? Других генералов за «антисоветские высказывания», допущенные в плену, он не помиловал, расстрелял, как, например, бывшего командующего 12-й армией П.Г. Понеделина. Умер Михаил Федорович Лукин в 70-м – в год, когда впервые были изданы компрометирующие его мемуары Штрик-Штрикфельдта. Можно сказать, что генералу повезло. Конечно, во времена Брежнева Лукина вряд ли бы судили, но вот лишить звания и пенсии – могли.
Жуков не принадлежал к «заклятым приверженцам большевизма». Хотя вся его карьера прошла при Советской власти, и предвоенным своим возвышением он, впрочем, как и Власов, был обязан Сталину. Но Георгий Константинович, в первую очередь, чувствовал себя солдатом, и лишь во вторую – коммунистом. Хотя знал и о «перегибах» коллективизации (от которых довелось защищать родственников), видел в бытность командующим Киевским округом, что население Западной Украины не в восторге от присоединения к СССР. И помнил, как в первые дни войны украинцы стреляли в советских солдат и переходили на сторону противника. Но я уверен – попади он в плен, никогда бы не обратился к немцам с предложением возглавить русское антикоммунистическое правительство или армию. Мой герой, наверное, не самый моральный человек на свете. Но была черта, которую он никогда не переступал. Жуков не мог предать товарищей, написав донос, и не мог предать Родину, пойдя на службу к ее врагам.
В октябре 41-го Жукову Сталин доверил защиту Москвы. И двигал к столице все войска, которые удавалось снять с других фронтов или подтянуть из внутренних округов. С 7-го числа на Можайскую линию обороны стали перебрасываться 14 стрелковых дивизий, 16 танковых бригад, более 40 артиллерийских полков. Сюда же отходили уцелевшие войска Западного фронта. Начавшиеся дожди сильно затрудняли передвижение германских танковых частей. Гудериан вспоминал: «Последующие (после 10 октября. – Б. С.) недели прошли в условиях сильной распутицы. Колесные автомашины могли передвигаться только с помощью гусеничных машин… Ввиду отсутствия тросов и других средств, необходимых для сцепления машин, самолетам приходилось сбрасывать для застрявших по дороге связки веревок. Обеспечение снабжением сотен застрявших машин и их личного состава должно было отныне в течение многих недель производиться самолетами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108