Поставив такой диагноз, врач не сумел, однако, назначить хоть какое-нибудь лечение. Для налаживания режима сна у пациента он выписал рецепт на темазепан и посоветовал воздерживаться от спиртного.
А пока что-то высасывало из него энергию, питалось его кровью, парализовало волю и портило характер. Кроме того, у него отвратительно пахло изо рта. Когда он случайно учуял этот запах, его тут же вывернуло наизнанку. Но даже в таком состоянии он ловил себя на том, что зажимал рот рукой или выдыхал против зеркала, пытаясь поймать запах разложения и, так сказать, научно судить о развитии идущего в нем процесса.
Более существенным было крепнущее подозрение, что его умышленно заразил кто-то из их компании. Он понимал, что эта идея отдает паранойей, но другого объяснения пока не находилось. Он никогда не бывал в тропиках. Он даже избегал азиатских ресторанов всех сортов, не скрывая своего решительного предубеждения, как он говорил, против скверной пищи. Где же он мог подхватить тропического паразита?
Он знал, что врагов у него предостаточно. В восьмидесятых годах, делая карьеру, он без колебаний шел по головам. Если путь к цели можно уподобить состязанию, в котором участники взбираются вверх по скользкому шесту, то следует признать: Джеймс не просто сталкивал соперников вниз, но безжалостно рубил головы проигравшим, выдирая у них зубы, чтобы сохранить в качестве трофея, а потом пировал, смакуя сердце и печень поверженного конкурента. Но сейчас Джеймса преследуют не призраки неудачников, а люди, которые его окружают и которых он считает друзьями.
Джеймс не доверял Мэтту, так как знал, что причинил ему зло; не доверял Рейчел, зная, что та видит его насквозь; не доверял собственной жене, которая знала его лучше, чем он сам. Оскорбительной – он это понимал – была даже сама мысль о том, что один из них совершил это черное дело, умышленно заразил его и обрек на такие страдания.
Но ведь кто-то сделал это. Он не знал как, не знал когда. Он знал только, что некто нашел изощренный способ ввести в него яд этого тропического паразита. Вдобавок он заметил, что ему становится хуже среди наиболее близких ему людей. Он чувствовал себя хуже на всем протяжении этих каникул: симптомы болезни сделались более явными, и ухудшилось общее состояние. Облегчение он испытывал, лишь когда удалялся от своих попутчиков.
Позади него, на северо-западе, начали собираться тучи. С южной стороны небо было чистым, и он направился на юг.
Пройдя еще три или четыре километра, он оглянулся назад. Пейзаж слегка изменился. Теперь уже не было видно ни дома, ни полей созревшей кукурузы, ни обнажившегося известнякового пласта. Он легко мог вообразить, что никогда здесь не бывал, что у него нет семьи, нет жены и детей, нет опасных друзей или разобиженных любовниц, нет большого дома в графстве Суррей, который требует забот, нет дерьмовой рекламной империи, которую нельзя оставлять без присмотра, нет места для парковки личных машин сотрудников, нет «мерса» для себя или «ситроена» для жены, нет платы за обучение в школе или за собачий корм, нет мощной бытовой техники, нет набора чугунных кастрюль, нет массивного серебряного графинчика, нет врачебных гонораров, нет проклятого темазепана, нет, нет, нет… Нет и не надо. Пока он вышагивал вперед, не составляло труда выкинуть все эти вещи из головы. Он словно слышал, как они откатываются, с грохотом падая позади него на дорогу. Он чувствовал себя легче, сильнее.
Глаза Джеймса были устремлены вдаль, на юг. Там протянулась Французская Ривьера, до которой совсем нетрудно добраться пешком, и легко достижимая Италия, а на расстоянии какого-то шага – Греция и почти видимая Малая Азия, манящая, словно палец в драгоценных перстнях. Он мог идти куда угодно.
Новая жизнь. Здоровье. Молодость. Бодрость. Он отправится ко всем этим соблазнам, просто следуя туда, куда поведет чудесная извилистая дорога.
– Эти тучи, которые ты видишь, Джесси, – нехорошие тучи.
– Одни тучи хорошие, а другие плохие?
– Именно так. Некоторые приносят освежающий дождь. Земле нужен дождь. Но эти тучи особенные. Взгляни на них. Они грязно-коричневые.
– А по-моему, они какого-то пурпурного цвета.
– Нет. Они цвета грязного синяка. Посмотри. Знаешь почему? Они состоят из нечистого воздуха и воды с вредными примесями. Это отравленные тучи. А знаешь, почему они отравленные?
– Нет. – Джесси боялась своей наставницы, когда та бывала в таком настроении. Глаза просветительницы были почти неподвижны и направлены на разраставшееся вдали скопление туч. Эти глаза, несомненно, обладали какими-то необычными свойствами. Несмотря на блеск, они создавали впечатление странного отсутствия, которое Джесси уже наблюдала раньше. Как-то раз, когда Джесси ожидала приема у специалиста с Харли-стрит, какая-то женщина вышла из кабинета врача, пристально взглянула на нее и дотронулась пальцем до ее щеки. – Это из-за химикатов?
– Химикатов? Нет. Это из-за другого типа загрязнений. Я говорю про загрязнение туч, которое создано людскими мыслями.
Джесси засмеялась и затем пожалела об этом. Иногда она подозревала, что ее наставница не в своем уме.
– Думаешь, я шучу? – спросила та. – Эту вещь мало кто может понять. Если люди неважно себя чувствуют, несчастны, озлоблены, сбиты с толку, угнетены или расстроены, они излучают особый вид тепла. Такое тепло притягивает самую обычную тучу подобно слабому магниту и загрязняет ее. То, что ты видишь, Джесси, это цвет грязного тепла Туча, надвигающаяся на нас по этой долине, несет в себе грязное тепло всего человечества. Она следует нашим путем. Что-то должно случиться.
Джесси вновь взглянула на далекую тучу, которая начинала принимать угрожающий вид. Девочка не знала, как надо реагировать на слова наставницы, но подозревала, что полностью доверять ей нельзя.
К девяти часам вечера Джеймс все еще не вернулся. Дотянув до этого времени, они наконец сели за стол. Сабина в молчании ковырялась в содержимом своей тарелки.
– Куда он, черт возьми, подевался? – спросила Рейчел, как будто извиняясь.
– Пока еще слишком рано переходить к выводам, – произнес Мэтт.
– Какие же выводы, по-твоему, мы должны сделать? – спросила Сабина.
Трапеза быстро подошла к концу, и Сабина отправилась на второй этаж взглянуть на девочек. Остальные уселись под открытым небом; тем временем Мэтт открыл бутылку вина и стал перечислять возможные варианты: Джеймс заблудился, он лежит где-нибудь раненый или просто решил возвратиться домой попозже. Все согласились, что еще слишком рано что-либо предпринимать.
– Вы знаете его лучше всех, Рейчел, – выпалила Крисси. – Чего можно от него ожидать?
Рейчел пожала плечами и сердито покосилась на звезды.
К часу ночи Джеймс все еще не вернулся.
Теперь начали возникать новые гипотезы, но ни одна не была высказана вслух. Казалось, вот-вот можно будет услышать, как проворачиваются шестерни в мозгах, открывая доступ очевидным опасениям. Сабина спустилась на первый этаж, чтобы пожелать всем доброй ночи. Рейчел поинтересовалась, не пора ли обратиться в полицию.
– А в Англии ты стала бы вызывать полицию, – может быть, слишком резко спросила Сабина, – если человек не приходит домой всю ночь?
– Нет.
– И во Франции тоже так. Я отправляюсь спать.
– Не тревожься. Я не буду ложиться, пока Джеймс не придет, – сказал Мэтт.
– Тревожиться не собираюсь. И тебе незачем его дожидаться.
– Почему?
– Потому что этот ублюдок прихватил свой паспорт и кредитные карточки.
Глухие рыдания Сабины разносились по всему дому. Ее несчастье пульсировало в глубокой темноте, ее плач не позволял заснуть другим. Она уже не могла притворяться. Какие бы навыки стоицизма и самообладания она ни приобрела за годы жизни в англосаксонском мире – а Джеймс обычно настаивал на хладнокровии точно так же, как он настаивал на хорошем вине, – она внезапно не выдержала. Старый дом с его скрипучими половицами, расшатанными ставнями и непрочной мебелью сам, казалось, испытывал боль и вздыхал в полумраке, испуганный и растревоженный ее страданиями.
Рейчел лежала в темноте, томимая сожалением и чувством вины за ее роман с Джеймсом. Мэтт и Крисси также лежали без сна, с напряжением прислушиваясь, не донесется ли извне какой-нибудь звук, но не ожидая его услышать.
– Один из нас должен пойти и поговорить с ней, – сказал Мэтт.
– Нет, – возразила Крисси, – она сейчас никого не хочет видеть.
Так они и лежали, а рыдания то стихали, то возобновлялись с новой силой. Казалось, этому не будет конца. Только они решали, что Сабина уснула в изнеможении от собственных слез, как она снова разражалась рыданиями подобно человеку, которого терзает боль, реальная физическая боль, как будто на нее набрасывалась новая стая мучителей, зубастых ведьм и летучих мышей.
Дверь в комнату Крисси и Мэтта приоткрылась, скрипнув петлями. Оба они, встревоженные, взглянули на дверь, но никого не увидели. Затем перед ними проплыл призрак в белой ночной рубашке.
– Джесси! – произнес Мэтт.
– Мамочка плачет! – сказала Джесси.
Позади сестры, зажав рот руками, стояла Бет, совсем крошечная в полосатой пижамке. Джесси тоже плакала. Она смотрела на Мэтта и Крисси, как будто они были наделены властью вмешаться и все наладить. Ее глаза говорили: «Вы же взрослые. Вы правите миром. Почему вы ничего не предпринимаете?»
– Один из нас должен отправиться к ней, – повторил Мэтт.
– Пойдешь ты, – откликнулась Крисси. – А я пока посижу с девочками.
Мэтт натянул халат и выскользнул из комнаты. Крисси кивнула девочкам, чтобы они забрались к ней в постель.
– Мамочка плачет! – произнесла Бет, вторя сестре.
– Да, – сказала Крисси, прижимая девочек к себе, – с мамочками иногда так бывает.
26
– Мамочка плачет!
Дело становится все более сложным, если смотреть в зеркало только затем, чтобы увидеть самого себя в прошлом, смотрящего в зеркало. Два зеркала, оказавшись рядом, могут вызвать катастрофический взрыв или породить бурю, но вместо этого энергия, высвобождаемая при их взаимодействии, переходит в космос. И прошлое отражается в зеркале, которое покапывает: сегодня, после полудня, в парижской квартире она ждет его возвращения. Один Бог знает откуда. Солнечные лучи заливают прошлое янтарным светом. Она смотрит в зеркало и внезапно вспоминает свою отложенную поездку в Дордонь.
– Мамочка плачет!
– Да, – говорит ее отец. – С мамами это бывает.
– Почему? Почему мамы плачут?
– Потому что потому, что кончается на «у», – отвечает он, почти не разжимая губ и думая о чем-то другом.
Кончается на «у»? Что за странный ответ? Мама плакала – значит, что-то шло не так, как надо. Все шло не так, как надо. Все было неправильно! Это было место сливового дерева, солнечного света, голубятни и бесконечного лета. Это была земля беззаботного смеха, где можно стоять на голове и ходить колесом хоть целый день, если захочешь; они приезжали туда каждый год, каждое лето, сколько она мота припомнить. Место, которого коснулся янтарный свет, не может быть местом для слез и гнева.
– Не место для слез! – говорит она зеркалу, и ее слова вызывают затихающее эхо, цепочку отраженных образов, уводя эту страшную виртуальную кривую туда, где царит безумие.
Что же пошло не так в том году? Что изменилось? То есть почему она должна отправляться в Дордонь и там выяснять, что случилось годы назад? Ответ лежит в пастельных оттенках памяти, в зеленом с золотым свете прошлого, в веерообразных лучах света, струящихся и мерцающих на периферии ее зрения. Зубчатые створки времени. Лезвия зеленого и золотого, терзающие память.
Ответ лежит где-то в этом библейском свете.
– Я люблю тебя, – говорит неожиданно возникший сзади нее Грегори. Она видит его сперва в зеркале, целый полк Грегори, вытянувшихся по стойке «смирно».
– Что ты сказал?
– Сказал, что люблю тебя.
Ложь. Ложь, которая, как предполагается, и должна быть воспринята как ложь: может ли она стать чем-либо иным? Если прежнее высказывание Грегори было: «Я не люблю тебя», то может ли противоположное быть правдой? Это еще одна игра с зеркалами. Теперь уже невозможно отделить ложь от правды, спросив, не было ли другое просто игрой, поскольку ответ «да» или «нет» не выходит за рамки игры. Теперь игра уже становится опасной, поскольку у нее нет конца. В этот момент приступ легкого головокружения. Лучше глубоко вздохнуть и сыграть с передачей хода.
– И я люблю тебя, Грегори.
– Солнце движется к закату. Зрелище великолепное. Давай отправимся на Пер-Лашез.
– Конечно.
Он достает из-за спины пару обуви, ставит ее на кофейный столик.
– Не сделаешь ли ты мне одолжение, надев это? – Сапожки в стиле эпохи Эдуарда VII, с высокой шнуровкой, на каблуках-шпильках, из мягкой черной кожи, начищенные до потрясающего блеска.
Она поднимает их:
– Фетиш?
– Ну что ты!
Она уносит сапожки к себе в комнату. Желая доставить ему удовольствие, развертывает пару нейлоновых чулок «паутинок» и надевает длинную черную юбку. Глядя в зеркало, подбеливает щеки, завершая макияж легким розовым румянцем.
Когда она появляется, рука Грегори взлетает к его груди. При ее появлении он не способен скрыть невольный вздох восторга.
– На тебя смотреть противно. Мерзкое зрелище.
Она смеется:
– Пошли.
По пути Грегори останавливается купить три красные розы на длинных стеблях. Ему нужно показать ей кое-что, говорит он. Уже в сумерках они добираются до Пер-Лашез. Все кошки на улице, шныряют между памятниками. Серый мрамор поблескивает в сумерках неярким, фосфоресцирующим светом. Им навстречу попадается другая парочка, направляющаяся к выходу из некрополя.
Она идет вслед за Грегори по лабиринту дорожек между надгробиями, сжимая его руку в перчатке. Они останавливаются в смутно знакомом месте. Это место, где она впервые увидела его ровно неделю назад. Увядшие красные розы, которые она заметила в прошлый раз, все еще лежат на первой ступеньке памятника. Грегори кладет свежие розы рядом с увядшими. «Сара», – читает она надпись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37