Сенсацию можно было сравнить только с той, которую вызвала некогда статья о любовнице Лампиана, наравне с мужчинами принимавшей участие во всех набегах его шайки. Интерес читателей можно было понять: жители тяти штатов — Баии, Сержипе, Алагоаса, Параиба и Пернамбуко — затаив дыхание следили за приключениями грозного бандита. Одни его ненавидели, другие обожали, но равнодушным не оставался никто. Аршинными буквами «шапка» сообщала о том, что

Сподвижник Лампиана — 16-летний подросток
Заголовки были набраны чуть помельче:

Один из самых ужасных злодеев — тридцать пять зарубок на прикладе — он принадлежал к шайке «Капитаны песка» — Машадан погиб по его вине
Дальше пространно повествовалось о том, что жители деревень, подвергшихся налетам Лампиана, уже давно заметили среди бандитов мальчика лет шестнадцати по кличке Вертун. Несмотря на юные годы, он наводил страх на сертаны и славился своей жестокостью. На прикладе его карабина было обнаружено тридцать пять зарубок — по числу жертв. После этого газета рассказывала историю гибели Машадана, одного из самых старых сподвижников Лампиана.
Однажды бандиты захватили на шоссе пожилого сержанта полиции. Лампиан поручил Вертуну прикончить его, и мальчик с видимым наслаждением стал мучить свою жертву, медленно и неглубоко вонзая в тело сержанта клинок. Ужаснувшись такой жестокости, Машадан поднял ружье с тем, чтобы застрелить Вертуна, но Лампиан, гордившийся своим любимцем, успел выстрелить первым и убил Машадана. Вертун же продолжал пытку.
В статье пересказывались и другие преступления шестнадцатилетнего бандита. Потом журналист, вспомнив, что в шайке беспризорных мальчишек «Капитаны песка» был паренек, кличка которого тоже была Вертун, спрашивал, не тот ли это самый, и пускался в рассуждения об упадке нравов.
Весь тираж газеты разошелся мгновенно. Через несколько месяцев «Жорнал да Тарде» преподнесла своим читателям новую сенсацию, известив об аресте Вертуна. Отряду конной полиции, рыскавшему по сертанам в поисках Лампиана, удалось схватить Вертуна спящим. Газета объявила, что завтра юного бандита доставят в Баию, и поместила его фотографию: с газетных страниц глядело на читателей угрюмое лицо Вертуна — «лицо прирожденного преступника», как писала газета.
Но прошло время, и в специальных выпусках, освещавших ход процесса над Вертуном (суд, предъявив ему обвинение в доказанном и подтвержденном свидетелями убийстве пятнадцати человек, приговорил его к тридцати годам тюрьмы), газета, сообщив о том, что на прикладе обнаружили не тридцать пять, а шестьдесят зарубок — каждая из них означала убитого человека, — сама опровергла свое мнение о «врожденной преступности». Газета поместила выдержки из заключения судебно-медицинского эксперта, который славился своей неподкупной честностью и обширными познаниями и уже в то время был одним из виднейших социологов и этнографов Бразилии. Эксперт доказывал, что в психике Вертуна нет патологии и что он стал бандитом, с такой изощренной жестокостью убившим так много людей, вовсе не от врожденной тяги к насилию. Эксперт объяснял все влиянием преступной среды… Далее следовали ученые рассуждения.
Однако его выводы вызвали у читателей куда меньше интереса, чем прочувствованная, яркая, блиставшая красотами слога речь господина прокурора: он живописал мучения, которым подвергал свои жертвы юный кровопийца; в зале суда рыдали, прослезился и сам председатель.
Ко всеобщему негодованию, обвиняемый не плакал. Его мрачное лицо выражало какое-то странное спокойствие.

Товарищи

В городе происходит что-то новое. Педро Пуля вместе с Большим Жоаном и Баранданом вышел из пакгауза. Порт опустел: никого, кроме полицейских, охраняющих большие склады. Не становятся под разгрузку корабли: докеры во главе с Жоаном де Аданом объявили о своей солидарности с забастовавшими служащими трамвайной компании. Кажется, что в городе — праздник, только какой-то особый, непохожий на другие: люди собираются кучками, с жаром что-то обсуждают, взад-вперед снуют автомобили, из магазинов выглядывают смеющиеся лица продавцов; вся Ладейра-да-Монтанья запружена народом: кто вверх, кто вниз — на своих на двоих, потому что подъемник не работает. Забастовщики молча идут к зданию профсоюзного центра, чтобы огласить свой манифест, — лист бумаги зажат в огромной ручище грузчика Жоана де Адана. У входа, охраняемого солдатами, стоят, оживленно переговариваясь, люди.
— Лихо… — произносит Педро, поглядев на все это.
Большой Жоан улыбается, негритенок Барандан отвечает:
— Кажется, сегодня будет заваруха.
— Я бы ни за что не пошел ни в кондукторы, ни в вагоновожатые. Получают сущие гроши. Правильно сделали, что забастовали, — говорит Большой Жоан.
— Поглядим? — предлагает Педро.
Они протискиваются поближе к дверям. Туда идут люди — белые, негры, мулаты, португальцы, испанцы. Когда появляются грузчики во главе с Жоаном де Аданом, трамвайщики встречают их приветственными криками. Трое приятелей тоже кричат «ура!»: Жоан и Барандан — потому, что любят старого докера, а Педро — еще и потому, что ему нравится это зрелище: забастовка кажется ему похожей на какую-нибудь лихую и дерзкую затею «капитанов».
Группа хорошо одетых мужчин входит в здание профцентра. Стоя в дверях, мальчишки слышат чью-то длинную речь, прерываемую выкриками: «Желтые! Продажные твари! Штрейкбрехеры!»
— Лихо… — повторяет Педро.
Ему хочется войти туда, смешаться с толпой забастовщиков, вторить их крикам, бороться за них и вместе с ними.
Город засыпает рано. На небо выплывает луна, с палубы баркаса доносится тоскующий голос: должно быть, какой-нибудь негр поет о том, как печально ему живется — возлюбленная его покинула. В пакгаузе малыши уже заснули, и Большой Жоан похрапывает на полу, положив нож так, чтобы сразу можно было дотянуться. Один только Педро, растянувшись на песке, глядит на луну, слушает жалобы покинутого любовника. Ветер доносит обрывки фраз. Педро шарит глазами по небу, отыскивая среди звезд Дору — Дору, превратившуюся в невиданную звезду с длинной золотистой гривой. У тех, кто не знает страха, в сердце — звезда. Но никто еще не слыхал, чтобы звезда эта диковинным цветком распускалась в груди женщины. Отважные женщины Баии — те, кто ходил по ее земле и плавал по ее морю — после смерти становятся святыми, в их честь устраивают кандомбле: так произошло с Розой Палмейрао, о которой поют во время радений на языке наго. Так случилось и с Марией Кабасу — в квартале Итабуна, где впервые доказала она свою храбрость, звучат в ее честь кантиги. И Роза и Мария были высоки ростом, крепки и сильны, и руки у них были мускулистые, как у тех забастовщиков, которых Педро видел сегодня у профцентра. Роза Палмейрао была красива, ходила вразвалку, точно под ногами у нее всегда покачивалась зыбкая палуба ее баркаса, на котором бороздила она воды баиянской бухты. Люди любили ее не только за храбрость, но и за красоту. А Мария Кабасу, темнокожая дочь негра и индеанки, была тучной, уродливой, злонравной, могла и отколотить попавшего под горячую руку мужчину. Но и ей случалось отдаваться какому-нибудь щуплому, с желтоватым отливом кожи парню из Сеара, и он любил ее, точно красавицу с точеным телом и призывным взглядом. Обе они славились своей отвагой, обеим воздают хвалу на кандомбле, которые устраиваются мулатами и которые отличаются от строгих негритянских радений тем, что на них появляются новые святые. А Дора была отважней и Розы, и Марии Кабасу: она, совсем еще девочка, делила с «капитанами» все опасности и тяготы, а ведь всякий знает: испытания, выпадающие на их долю, по плечу только сильному и храброму мужчине. Дора жила в их шайке, Дора была им всем матерью. И матерью и сестрой: она вместе с ними носилась по улицам Баии, забиралась в окна богатых особняков, воровала бумажники у зазевавшихся прохожих. Она наравне с мальчишками дралась против Эзекиела и его дружков. А потом стала Педро невестой и женой. Это случилось в ту тихую ночь, когда горячка сжигала ее тело, когда смерть подобралась к ней вплотную. Покой, сиявший в ее глазах, непостижимо передался окружавшей их ночи… Дора попала в приют и сбежала оттуда, как сбежал из колонии он, Педро Пуля. У Доры хватило мужества утешить перед смертью «капитанов» — своих сыновей, братьев, друзей — и своего мужа Педро Пулю. Матушка Анинья завернула ее в белое кружевное покрывало, вышитое точно в честь святого; рыбак Богумил взял ее тело на борт своего баркаса, похоронил в пучине моря, во владениях богини Иеманжи; падре Жозе Педро помолился за упокой ее души. Не было человека, который не любил бы ее, но один лишь Педро хотел последовать за нею туда, откуда нет возврата. После ее ухода покинул старый пакгауз Профессор — ему там стало невыносимо. Но один лишь Педро бросился в море, чтобы разделить с Дорой ее судьбу, чтобы не оставить одну на том неведомом пути, по которому Иеманжа ведет отважные души в зеленую пучину моря. И потому ему одному дано было увидеть, как Дора, обернувшаяся звездой с золотистой гривой, скользит по ночному небосводу; она явилась только Педро, только ему одному. Когда он уже совсем ослабел и приготовился к смерти, звезда, засияв у него над головой, придала ему новых сил, и тут возвращавшийся в гавань баркас Богумила подобрал его. Сейчас Педро ищет на небе звезду с длинной золотистой гривой, звезду, не похожую ни на какую другую, как непохожа была ни на кого на свете Дора. Не было на свете женщины, подобной этой девочке… Небо все в звездах, звезды плещутся в морских волнах, и кажется, что тоскующий голос певца, оплакивающего утерянную любовь, взывает к ним, жалуясь и плача. И он тоже отыскивает любовь, сгинувшую в баиянской ночи.
Педро думает, что звезда, в которую превратилась Дора, катится сейчас над улицами и переулками Бани, отыскивает его, гадая, какую новую затею придумали «капитаны». Нет, то, что происходит сейчас в городе, придумано не беспризорными мальчишками: это кондукторы и вагоновожатые, крепкие негры, веселые мулаты, испанцы и португальцы, приплывшие сюда Бог знает из какой дали, взметнули к небу кулаки и крикнули, громко и весело, как беспризорные баиянские мальчишки.
Забастовка гуляет по городу! Лихая и прекрасная штука — забастовка, лучшее из приключений. И Педро хочется участвовать в ней, кричать и перебивать ораторов. Его отец тоже был забастовщиком: его застрелили в ту минуту, когда он говорил речь, и в жилах Педро течет кровь крамольника и смутьяна. Вольная жизнь на улицах научила его любить свободу. Арестанты в тюремной камере пели о том, что свобода — как солнце: это величайшее благо всякого, кто живет на земле. Забастовщики борются за свободу: чтоб есть немного сытнее, чтобы дышать немного вольнее. Борьба их — точно праздник.
В песках появляются чьи-то силуэты, и Педро настороженно приподнимается. Но сразу же узнает огромную фигуру грузчика Жоана де Адана. Рядом с ним — какой-то юноша. Хорошо одет, только волосы взлохмачены и растрепаны. Педро сдергивает с головы шапку.
— Слыхал, Жоан, как мы тебе «ура» кричали?
Старый докер смеется. Крутые мускулистые плечи туго натягивают рубаху, на лице сияет улыбка.
— Капитан Педро, познакомься. Это товарищ Алберто.
Педро сначала вытирает ладонь о полу драного пиджака и лишь затем пожимает протянутую ему руку.
— Студент, в университете учится, но он с нами и за нас, — объясняет Жоан.
Педро глядит на нового знакомого без недоверия. Студент улыбается.
— Наслышан, наслышан о тебе и твоих ребятах. Вы — молодцы.
— Что ж, мы не робкого десятка… — отвечает Педро.
Старый докер подходит вплотную:
— Вот что, Педро, надо бы потолковать… Дело у нас есть к тебе, серьезное дело. Вот товарищ Алберто…
— Пойдем в «норку», — приглашает Педро.
Когда они входят в пакгауз. Большой Жоан, спавший на пороге, просыпается и, приняв хорошо одетого незнакомца за шпика, неуловимым стремительным движением хватает нож. Педро успевает остановить его:
— Это свой. Товарищ Жоана. Пошли с нами.
Вчетвером садятся они в угол пакгауза. Кое-кто из мальчишек просыпается, смотрит на них. Студент обводит взглядом пакгауз, фигуры спящих на полу детей. Зябко передергивается, словно от порыва холодного ветра.
— Какой ужас!
Но Педро, не слыша его, увлеченно говорит грузчику:
— Как это здорово — забастовка! В жизни ничего лучше не видал! Прямо как праздник…
— Это и есть праздник, — говорит студент. — Праздник бедняков.
Голос его звучит мягко и доброжелательно и зачаровывает Педро, как песня, доносящаяся с баркаса.
— У меня ведь отца убили во время забастовки. Спросите Жоана, он вам расскажет…
— Это славная смерть, — отвечает студент. — Он пал за дело своего класса. Разве не так?
Оказывается, ему известно имя его отца. Оказывается, все его знают. Оказывается, он был вожаком докеров. Он героически пал за дело своего класса во время забастовки — праздника бедняков.
— Так ты, значит, считаешь, что забастовка — хорошее дело? — слышит Педро дружелюбный голос студента.
— Ты не знаешь, какие это золотые ребята! — восклицает Жоан де Адан. — А уж о Педро и говорить нечего! Он — настоящий товарищ!
Товарищ… Товарищ… Педро кажется, что нет на свете слова прекрасней. Так звучало в устах Доры слово «брат».
— Вот что, товарищ Педро, нам нужна твоя помощь — твоя и всех «капитанов», — говорит студент.
— А что надо делать? — с любопытством спрашивает негр.
Педро представляет его студенту:
— Познакомьтесь. Большой Жоан. Замечательный парень, лучше не бывает.
Студент протягивает негру руку, и тот после секундного замешательства — дело непривычное — смущенно отвечает на пожатие.
— Вы молодцы… — снова произносит студент, а потом спрашивает с неподдельным интересом: — Это правда, что Вертун раньше был с вами?
— Правда, — отвечает Педро. — И мы его вытащим из каталажки, будьте покойны.
Студент смотрит на него изумленно, потом снова окидывает взглядом пакгауз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31