– Он знает. Пусть Юна скажет, что нашла колокол в канаве, и отнесет его в церковь. А ты, Фрэнк, должен мне отработать, что натворил. У меня дров на зиму нет. Нарубишь мне поленницу на очаг. Что скажешь?
Фрэнк молчал. Он смотрел на Энни-Тряпичницу, как будто это была лесная колдунья.
– Я бы на твоем месте согласилась, да поживее, – сказала Кэсси.
– Ладно, – сказал Фрэнк.
– Да большую поленницу, слышишь? – добавила Энни. – Зима впереди долгая. Не одну субботу придется тебе потрудиться.
– На твоем месте я бы все равно согласилась, – опять подсказала Кэсси.
– Хорошо, – сказал Фрэнк.
– Ну что ж, на том и порешим. Топор умеешь в руках держать, а, Фрэнк?
– Нет.
– Не умеешь? Такой большой парень, совсем взрослый! Ну, тогда пора тебя научить, точно?
36
– Мам, куда мы идем? – уже несколько раз спросил Фрэнк, но так и не получил вразумительного ответа.
Кэсси лишь сказала, что они идут в город и что ей нужно кое-что ему показать. Они доехали на автобусе до центра и прошли по Тринити-стрит к Бродгейту. Мать изменилась в последнее время, подумал Фрэнк. Начать с того, что она стала пользоваться другими духами, походка у нее стала пружинистей, и она как будто не могла сдержать улыбку.
Кэсси повела Фрэнка через Бродгейт. Он охватил взглядом пространство от красивого островка-лужайки в форме креста, перекликающегося с трансептом разрушенного бомбами собора, до волнующей статуи Леди Годивы, олицетворявшей теперь жертву, принесенную городом. Это бесповоротно современное место – зеленый островок безопасности в начале пешеходной зоны – стало центральной точкой города, его символом, как бы обещавшим новую жизнь после военной катастрофы.
Кэсси взошла с Фрэнком по белым ступенькам портика к колоннам.
– Мы что, в банк? – спросил Фрэнк.
– Нет, не в банк, – ответила, наконец, Кэсси. – Я привела тебя сюда, Фрэнк, чтобы кое-что рассказать. Надеюсь, ты поймешь.
Фрэнк моргнул.
– Примерно тринадцать лет назад, чуть меньше, я стояла на этих ступеньках с малышкой девочкой на руках. Понимаешь, все считали, что я не смогу стать ей хорошей матерью. И вот они нашли добрую женщину, чтобы отдать малышку на воспитание, чтоб ей хорошо потом жилось. Сердце у меня, конечно, разрывалось. И сейчас разрывается – каждый день.
Кэсси остановилась, открыла сумочку, нашарила носовой платок и высморкалась. Потом захлопнула сумку и продолжила рассказ.
– А потом, еще через несколько лет, все повторилось. Я стояла здесь уже с другим малышом, на этот раз мальчиком. Должна была отдать его. Но видишь вон тот шпиль Святого Михаила? Я глянула туда – он как иглой небо пронзил. Мне даже будто послышалось, как об тот шпиль облака рвутся. А это сердце мое рвалось, и я это слышала. А мальчик тот был ты, и не могла я тебя отдать. Не могла еще раз на такое пойти. И вот твоя бабушка придумала, как мне тебя оставить, хоть это и было для всех нелегко – я ведь чокнутая и, по правде-то, не очень хорошая мать.
– Хорошая! Мама, ты хорошая! – стал возражать Фрэнк, которого сейчас больше волновало состояние матери, чем то, что она рассказывала.
– Нет, я дура, идиотка, на меня находит, но, знаешь что, Фрэнк? Я умею любить сильнее всех в мире. Тебя люблю, и сестренок моих, и маму – бабушку твою. Люблю. И никогда ничего не сделаю против твоего желания. В общем, я тебя сюда привела, чтобы спросить кое о чем. Про Джорджа из Рэвенскрейга.
– Угу.
– Он ведь тебе нравится?
– Угу.
– В общем, Фрэнк, он предложил мне выйти за него замуж.
– Угу.
– Джордж хочет, чтобы мы поженились, и обещает о нас с тобой заботиться. Он сказал, ему все равно, с приветом я или нет. Сказал, будет у нас свой дом в Ковентри, будет, говорит, тебе хорошим папой, любить тебя будет, как будто ты ему настоящий сын.
– Я знаю, мам. Я все это знаю.
– Как знаешь? Что ты этим хочешь сказать?
– Джордж просил у меня разрешения жениться на тебе.
– Правда?
– Да. Еще в Рэвенскрейге. У нас с ним урок был, он мне про Карла Маркса рассказывать собирался, но вдруг как завел – все про любовь да про любовь. Я, говорит, книгу пишу, а если рукопись купят, предложу, говорит, маме твоей замуж за меня выйти, и тогда мы сможем жить вместе. Ну, а я ему говорю – нормально, мол, хорошо придумано, в общем, книгу у него, видать, купили.
– Так ты не против, чтоб мы поженились?
– Я за. Он человек порядочный. Так что я ему уже разрешил. Он, правда, просил пока об этом не болтать. Все нормально, мам. Он мне нравится.
– Правда-правда?
– Правда-правда.
Кэсси заплакала и обвила Фрэнка руками. Фрэнк немного отстранился, стесняясь посторонних глаз. Не очень-то уютно стоять на ступеньках банка в самом центре города, когда на тебя все пялятся.
– Мам, на нас смотрят, – с недовольной ноткой в голосе сказал он.
В ту минуту, когда Кэсси, плача, обнимала Фрэнка на ступеньках банка на Бродгейте, Марта сидела со своим ежедневным стаканом крепкого темного портера, разрешенного ей Государственной службой здравоохранения. Не все врачи общей практики проявляли такую мудрость, но у доктора Марты ее хватило. Зная весь букет ее недугов, он часто дивился, как хорошо она держится.
Марта отхлебнула черного пива и тыльной стороной руки вытерла с верхней губы густую пену. Портер успокаивал желудок, приводил в порядок мысли. В последнее время ее мучила одышка, за день она очень уставала. Она поставила стакан на низкий столик рядом с собой и откинулась на спинку кресла.
В доме было тихо. Теперь, когда Бити ушла, а Кэсси приняла предложение этого чудного, но порядочного и смешного парня из Оксфорда, Марта знала, что эта тишина – надолго. И это не слишком радовало ее.
Она сидела, над головой шипел неизменный маятник часов. Марта задумчиво смотрела на стакан с пивом, на пузырьки, все еще всплывавшие на поверхность. Тут в дверь постучали.
Постучали совсем негромко. Дверь не затряслась. Легонько пробарабанили костяшками пальцев по дереву, почти выбив ритм: тук-тук, тук-тук-тук. Марта вздохнула и с усилием стала подниматься из кресла.
Она медленно шла к двери. Не успела она отодвинуть полог, как постучали снова.
– Иду, иду, – выдохнула Марта.
Несмотря на позднюю осень и почти зимнюю
стужу, человек, стоявший на пороге, был в рубашке с короткими рукавами. Это был какой-то замухрышка: низенький, нечесаный и небритый. Кожа у него была смуглая, даже какая-то задубевшая. Марта решила, что он цыган или бродячий торговец. Держался он вполне дружелюбно.
– А я к вам, – улыбаясь, сказал он. – Пришел траву покосить.
Рядом с ним стояла старая ржавая ручная газонокосилка. Вид у нее был довольно жалкий. Марта решила, что бедняк так подрабатывает. Он кивнул на газонокосилку.
У Марты был травяной пятачок на заднем дворе, но уже почти пришла зима, трава давно не росла.
– Траву покосить? Не поздновато ли? Зима на носу. Вы откуда?
Человечек печально и ласково смотрел на нее.
– Работу ищу.
Натянутая улыбка быстро сошла с его лица.
– Не нужно мне, – сказала Марта.
Маленький незнакомец чуть подвинулся к ней.
– Я платы не возьму.
У Марты кровь в жилах застыла.
– Нет, нет, – сказала она, отступая. – Не хочу я этого слышать.
– Мне жаль, – сказал гость. – Но я должен был сказать.
И он придвинулся еще чуть-чуть.
– Извините.
Марта быстро закрыла перед ним дверь. У нее перехватило дыхание, комната закружилась. Она еле дошла до кресла и тяжело рухнула в него, задев стол и опрокинув стакан. Темное пенистое пиво пролилось и впиталось в толстый ковер у камина.
37
Свадьбу Кэсси и Джорджа, о которой все узнали с удивлением и восторгом, решили сыграть вместе со свадьбой Бити и Бернарда. Получалось и дешевле, и веселее: Джордж был шафером у Бернарда, и наоборот. Женихам не надо покупать еще по костюму, не надо два раза собирать гостей – все равно их список был бы почти одинаковым, – и марафон по приготовлению сэндвичей с огурцами и лососевым паштетом можно устроить всего один раз.
Церемония бракосочетания должна была состояться в городском загсе, и по этому поводу не обошлось без разногласий. Аида, Ина, Эвелин и Олив были возмущены тем, что сестры отказались от венчания в церкви. Юна снова и снова принималась им объяснять:
– Послушайте, они же все – чертовы коммунисты, на что им церковь?
– Извини, Юна, но я не коммунист, – поправил ее Джордж. – Я чертов синдикалист.
– А мы, между прочим, социал-демократы, – добавила Бити.
– Ну а ты кто, Кэсси? – полюбопытствовал Уильям.
– Я – вольный дух неоанархизма, – беззаботно сказала Кэсси. – Так Джордж говорит.
– Понятно, – подмигнул Уильям Тому. – Тогда все на мази.
Но спор окончился ничем в основном потому, что все чувствовали: важно (хотя кому-то и не очень понятно) уже то, что Бити и Бернард вообще решили расписаться. Оба прямо всем говорили, что брак – это лицемерие, он – ненадежен, и то, что они внезапно поддались буржуазным предрассудкам, удивило всю семью. Правда, семья не слышала разговора, состоявшегося у Бити с Мартой.
Это произошло вскоре после «странной встряски», из-за которой Марта свалилась в кресло и пролила портер. Бити сидела с Мартой и рисовала ей гротескные образы некоторых членов горсовета.
– Мам, как свиньи у корыта. Какая там политика, им лишь бы карманы набить.
– Да, политика и личное – оно перемешано, – сказала Марта, посасывая трубку, и вдруг спросила: – Тебе там от них, наверно, отбою нет, а?
– Это точно. Деваться некуда.
Бити стала любимицей прессы. Молодая женщина в Совете, красавица, возмутительница спокойствия – чем не клубничка? Обзоры местной политической жизни стали пользоваться большим спросом у читателей. Бити величали по-разному: Большевичка Бит, Бити-Боудика, Валькирия Вайн. Ее пламенные речи подробно и восторженно пересказывал в «Ковентри Ивнинг Телеграф» по уши влюбившийся в нее молодой репортер.
– А ты ребеночка ждешь, – сказала Марта. – Так что скоро поутихнут про тебя.
– Мам, ты к чему это?
– Я говорю, когда узнают, что ты не замужем. И с дитем. Новость быстро разлетится. Но ты все правильно делаешь. Пока молодая, покажи себя. Не вечно же в политике быть. Бити, помоги мне встать. Всю спину скрутило.
Бити странно притихла и помогла Марте встать. Ушла она совсем растерянной. Через пару дней Бити и Бернард объявили о своей помолвке.
Двойная свадьба удалась на славу. Гостей принимали в праздничном зале Рабочего клуба. Кроме родных, среди гостей были члены Городского совета и другие друзья по политической работе. Из Оксфорда приехала Лилли. Фрэнка посадили на почетном месте, между Мартой и Кэсси.
На угощение были херес, закуски на столах и речи. И Бернард, и Джордж произнесли по легкомысленному спичу шафера и смиренному обращению жениха. Бернард назвал Джорджа «футуристом в одеяниях синдикалиста», отчего по крайней мере два человека засмеялись, а Уильям и Том лукаво переглянулись. Выступление Джорджа оказалось самым смешным. Он сказал, что понимает, как хочется всем гостям узнать, что же происходило в те дни, когда они жили в Рэвенскрейге, но признался, что ничего не помнит – все время с кем-нибудь спал. Его слова вызвали взрыв смеха, который, правда, неожиданно стих, когда все осознали, что шутка-то, возможно, была правдой.
Бити, как и следовало ожидать, нарушила традицию и встала, чтобы выступить с кратким словом невесты. Кэсси, не желая отставать, последовала ее примеру. Она оспорила правдивость того, что сказал Джордж, заявив, что не помнит, спал ли кто-то с кем-то в Рэвенскрейге. Джордж не растерялся и сказал, что удивлен тем, что она вообще хоть что-нибудь помнит. Тут Бернард вслух порадовался, что их супружеская жизнь начинается со спора, после чего Джордж сжал молодую жену в объятиях и страстно поцеловал у всех на виду под бурные аплодисменты гостей.
Оркестр из шести музыкантов, нанятый Уильямом, Томом и Гордоном, заиграл джаз. Начались танцы, рекой лилось пиво, гости, казалось, решили выпить все до последней капли. В какой-то момент, когда все танцевали, Том, как официант, спланировал к Марте и Фрэнку с портером и апельсиновым соком.
– Ну что, Марта, последние твои птенчики гнездышки себе свили.
– Угу. А уж Кэсси-то – я и не надеялась.
Том подался вперед:
– Нет, нас Бити удивила. Ну-ка расскажи, как тебе это удалось?
– Я никак до этого не касалась, Том. – Марта подняла стакан портера и сказала Фрэнку: – Твое здоровье!
– Твое здоровье! – ответил Фрэнк.
Тому оставалось только с восхищением смотреть на Марту.
– Всеми нами поиграла. Как куклами. Ваше здоровье!
Когда Том отошел, Марта взглянула на Фрэнка, потягивавшего апельсиновый сок, и ее словно громом поразило.
– В брюках! – сказала она.
– Что, бабушка?
– Да ты в брюках.
– Это Джордж мне дал на свадьбу. Мне же десять лет. Почти.
– Подумать только, Фрэнк, мы дожили до твоих длинных брюк. Глазом моргнуть не успели – и вот тебе, ты уже почти мужчина, скоро войдешь во взрослую жизнь.
Марта вытерла пену, усом растянувшуюся по верхней губе, и немного отстранилась, как бы по-новому вглядываясь во Фрэнка.
– Фрэнк, родной! А я почему-то больше за тебя не боюсь. Совсем не боюсь. А ведь так за тебя переживала, не из-за того, что ты делал, а из-за всех нас. Но вот он ты какой, и жизнь у тебя вся впереди.
Фрэнк осушил стакан, покраснев оттого, что Марта вдруг увидела его новым взглядом.
– Все у тебя будет хорошо. Ты умнее нас, Фрэнк, знаешь почему? Потому что знаешь – ты не обязан их слушать, если не хочешь, правильно? Ты понимаешь, о чем я.
Фрэнк кивнул.
– Не то что твоя мама и я. Тягали нас куда хотели, когда на уши нам садились. А ты не такой. Ты будешь выбирать, кого слушать, а кого – нет. Правда, Фрэнк? Это после того случая с колоколом? Это ведь тогда ты понял, что они нас не всегда, куда надо, ведут? Да? После того?
– Да, бабушка. Так и было. После того.
– И ты нас умнее! Теперь-то я поняла. Ты выбираешь, знаешь что к чему! У тебя оно есть, Фрэнк. Не знаю, проклятье это или дар Божий, только у тебя есть оно, и ты им лучше распорядишься, чем мы. Так что я теперь за тебя не боюсь, раз мы дожили до твоих длинных брюк.
Марта схватила Фрэнка за руку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37