Как у нас с погодой?
Последнее облачко рваным клочком тумана скользнуло над рекой и растаяло в кронах деревьев, подставив мое лицо яркому солнечному свету. Тепло. Я уже успел забыть, что на дворе лето, а летом… Жарко, фрэлл меня подери!
Очередной вдох втянул в грудь не пропитанный влагой, как раньше, а сухой, подогретый солнцем воздух, и я понял, о чем предупреждал меня капитан: все внутри меня заполыхало огнем, словно от ненароком разжеванного и беспечно проглоченного кусочка тушеной баранины с кайлибского базара.
Пить! И чем больше и дольше, тем лучше!
«Не боишься опоздать на паром?» – участливо поинтересовалась Мантия.
Он переживет мое опоздание, а я тем более!
Путешествовать с деньгами гораздо приятнее, нежели путешествовать без денег. С другой стороны, отсутствие забот телесных открывает простор для забот душевных, и тут уж приходится слезно молить богов, дабы те в благодушии и щедрости своей заполнили твой досуг раздумьями, иначе можно сойти с ума, ибо как безделье плоти приводит к отмиранию тканей, так и безделье ума не менее пагубно сказывается на содержимом головы. Впрочем, мне, к счастью или к сожалению, было о чем и над чем задуматься.
Почему к сожалению? Потому что иной раз безумство полезнее рассудочного отношения к происходящему и много предпочтительнее. Раньше мне казалось, что большая часть моих поступков носит на себе печать сумасшествия, но, только надышавшись сладким туманом, я понял, каково это – быть по-настоящему свободным духом и телом, а следовательно, казаться безумным всем, кроме тебя самого.
Следовать малейшему велению разума, целиком отдаваясь мимолетному порыву, не сдерживать чувств, ни достойных, ни осуждаемых, использовать каждое случайное событие, задевшее тебя полой плаща или подолом платья, чтобы построить свое, ни от кого не зависящее и никому не подчиняющееся бытие – вот чему помогала белая пелена, сладким молоком проникавшая внутрь тела и сознания. Казалось бы, разве не благо нес туман людям, скованным цепями обыденности? Разве не дарил он всему живому драгоценнейшее из Сокровищ – свободу?
Нет, пожалуй, о подарке речь не шла, скорее было похоже на чье-то баловство, невинную шалость ребенка, не способного пока по малости прожитых лет представить, какую лавину может увлечь за собой камушек с горного склона. Распахнутые настежь ворота еще не означают, что нужно сносить крепостную стену, а разделившие дыхание с озерным пришельцем занимались именно этим. Вместо того чтобы идти по открытому пути, начинали метаться по тесному загону своего сознания, натыкаться на рамки и правила, рушить их, раня и себя, и мир до крови.
Туман… Откуда он взялся, не подвластный никому, зато умеющий брать в плен чужие души? Равнодушное объяснение капитана городской стражи, мол, несколько раз в год белая пелена с Гнилого озера спускается вниз по реке, меня не устраивает. Жители Элл-Тэйна не видят ничего ужасного в трех днях свободы мыслей, способной даже самого робкого из робких довести до душегубства? Пусть. Но я не могу без содрогания вспоминать гулкие голоса, рвущиеся в разные стороны и тянущие за собой частички плоти, дрожащей от беззвучного эха. А все почему? Потому что мне стало страшно.
«Мне стало страшно». Так сказала Шеррит, когда ее спросили о причинах, заставивших наследницу Дома Пронзающих вновь выпустить в мир опасную память прошлого, и в те мгновения я не понимал всей глубины драконьего страха. Попросту не мог понять, а следовательно, сделать то, что обычно само собой происходит после понимания, – простить или осудить. Что ж, зато теперь я знаю, чего и как боятся драконы.
Мы боимся силы, равно своей и чужой. Своей потому, что знаем за собой слабость опьянения могуществом и знаем, насколько трудно бывает удержаться на лезвии равновесия. А чужой силы боимся, когда не можем объяснить ее природу. Шеррит боится меня именно из-за невозможности представить, что такое Пустота. Да, наверняка в библиотеке Дома Дремлющих можно разыскать сотни трактатов, написанных рукой моей матери и повествующих о Разрушителях, но уверен, в них нет ни единой строчки о том, с чем именно я вынужден жить. Ведь самая опасная пустота не та, что кроется внутри, а та, что подстерегает снаружи и только и ждет мгновения, чтобы начать слияние с внутренней. Я почувствовал ее прерывистое голодное дыхание, когда увидел страх в глазах Шеррит. Почувствовал и сбежал, надеясь сделать расстояние препятствием для гонящегося за мной зверя. Тщетно? Пока не было шанса проверить.
Я вовсе не собирался путешествовать, потому даже сумку взял с собой больше по привычке, а не в силу необходимости. Мне нужно было побыть в одиночестве, насколько оно вообще возможно для меня, и межпластовый Поток подходил для отдохновения лучше любых других уголков мира. Дремать под невнятный шепоток фрэллов, проносящихся сквозь мое тело, плыть по течению, покачиваясь на бесчисленных волнах, чувствовать прикосновение Прядей, столь же свободных, как и я сам, а главное, быть восхитительно недосягаемым ни для врагов, ни для друзей… Мечты, мечты, погибшие едва ли не сразу после своего появления на свет из утробы сознания. И безжалостно убитые кем? Всего лишь человеком. Человеком, вышедшим за грань отчаяния и не позволившим мне хоть на шаг приблизиться к состоянию покоя.
Маллет. Ему нужна была помощь, не спорю, но вовсе не моя. Как ни скучно это звучит, он самостоятельно победил бы свои несчастья, разве что затратив на сражение чуть больше времени, чем с моим участием. Мне не следовало вмешиваться, и я, твердо усвоивший наставления Мантии, последнее время проповедующей отстраненное наблюдение за причудами мира, удержался бы от соблазна похозяйничать в чужой жизни, но…
Что-то с легкостью распахнуло ворота в надежной и неприступной, казалось бы, крепостной стене. Без стука и уж тем более без приглашения просочилось сквозь тонкие, как волосок, щели, чтобы удавкой затянуться на моем горле и подчинить, не слушая возражений. Что-то невесомое, не имеющее формы, цвета, запаха. Слово. Я утратил власть над собой, когда меня, случайно или намеренно, назвали «демоном».
Вот оно. Нашел!
Мастер или демон, нет никакой разницы, кем меня считают люди, достаточно смешной мелочи, нелепого стечения обстоятельств, мгновения, которое присваивает мне то или иное имя. Я никто и ничто, воплощенная пустота, медленно бредущая по толще Гобелена или проносящаяся сквозь нее. Я самое свободное существо на свете, но потому и самое беззащитное перед… Именованием.
Не зря, ой не зря с древних времен известно, что можно подчинить любую силу, земную или небесную, если сумеешь угадать или узнать ее истинное имя! Но, как сейчас понимаю, это лишь половина правды о свойствах мироздания. Да, имя подчиняет, но при непременном условии, что поименованное существо и само с рождения знало, как его должно называть. В противном же случае происходит нечто иное, все равно что зачерпнуть ладонью воду из ручья и вылить в бокал. Что мы увидим? Мы увидим, как жидкость принимает форму сосуда, но приводит ли это смиренное действие к изменению сути текучей пленницы? Ничуть не бывало. Вода остается водой, даже будучи замороженной, ведь стоит вынести льдинку на солнце или согреть дыханием, твердость камня сменится услужливой гибкостью, ожидающей новых приказов.
Мое имя всегда казалось мне… пустым. «Идущий по начертанному пути»… Что сие означает? В сущности, ничего. Я иду куда-то и откуда-то, то быстро, то медленно, но не знаю, ни сколько продлится мой путь, ни чем он должен завершиться. И что самое обидное, неизвестно, кем и с какой целью начертана моя дорога. Мной самим? Ерунда! Даже невинное желание побыть в целебном одиночестве было вдребезги разбито капризом одного-единственного человека, пусть и облеченного могуществом, сравнимым с моим. Я иду, иду, иду, сознавая, что в каждый момент существования могу быть остановлен и для этого нужно так мало… Нужно всего лишь дать мне на время хоть какое-нибудь имя.
О, разумеется, я счастлив быть поименованным, ведь вместе с собой имя приносит и охапку ограничений, в пределах которых мне надлежит существовать, бесформенный океан сжимается до размеров хрустального бутона, отражая… Да, чужие чаяния, но своих у меня все равно нет.
Можно назвать меня демоном, и я не смогу выйти за границы отведенного мне пространства. Можно назвать Мастером, и я буду вершить правосудие и защищать невиновных, буду рисковать собой, но не по собственной воле, а потому что имя, на краткий срок выданное мне в пользование, не терпит пререканий. Еще раньше, в день совершеннолетия, меня назвали Разрушителем…
А что, если бы это слово никогда не прозвучало? Что, если бы я так и оставался в неведении относительно своей природы? Мне жилось бы счастливее? Вряд ли. Но, возможно, я получил бы другое имя, слабее, зато добрее и теплее. Мать народа гройгов рассказывала, что первого Разрушителя, допущенного к жизни, старались уберечь от знаний о себе самом, и это привело к сумасшествию при первом же явлении Пустоты. Верю. Но теперь понимаю, в чем была допущена главная и единственная ошибка.
Драконы, охваченные страхом и потому хранящие молчание, не дали своему творению имени, которое могло бы врасти в плоть и кровь чудовища, сковывая страшную суть. Правда, подобное имя обретает могущество, лишь будучи данным по любви или с надеждой, а любили ли мои родичи… да хотя бы меня? Ни минуты. Боялись или ненавидели, не более. А Маллет надеялся так сильно, как только умел, потому и поймал меня в сети имени. И те, кто время от времени называет меня Мастером, тоже надеются, неважно, быть оправданными либо непойманными, главное, их надежда горяча настолько, что вплавляет в мое сознание очередную горстку звуков, заставляя делать все возможное, только бы погасить вновь разожженные огненные завесы, отделяющие меня от… свободы?
Я не знаю, что мне делать с ней, этой клятой, столь желанной многими своенравной госпожой, потому что у меня не припасено на сей случай ни единого имени, пусть и самого завалященького. А поименовать себя сам я не могу по той же простой причине: не люблю и не надеюсь.
Только добравшись до предместий Виллерима, я понял, сколько бед могут принести размышления на отвлеченные темы. Кто нужен был мне в столице? Милорд Ректор или мой старый знакомец Рогар. Но Ксаррон, если не изменил своим привычкам, делает сейчас вид, будто покушается на целомудренность пышнотелых селянок в загородной резиденции, а где искать Мастера, вряд ли известно даже богам. Может быть, он и вовсе отправился навстречу младшему принцу, от общества которого я поспешил избавиться при первой же удобной возможности. Но если так, поостерегусь встречаться с Рогаром в ближайшее время, потому что он вряд ли обрадовался такому подарку, как Рикаард, тем более инициированный. Учитывая все выше перечисленные обстоятельства, хочется спросить: зачем я тогда вообще пришел в Виллерим?
«Затем, что тебе настоятельно требовалось куда-нибудь прийти. И затем, что до ближайшего входа в Поток было значительно дальше, чем до столицы Западного Шема».
Спасибо за пояснение, но, пожалуй, именно сейчас бесцельное плавание меж Пластами меня не прельщает. Хотя… Я бы не отказался от возвращения.
«Домой?»
Именно. Сдается мне, дома я смог бы найти успокоение быстрее, чем где бы то ни было. А на крайний случай там под рукой всегда есть кубок с «алмазной росой».
«Это означает, что ты…»
Да. Я простил деяние Шеррит. И ее саму.
«А не поторопился?»
Я понял, как ей было страшно.
«Неужели?»
Уверен. Знаешь, самая неприятная спутница страха – беспомощность, которую ощущаешь, глядя на нечто, не поддающееся объяснению. Вернее, не находящее объяснений в твоей душе. Когда того парня разрывало на кусочки, я испытал именно такой страх. Будь в деле замешана магия, мне было бы легче легкого прекратить его мучения, но он… Он сам убивал себя, по собственному желанию, стремясь ощутить всю полноту свободы, и в то же время не понимал, к чему приведет хаос получивших самостоятельность мыслей. Ему было страшно, барахтавшемуся в бурном потоке смешанных чувств, но каким-то чудом выйдя за пределы плоти, его страх эхом отдавался внутри меня.
«Очень странно», – качнула крыльями Мантия.
Странно?
«Ты не входил в Единение сознаний, любовь моя, даже близко не подбирался, и тем не менее утверждаешь, что слышал чужие мысли».
Так и было.
«Этого не могло быть».
Или она попросту ничего не слышала, одно из двух. И если второй вариант окажется правдой… Нет, прежде чем впадать в панику, попробуем рассудить хладнокровно. Мантия существует и действует не только параллельно моему сознанию, а во взаимодействии с ним, приводящем к возникновению единого поля мыслей. То бишь думаем мы каждый о своем и в своей собственной манере, но наши размышления словно кидаются в общий котел. Хочешь, можешь зачерпнуть и попробовать кипящее варево, не хочешь – отвернись. Правда, могу быть уверенным, что моя спутница ни на мгновение не прекращает сию трапезу, а стало быть, объяснением ее удивлению может служить лишь одно: мысли, гулким эхом терзающие меня, принадлежали не мне…
Можешь думать все что угодно, но я доверяю тому, что прочувствовал на собственной шкуре. По-твоему, так поступать неправильно?
«Правильно, за одним только отличием…».
Каким?
«У тебя нет шкуры. Никакой. Ты ничем не можешь отгородиться от мира, и в этом твой великий дар и твое вечное проклятие».
Меня и такой малостью обделили? Ну спасибо, родственнички!
«А как иначе можно было добиться желаемого? – Тон Мантии стал извиняющимся. – Разрушитель должен замечать все происходящее вокруг него, от смены направления ветра до шелеста росинки, скатывающейся по листу, от удара до движения ресниц».
Только замечать?
«Сначала замечать, потом реагировать, ибо как заповедовали нам боги, ничто не должно происходить без повода и без цели, даже разрушение».
И каким же образом реагировать? Положим, удар можно пропустить или отбить, по ветру и росе предсказать погоду, но уж ресницы, они-то здесь при чем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10