Вот они и шагают, хохоча сами не зная, над чем. Рука Педро лежит на плече Профессора. Отсюда видны им и рынок, и причал, возле которого покачиваются баркасы, и даже старый пакгауз, где они ночуют. Педро, привалившись спиной к стене, говорит Профессору:
— Вот что тебе бы надо нарисовать. Видишь, красота какая…
Профессор мрачнеет:
— Никогда этого не будет.
— Почему?
— Когда я смотрю на все это… — Он показывает на раскинувшуюся внизу гавань: парусники отсюда кажутся игрушечными, а торопливо снующие с мешками за спиной фигурки грузчиков — совсем крошечными. — Мне ужасно хочется нарисовать… — продолжает он так, словно кто-то его обидел.
— Да у тебя ж талант! Тебе б еще подучиться…
— …но знаю, что этой радости мне не передать. — Профессор как будто не слышит слов друга; глаза его устремлены вдаль, а сам он сейчас кажется еще более тщедушным, чем всегда.
— Почему? — изумляется Педро.
— Видишь, как это прекрасно и радостно? Все ликуют…
— Ярче радуги, — говорит Педро, показывая на россыпь разноцветных крыш Нижнего Города.
— Да. А люди всегда печальны. Я не про богатых говорю, сам понимаешь. Я про тех — с причалов, из порта. Лица у них такие изголодавшиеся, что вся радость сразу меркнет.
Педро Пуля понимает, куда клонит его друг.
— Вот потому Жоан де Адан и устраивает забастовки. Он говорит, что все когда-нибудь перевернется, все будет наоборот.
— Я читал об этом… Жоан дал мне книжку… Хорошо бы, конечно, учиться. Я нарисовал бы тогда замечательную картину. Понимаешь, день вот такой, как сегодня, люди идут веселые, смеются, влюбленные целуются, как тогда, в Назарете, помнишь? Но где мне учиться? Я хочу, чтобы радостно все было, а вот люди у меня всегда получаются печальные. Я счастье хочу изобразить, да не выходит…
— А может, то, что у тебя получается, — тоже хорошо? Рисуй как рисуется. Может, красивей и не надо?
— Откуда ты знаешь? И откуда я знаю? Нас же с тобой никогда ничему не учили. Я хочу нарисовать лица людей, вот эти улицы, но так многого не умею, не понимаю…
Он помолчал, глядя на внимательно слушающего Педро.
— Слыхал про школу «Белас-Артес»? Мне один раз удалось туда проникнуть. Ох и здорово там! Все в таких длинных блузах… На меня никто и не взглянул даже. Писали с натуры обнаженную женщину… А я…
Педро задумался о чем-то, окинул Профессора сосредоточенным взглядом, потом сказал очень серьезно;
— Сколько стоит?
— Что «сколько стоит»?
— Ну, обучение там сколько потянет?
— А тебе-то что?
— Мы бы скинулись, заплатили за тебя…
Профессор засмеялся:
— Не мели чепухи, Педро. Знаешь, как трудно туда поступить? Ничего не выйдет…
— Жоан сказал, что придет день, когда мы все сможем учиться.
Они пошли дальше, но теперь сияющий день больше не радовал Профессора, и мысли его витали неизвестно где. Тогда Педро легонько ткнул его в бок:
— А я бьюсь об заклад, что твои картины будут выставлены на улице Чили, хоть ты нигде и не учился. Дело тут не в ученье, а в таланте, а талант у тебя — ого-го!
Оба засмеялись, и Педро продолжал:
— И мой портрет нарисуешь, ладно? Нарисуешь и внизу подпишешь: «Педро Пуля, силач и удалец».
Он принял борцовскую стойку, согнул руки в локтях. Снова засмеялся Профессор, и Педро подхватил его смех. Все веселей и громче хохотали они, пока не наткнулись на кучку зевак, окруживших уличного гитариста. Он перебирал струны и пел:

Ты, уходя, «прощай» сказала,
и сердце замерло в груди…

Друзья остановились, а потом подхватили. Вместе с музыкантами пели теперь рыбаки, докеры, портовые ребята, гулящая девчонка. А гитарист, весь отдавшись мелодии, никого не замечал.
Так бы они стояли и пели, совсем забыв о том, куда шли, если бы музыкант, продолжая играть, не двинулся дальше. Он ушел и унес с собой свою музыку. Слушатели разбрелись; пробежал мальчишка-газетчик. Профессор и Педро зашагали по направлению к Верхнему Городу. Пересекли Театральную площадь, поднялись на улицу Чили, и здесь Профессор, достав из кармана мелок, уселся на тротуаре. Педро пристроился рядышком. Когда невдалеке показалась парочка, Профессор начал рисовать, торопясь изо всех сил. Пара приближалась, и он теперь отделывал лица. Девушка улыбалась. Жених и невеста, ясное дело. Но оба были так поглощены разговором, что чуть было не прошли мимо, не поглядев на рисунок. Педро пришлось вмешаться:
— Не наступите на свою девушку, сеньор…
Кавалер хотел уже шугануть его, но девушка взглянула себе под ноги:
— Ой, как хорошо! — и захлопала в ладоши, точно маленькая девочка, которой подарили куклу.
Посмотрел на рисунок и юноша. Улыбнувшись, обернулся к Педро:
— Это ты нарисовал?
— Вот он — знаменитый художник по имени Профессор.
Знаменитый художник тем временем отделывал его закрученные усики, а потом стал растушевывать фигуру его спутницы. Та позировала ему, опираясь на руку кавалера, и оба заливались смехом. Молодой человек вытащил кошелек и бросил мальчикам серебряную монету в два мильрейса. Педро подхватил ее на лету. Парочка удалилась. Двойной портрет остался на мостовой. Какие-то девицы, заметив его издали, устремились к нему, восклицая:
— Это, наверно, реклама нового фильма с Берримором! Говорят — чудо! А этот Берримор — такой красавец!..
Педро и Профессор рассмеялись и в обнимку беззаботно зашагали по улицам Баии.
На этот раз они остановились почти у самого правительственного дворца. Профессор с мелком наготове ждал, когда из трамвая выйдет достойная модель — «гусь» на их языке. Педро что-то насвистывал, прохаживаясь неподалеку. Вскоре они набрали денег на приличный обед, да еще хватило на подарок Кларе, возлюбленной Богумила, — у нее был день рождения.
Какая-то старушка дала им за свой портрет десять тостанов. Старушка была совсем нехороша собой, — и Профессор ничем ей не польстил.
— Сделал бы ее покрасивше да помоложе, она, глядишь, и расщедрилась бы.
Так провели они утро: Профессор рисовал портреты прохожих, Педро ловил мелочь, а иногда и серебро. Около полудня на улице показался какой-то мужчина, куривший сигарету в длинном, должно быть, дорогом мундштуке. Заметив его, Педро поспешил предупредить художника:
— Гляди, гляди, вот это «гусь». От денег небось карман лопается.
Профессор стал набрасывать мелом тощую фигуру прохожего, торчащий мундштук, крутые завитки волос, спускавшиеся из-под шляпы. Под мышкой он нес книгу, и Профессор почувствовал непреодолимое желание изобразить его читающим. Курильщик уже прошел мимо, но Педро окликнул его:
— Взгляните на свой портрет, сеньор.
— Что? — рассеянно переспросил тот, вытащив изо рта мундштук.
Педро показал ему на рисунок, над которым продолжал трудиться Профессор: прохожий был изображен сидящим (стула под ним не было, и потому казалось, что он парит в воздухе), кольца волос из-под полей шляпы, сигарета в зубах, книга в руках. Человек внимательно рассматривал себя, склоняя голову то к одному плечу, то к другому, молчал. Когда же Профессор разогнулся, сочтя работу завершенной, тот спросил:
— Дорогой мой, где ты учился рисунку?
— Нигде…
— Как это «нигде»?
— Да вот так.
— А как же ты рисуешь?
— Так и рисую. Придет охота порисовать, я и рисую.
Прохожий глядел на него недоверчиво, но тут на память ему пришли схожие случаи:
— То есть ты утверждаешь, что нигде и ни у кого не учился?
— Нигде и ни у кого.
— Он не врет, — вмешался в разговор Педро. — Мы живем вместе, я все про него знаю.
— Настоящий дар Божий… — прошептал тот.
Он снова впился глазами в свой портрет. Глубоко затянулся и выпустил клуб дыма. Мальчишки как зачарованные смотрели на его мундштук. Наконец он нарушил молчание:
— Почему ты нарисовал меня читающим?
Профессор, не зная что ответить, почесал в затылке. Педро открыл рот, но ничего не сказал: он был совсем сбит с толку.
— Я думал, так будет лучше, — наконец выдавил из себя Профессор, снова почесав в затылке. — Ей-Богу, не знаю…
— Дар Божий… — еще раз прошептал человек с мундштуком: вид у него был такой, точно он совершил открытие.
Педро ждал, когда же тот полезет за кошельком: полицейский на углу давно уже посматривал на них с подозрением. Профессор не сводил восторженных глаз с мундштука — вот чудо из чудес. Но прохожий все не уходил.
— Где ты живешь? — спросил он.
Педро не дал Профессору и рта открыть:
— В Сидаде-да-Палья.
Прохожий достал из кармана визитную карточку…
— Читать умеешь?
— Умеем, сеньор, — отвечал тот.
— Вот здесь указан мой адрес. Разыщи меня. Может быть, что-нибудь удастся для тебя сделать.
Профессор взял карточку. К ним уже направлялся полицейский. Педро стал прощаться.
— Счастливо оставаться, сеньор доктор!
Тот полез было за кошельком, но, перехватив взгляд Профессора, выбросил сигарету, а мундштук протянул мальчику:
— Вот тебе в уплату за портрет. Итак, я жду тебя.
Но мальчишек как ветром сдуло: полицейский был уже в двух шагах. Прохожий растерянно посмотрел им вслед.
— У вас что-нибудь пропало, сеньор? — раздался под ухом голос полицейского.
— Нет. А почему вы спрашиваете?
— Да эти оборванцы терлись возле вас…
— Но это же дети. А у одного — удивительный талант рисовальщика.
— Жулье! — отрубил полицейский. — Они из шайки «капитанов песка».
— «Капитанов»? — сморщил лоб прохожий. — Позвольте, я что-то читал про них. Это, кажется, бездомные дети, оставленные на произвол судьбы?
— Говорю вам, воры они! Осторожней надо быть, сеньор, когда они к вам приближаются. Посмотрите, на месте ли у вас бумажник и часы.
Прохожий отмахнулся и оглядел улицу, но она была пуста. Он еще раз заверил полицейского, что ничего не пропало, и двинулся вниз, шепча себе под нос:
— Вот так и погибают недюжинные дарования… Какой художник получился бы из него.
Полицейский проводил его взглядом и заметил, обращаясь, очевидно, к пуговицам своего мундира:
— Правильно говорят, что у поэтов не все дома.
Профессор рассматривал мундштук. Сейчас они с Педро сидели у черного хода в шикарный ресторан, помещавшийся в небоскребе. Педро знал, как выманить у повара остатки от обедов, и теперь они ждали, когда он вынесет им поесть. Окончив трапезу, достали сигареты, и Профессор решил опробовать подаренный мундштук, предварительно почистив его:
— Тот чудак был тощий, как скелет… А вдруг у него чахотка?
Не найдя ничего подходящего, он свернул в трубочку визитную карточку, как шомполом, повертел ею в мундштуке и выбросил.
— Ты зачем выкинул? — спросил Педро.
— А на что она мне? — засмеялся Профессор. Педро тоже стало смешно, и некоторое время над пустынной улицей звучал их хохот. Смеялись они просто так, без причины — приятно было посмеяться.
— А ведь этот дядька мог бы тебе помочь, — сказал Педро, вдруг оборвав смех. Он подобрал карточку и прочел напечатанную на ней фамилию. — Спрячь-ка лучше. Пригодится.
— Хватит вздор-то молоть, Педро… — понуро ответил тот. — Как будто сам не знаешь, что нам всем одна дорога — по карманам шарить, по квартирам лазить… Кому до нас есть дело? Кому, я тебя спрашиваю? Только ворьем мы станем, только ворьем! — И в его голосе зазвучала ярость.
Педро кивнул и разжал пальцы. Карточка упала на мостовую. Больше они уже не смеялись, хотя напоенное солнцем утро было по-прежнему радостно и прекрасно. Утро было — как с картины кого-нибудь из выпускников школы «Белас-Артес».
Мимо шли с обеда рабочие: вот и все, что видели двое друзей, вот и все, что удавалось им разглядеть в это утро.

Оспа

Богиня Омолу поразила Баию черной оспой. Но богатые люди, жившие в кварталах Верхнего Города, сделали себе прививки, а Омолу была родом из дремучих африканских лесов и в таких тонкостях, как вакцина, не разбиралась. И оспа ринулась в кварталы бедняков, поражая их, покрывая их тела язвами. Потом появлялись санитары, хватали заболевших и в мешках увозили в отдаленные больницы. Женщины плакали, ибо знали, что никогда больше не увидятся со своими мужьями.
Да, богиня наслала черную оспу на богачей: откуда ей, дикой богине из африканских лесов, было знать о вакцине и прочих достижениях науки?! Но сделанного не воротишь, черная смерть сорвалась с привязи и пошла гулять по городу, и Омолу ничего уже не оставалось, как разрешить ей делать свое дело. Но все же богине жаль стало неимущих своих детей, и она превратила черную оспу — в ветряную, глупую и безобидную болезнь не опасней кори. Но санитары все равно продолжали врываться в дома бедняков и забирать больных в лазареты за городской чертой. Навещать их не полагалось, и больные по целым дням никого не видели. О смерти их никому не сообщали, а если кто-то чудом возвращался домой, на него глядели как на воскресшего из мертвых. Газеты писали об эпидемии и о необходимости поголовного оспопрививания. На кандомбле день и ночь грохотали барабаны — нужно было умилостивить грозную богиню, утишить ее гнев. Но Омолу была непреклонна, Омолу сопротивлялась вакцине.
В жалких домишках бедняков плакали женщины от страха перед заразой, от страха перед больницей.
В шайке первым заболел Алмиро. Однажды ночью, когда негритенок Барандан, невзирая на строжайший запрет Педро Пули, пробрался к Алмиро в уголок, тот пожаловался:
— Ужас как все тело чешется, — и показал покрытые нарывами руки. — Кажется, у меня жар.
Барандан был паренек не робкого десятка, все это знали. Но унаследованный от многих поколений африканских предков ужас перед оспой, перед недугом Омолу был у него в крови. И потому, забыв про то, что его отношения с Алмиро могут стать всем известны, он шарахнулся в сторону, натыкаясь на спящих и вопя:
— У Алмиро — оспа! У Алмиро — оспа!
Все повскакали на ноги и с опаской подошли к больному. Алмиро зарыдал. Педро Пуля еще не вернулся. Не было ни Профессора, ни Кота, ни Большого Жоана, так что командование принял на себя Безногий. В последнее время он ходил мрачнее тучи, почти ни с кем не разговаривал, а если раскрывал рот, то лишь для того, чтобы поиздеваться над кем-нибудь, затеять ссору с каждым, кто подвернется под руку. Исключение он делал лишь для Педро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31