Друид был намертво прихвачен железными тисками и крепкими ремнями к железному же столу с желобом – чтобы было удобнее собирать вытекающую из человека жидкость. А где-то там, в лесу, ветер гулял по верхушкам высоченных сосен, бил в скалы прибой, разбивался барашками пены. И никто, даже пройдя в двух шагах, не мог бы заметить в черном камне скалы скрытую от глаз дверь, лестница за которой вела глубоко вниз, в самое логово таинственных зорзов. Оно было построено в незапамятные времена для самого магистра Ордена, а теперь отдано могущественным адептам никому не понятной магии, в основе которой не лежали ни добро, ни зло – одно только великое Безразличие. К людям, к миру, ко всему остальному, что не носило цветов зари, которая на ветру иногда так походит на запекшуюся кровь. Или ржавчину, если только кровь может быть у холодного железа. Эту скрытую от глаз дверь невозможно было обнаружить и тем более – открыть никому из тех, кто не знал, где искать. Даже случайно никто не мог увидеть эту дверь в камне. Разве что кобольд.

В комнату, где еще недавно лежали двое связанных друидов, отворилась дверь. Тихие, легкие шаги проследовали в один из ее углов. Два холодных глаза, полускрытые капюшоном, внимательно изучали каменный пол. Видели ли они былые очертания тел, некогда брошенных сюда, как кули с мукой, или, может быть, следы миновавших движений и возмущений воздуха, еще не растворившиеся? Во всяком случае, осторожные шаги уверенно проследовали в центр каменного мешка, точно повторив маршрут проползшего здесь Снегиря, надеявшегося в тот миг, что его верный друг еще жив. Затем человек в сером плаще вернулся обратно, осторожно коснулся дверного косяка. Тонкая рука в кожаной перчатке аккуратно обследовала ручку двери, несколько раз повернула ее, после чего человек вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.
Дальше его маршрут следовал вдоль каменной стены, на которой кое-где висели ввинченные между балками тусклые светильники. В этом коридоре стоял спертый и чересчур влажный воздух, и потому масло горело плохо, с треском и шипением. Человек шел странной походкой: маленькие шаги, поминутные остановки, а раза три-четыре он даже улегся на каменный пол, тщательно подобрав полы плаща. На самом же деле странного в этом не было ничего – просто он шел по следу. На этом понятие «просто» и заканчивалось. То, что пытался проделать этот человек, пожалуй, не удалось бы никому из простых смертных, потому что человек в плаще, как дьявольская ищейка, шел сейчас по следу бежавшей из плена души. И след этот он взял только что. Это был Лекарь, зорз, которого побаивались все его собратья, кроме Птицелова, и даже равнодушный к вопросам жизни и смерти Старик всегда старался по возможности держаться от угрюмого Лекаря подальше. Лекарь был непредсказуем, и сейчас он решил в одиночку совершить первый обряд Перехода. Об этом он не предупредил никого, даже Птицелова – впрочем, тот всегда поощрял инициативу. Для успешного выполнения обряда Перехода необходимо было пройти по следу души, которая еще совсем недавно рассталась с телом. Тело Книгочея предусмотрительный Лекарь распорядился содержать в холодном погребе-кладовке, в одном из потаенных убежищ подземной цитадели зорзов. А вот о том, как пройти сквозь стену этого мира, как это удалось Книгочею, можно ли при этом сохранить свой телесный облик, и что будет с ним потом, за гранью, Лекарь не знал. Впрочем, этого не знал и никто на свете. Но Лекарю было решительно наплевать на всех остальных. Зорз шел по следу и знал, что этот свежий след его обязательно куда-то выведет. Уверенность крепла в нем с каждой минутой, а смерти Лекарь не боялся, ведь он шел к ней в гости с подарком.

Дыхание последней Реки, о которой мало что знал даже мудрый Шедув, Книгочей ощутил сразу. Влажный огонь – так определил он для себя это непонятное ощущение тревоги. И еще – великого спокойствия, исходящего от могучего русла действительно великой и грандиозной реки, которой не может быть ни на какой земле. Она не была широкой – но другого ее берега, казалось, просто не было, или же он терялся в облаках пара и тумана, встающих на горизонте. А он в то же время был удивительно близок, словно над рекой свернулись пространство и время, и далекое прежде теперь казалось невозможно близким, только протяни руку. Но самое поразительное в Реке было то, что в ней… тек огонь. Была здесь, конечно, и вода, и по большей части здесь текла обычная речная вода. Однако она периодически вспыхивала, словно на ее поверхности изредка загорались лужицы нефти или чего-то другого, что невидимо, но горит на воде – так в знойном июне на городских площадях порой воспламеняется от солнечного жара нежный тополиный пух.
Шедув и Книгочей вышли к переправе, когда от нее только-только отошел паром. Темная платформа с низкими бортами неспешно уходила вдаль, туда, где сгущался то ли пар, то ли туман. Язычки речного огня порой лизали обугленные до половины борта, но паром неуклонно продвигался перед, и на берегу натужно скрипели обыкновенные блоки с накрученными на них бухтами обыкновенных железных тросов. На пароме Шедув и Книгочей с берега никого не разглядели, даже самого Паромщика. Видимо, верны были предания и песни, рассказывающие, что всякий, кто ступил на паром, пересекающий Реку без Имени, в тот же час становится невидимым для людского глаза. Вот только откуда там могли оказаться людские глаза, предания и песни скромно умалчивали.
Перед маленьким причалом из длинных, прогибающихся под ногой досок – Книгочей проверил их прочность и на всякий случай поспешно сошел с помоста – в песок было врыто несколько рядов лавок, очевидно, для поджидающих своего часа печальных душ. Вся эта картина, несмотря на пламенные барашки, изредка вскипавшие на речных волнах, была настолько будничной и как-то особенно, по-сельски неяркой, что Книгочею стало не по себе. Он немного побродил вдоль воды, не рискуя, однако, замочить ног, затем нерешительно поднял валяющийся под ногами камень. Это был круглый и плоский голыш, которых полно лежит по берегам земных рек и которыми мальчишки так любят пускать по воде «блинчики». Книгочей рассеянно повертел его в руке и вернулся к Шедуву, стоически восседавшему на скамье. Это был их последний рубеж, и отпущенник знал: кто-то уже вышел по их следу.

Паром вернулся, когда лавки на берегу были уже заполнены. Души людей вели себя так же, как и в их земном существовании: большинство чинно сидело в немом ожидании, и только некоторые тихо переговаривались, выслушивая советы и вспоминая наставления людей бывалых.
«Обычная переправа, обычный паром, обычные путники» – думал Книгочей, тоже сидящий на краю лавки рядом с Шедувом. По примеру отпущенника друид изредка окидывал цепким, внимательным взглядом только что пришедших. Это входило в его теперешние жизненные обязанности – наблюдать и ни в коем случае не пропустить того, кого пропустить нельзя, в то время как Шедув читал души, окружавшие их уже не один час.
«Просто здесь никто никуда не спешит, не нервничает и не ругается» – думал Книгочей, который до сих пор еще не свыкся с его нынешним состоянием одушевленной телесной оболочки. «Ты в любом случае пока еще будешь мыслить по-земному» – предупредил его Шедув, когда они покинули костяной лес кицунэ. До каких пор? – спросил его тогда Книгочей. Но отпущенник только пожал плечами и рассказал о двух Привратниках.
Насколько знал Шедув-отпущенник, Привратники встречались в одной плоскости времени крайне редко, почти никогда. Не могут встретиться день и ночь в один час – их отделяют друг от друга вечер и утро. Но теперь каждый из них сделал шаг по направлению друг к другу, и для этого была веская причина. Причиной этой было странное поведение Времени.
Для кого-то время вдруг понеслось стремительно, проскакивая секунды, минуты, часы. Так молоко скисает не в срок, и ненароком пролитое на стол вино испаряется чуть ли не на глазах у нерадивого трактирщика. А для кого-то время стало вязнуть, словно на его крыльях налипла тяжелая грязь несделанного, невыполненного, не успевшего совершиться. Так тянется время в комнате больного или снаружи будки городского нужника, уже занятого более расторопным любителем пива или жирного окорока. Где-то должна была находиться граница, преграда, поставленная на пути потока прежде всесильного времени. Она пропускала его медленно, нехотя, и оттого время где-то задерживалось, словно заблудилось, а потом стремительно прорывало запруду, раскручивая неумолимые стрелы часов. Конечно, так было не везде. Более того, задержка времени происходила только в одной малюсенькой точке, мельчайшей и незаметной для человека и чуть ли не гибельной для Привратников миров. Мудрые знают: любой камень, лежащий на пути воды, сколь бы стремителен ни был ее поток, неизбежно обрастает илом. Илом и грязью, которые всегда несет в себе вода, сколь бы чистой она поначалу ни казалась.
Кто-то оседлал время, сказал отпущенник Книгочею, когда они медленно и уныло брели по холодному песку дюн. Оседлал, как удобно подвернувшуюся по дороге лошадь, причем целью седока не было просто прокатиться. Он спешил в далекий город, на ярмарку, где единственно можно было найти тот товар, который ему был нужен. Но лошадь была резва, и седоку приходилось сдерживать ее горячий нрав и быстрые ноги, чтобы попасть на ярмарку именно к назначенному часу, а не околачиваться в предутренней тьме у еще запертых городских ворот.
У зорзов было свое время, свой город и свой товар. Товаром этим должны были стать их новые слуги – бессловесные, покорные, страшные для людей и равнодушные к земным страстям. Городом этим были края, которых нет ни на одной карте – холмы небытия, равнины посмертья, поля забвения. Временем для обряда Перехода в эти места были часы, промежуточные между ночью и днем, между зимой и летом. Временем зорзов были весна и осень. Но весна уже погасла, отгорела веселыми и хмельными огоньками страстей, и для обряда перехода у них оставалось только холодное пламя осени. К тому же, это пламя нужно было еще и поддерживать, потому что зима почему-то перекрывала для зорзов дороги в Посмертье. Так же, как и лето. Каждый Привратник знал только свою половину этой разгадки, но эти половинки почему-то не соединялись вместе. Оставалось ждать время Темного Привратника – время снега, потому что лето уже кончилось, завершило свой круг раньше срока. А беспечные люди об этом еще не подозревали и только шутили о традиционной быстротечности этого щедрого на тепло времени года. И первым лето покинуло остров, который суеверные люди окрестили Колдуном.

Сейчас там уже безраздельно царствовала осень, на живых ветках листья скручивались в сухие трубочки, умные звери тащили в норы зерна и шишки, не доверяясь яркому летнему солнцу, а веря лишь в свое безошибочное чутье. Оно настойчиво подсказывало им: скоро в воздухе запахнет первым снегом. Только в этом ошибались простодушные зверушки: снега не будет, решили зорзы, зиме не быть. И раздували пламя осени, сдерживали шпорами норовистое время, превратив остров в одинокий, никому не нужный клочок суши, который теперь со всех сторон обтекали не только морские волны, но и течение всесильного времени. Время остановилось на острове, пока не будет совершен обряд Перехода. И, возможно, он уже начался.

Воин сидел сбоку от Книгочея, скрестив руки на груди. Он равнодушно смотрел перед собой ничего не выражающими глазами, и, казалось, полностью ушел в себя. Служил он явно где-то на Севере, судя по чертам лица и особенностям одежды, а длинный плащ напрямую выдавал в нем десятника, а то и сотника кавалерии. Пару раз он словно бы заметил на себе изучающие взгляды Книгочея, однако не подал виду. Земные дела его явно уже не интересовали: воин периодически начинал тихо шептать себе под нос молитвы, а во взгляде, которым воин изредка окидывал других, ожидающих переправы, не было и искорки интереса к окружающим его душам. Тем не менее, воин был первым, на кого указал Шедув за несколько часов сидения на лавке, показавшихся Книгочею вечностью. Поэтому, когда на горизонте показалась яркая солнечная вспышка – верный признак возвращающегося парома, Патрик как бы невзначай поднялся с лавки и прошелся за спиной воина, цепко оглядывая малейшие подробности его телосложения и одежды. Ожидающие, завидев скорбную ладью, зашевелились: со всех лавок раздался еле сдерживаемый плач, а некоторые женщины завыли в голос. Паром между тем приближался.
Шедув тоже встал. Он не спеша подошел к реке и остановился у причала, у самой кромки воды. У берегового песка она казалась самой обыкновенной желтой речной водой, в меру холодной, и вовсе не собиралась вспыхивать огнем. Там отпущенник и замер, не сводя глаз с парома, который уже был близко. На борту его, тем не менее, никого разглядеть было нельзя.
На переправе у Реки без Имени не было ничего, что говорило бы о правилах ожидания парома, увозящего души в небытие. Однако все ожидающие вели себя как один: никто не вскакивал с места, никто ничего ни у кого более не расспрашивал, и все продолжали сидеть на своих местах, словно впали в оцепенение. На Шедува и Книгочея никто не обращал ни малейшего внимания – каждый был погружен в собственные переживания перед тем великим, что скоро неизбежно должно было произойти. У парома уже были видны его обгорелые борта, и на его палубе неожиданно раздался низкий звук, словно кто-то дунул что есть силы в огромный горний рог. Эхо несколько раз волной прокатилось над всей рекой. На берегу царила мертвая тишина, и скоро стал слышен мерный плеск волн, которые торжественно рассекал паром. Огромная платформа медленно подошла к причалу и мягко коснулась его. Затем на палубе парома высокая и могучая фигура. Книгочей вгляделся, и глаза его округлились.
Паромщиком на Реке без Имени было существо с человеческим телом и волчьей, либо собачьей головой. Острые уши, мощный загривок, узловатые руки, будто связанные из узлов крепких мускулов, плотно сбитый торс, плоский живот и крепкие ноги – все это делало паромщика фигурой почти мифической, если бы только он не стоял сейчас на пароме перед Книгочеем воочию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52