Солнце и звезды запутались в густой бороде, всклокоченных волосах; глаза полыхают огнём: Зевс-громовержец, Гефест, выковывающий преисподнюю. На столе в хрустальной вазе – яркие, весёлые цветы.
Полковник смущён и несколько взволнован внезапно возникшим ощущением собственной ничтожности. Пытаясь прогнать это неприятное чувство, он вслушивается в звуки рояля, доносящиеся из другой комнаты. Что-то знакомое… Где он мог слышать эту вещь?.. Во время его пребывания в Санта-Катарине единомышленники несколько раз устраивали концерты немецкой музыки. Полковник знает о пристрастии фюрера к Рихарду Вагнеру. Может быть, и эти воинственные аккорды, возвещающие окончательную победу, созданы германским гением?
– Садитесь, пожалуйста. Профессор сейчас выйдет.
– Скажите, что это играют? Вагнера, не правда ли?
Девушка, похоже, удивлена этим вопросом, она отвечает не сразу. Взгляд её прикован к сверкающим орденам на груди полковника. Какая странная девушка…
– Нет, это не Вагнер. Это Третья симфония Бетховена, «Героическая». Очень известное произведение… – И она добавляет, словно желая предварить новые вопросы: – Играет дона Антониета. Услышать её – большая честь. Простите… – Девушка выскальзывает из комнаты.
Кто она – секретарша, родственница, прислуга? Какой менторский тон – словно с неграмотным говорит… Полковник остается один, смотрит на свои ордена и чувствует себя совсем уничтоженным, «…очень известное произведение… большая честь…», Антониета Новаис давным-давно не выступает, но предусмотрительный Лизандро успел шепнуть, что когда-то она пользовалась славой выдающейся пианистки.
Что уж, право, так смущаться и ёжиться в этой странной полутёмной комнате, где всё свидетельствует об остром уме и тонком вкусе её хозяина, где всё величественно, но не пышно, строго, но не уныло? Знаменитая пианистка в честь гостя села за рояль. Он пришел сюда по приглашению академика Менезеса – тот дал понять Лейте, что хочет лично сообщить полковнику, за кого намерен голосовать. По такому случаю Перейра надел парадный мундир со всеми орденами – великому учёному будет приятно. Голос Персио Менезеса равноценен пяти другим голосам. Но до чего же не вяжутся его мундир и ордена с этой заваленной книгами комнатой, с этими картинами с изображением Пречистой, совсем не похожим на обычное, церковное! Может быть, Лизандро был прав, когда советовал полковнику идти в штатском, – он чувствовал бы себя вольготнее, не был бы так растерян и скован?..
Бетховен, конечно, великий композитор, но фюрер все-таки больше любит Вагнера, а фюрер всегда прав, фюрер разбирается и в стратегии, и в искусстве. А разве стратегия – не искусство? Аккорды замирают. Полковник с отвращением разглядывает холст на подрамнике – мазня! Он отводит взгляд, но огненные глаза неотступно следуют за ним, беспощадно пронзают насквозь.
За стеной снова раздаются звуки рояля: теперь звучит траурный марш. Отводя глаза от портрета, подавленный могущественной музыкой, полковник поднимает голову и видит, что в дверях, как в портретной раме, стоит, впившись в него огненным взором, сама Смерть. Полковник вздрагивает.
Призрак приближается тихими шагами, так медленно, что кажется – время остановилось. До своей болезни Персио был могучим великаном – теперь это живой скелет, обтянутый высохшей кожей. Длинная борода свалялась, костлявые руки висят как плети, просторная одежда не скрывает, а только подчеркивает страшное разрушение тела. Мертвенно-бледное восковое лицо – лицо трупа.
Персио Менезес уже совсем рядом. Испуганный полковник встаёт, звякают на груди медали. В отдалении отчетливо слышатся аккорды похоронного марша.
– Садитесь, – слышит полковник глухой, как будто из-под земли исходящий голос.
Он не протягивает гостю руку, обезображенную болезнью до такой степени, что она кажется уродливой птичьей лапой. «Не хочет, чтобы я прикасался к его иссохшим пальцам», – благодарно соображает полковник. Академик садится напротив полковника в кресло черного дерева, скупым жестом показывает, что гость может говорить. Усилием воли подавив растерянность, полковник Агналдо Сампайо Перейра, кандидат в члены Бразильской Академии, начинает свою льстивую затверженную речь, воздавая хвалу «бессмертному», который так близок к смерти, что уже Неотличим от нее.
Профессор небесной механики слушает его молча, полуприкрыв пылающие глаза. Волнами накатывают звуки рояля, взмывают вверх и падают наземь. Музыка сбивает полковника. Почему пианистка не играет Вагнера, если уж решила почтить гостя? Перейра сбивчиво излагает свою просьбу: он хочет верить, что выдающийся учёный окажет ему честь и проголосует за него, он надеется, что сеньор Менезес ещё не связал себя обещанием с другим претендентом…
– Я уже давно всё решил, – раздается глухой медленный голос: каждое слово дается говорящему с трудом, – я не стану поддерживать генерала Морейру, который посетил меня несколько дней назад. Лично против него я ничего не имею, но его сочинения из рук вон плохи. Поэтому я не буду голосовать за него, – теперь слова звучат более внятно, хоть он и не повышал голоса. – Жить мне осталось недолго, но перед смертью я хотел вас видеть. Я знаю о вас всё, полковник Перейра.
В первый раз с тех пор, как он переступил порог этого дома, полковник вздыхает полной грудью. Настал торжественный и волнующий миг: сейчас он заручится поддержкой Персио; письмо в Академию, должно быть, уже перепечатано и лежит на столе. Нервы полковника напряжены, он ждёт, стараясь не слышать звуков похоронного марша. Странная честь, воля ваша!
Персио Менезес протягивает иссохшую руку и кончиками пальцев дотрагивается до иконостаса на груди полковника.
– А где Железный крест? – И, не давая тому ответить, поднимает руку к лицу ошеломленного визитера. – Это единственный орден, который вы имеете право носить. Но только не на мундире офицера бразильской армии, а на черном мундире гестаповца.
– Что? – лепечет полковник, остолбенев.
Опёршись о подлокотники, Персио Менезес приподнимается с кресла – сама Смерть встаёт вместе с ним.
– Как вы смели просить у меня мой голос? Вы – нацист! Вы – враг культуры Бразилии и бразильского народа!
Звучит похоронный марш. Замогильный голос, в котором слышится отвращение, исходит, кажется, из самых глубин истерзанного болезнью тела. Долгие паузы отделяют слово от слова:
– В каждом из нас добро борется со злом. Но вы хуже чем робот, вы получеловек, вы палач. Неужели у вас есть жена, дети, любимое существо? Не верю. Неужели кто-то любит вас? Не может быть. Те, кто служит вам, куплены или запуганы. Вы когда-нибудь любили? Испытывали нежность к женщине? Улыбнулись ребёнку? Неужели вы всегда были жалким существом – таким, как сейчас? Вы гниёте заживо, от вас разит падалью. Вы хотели, чтобы я голосовал за вас? Как вы смели подумать, что я проголосую за гестаповца?
Протяжный, глухой голос окреп.
– Вон отсюда, или я вас ударю!
Он замахивается, и совершенно потерявшемуся полковнику кажется, что сама Смерть занесла над его головой костлявую руку. Полковник Перейра пятится к выходу. Могучие звуки похоронного марша заполняют комнату. Смерть наступает на полковника, и он выбегает в коридор, выскакивает в распахнутую секретаршей дверь; у подъезда его подхватывают громилы-охранники. Забившись в машину, он закрывает лицо руками.

МЛАДШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ

Пробудившись, дона Эрминия встала с кровати и удивилась, что её муж ещё крепко спит. К этому часу ему уже давно полагается сделать гимнастику, принять холодный душ, одеться, залпом выпить кофе и сидеть в своем кабинете в Военном министерстве: он никогда не опаздывает. Дона Эрминия, если не случается чего-то из ряда вон выходящего, видит своего мужа только поздно вечером или на рассвете. Полковник любит с пафосом повторять, что себе не принадлежит – его время, его заботы, его жизнь отданы делу. Дона Эрминия привыкла.
Что-то уж больно крепко он спит… Дона Эрминия тронула лицо мужа кончиками пальцев. Полковник Перейра был мёртв.
Выражение какой-то наивной растерянности застыло в его круглых глазах, полуприкрытых веками. Нет, никто не поверил бы, что это герой, павший на поле брани; нацист, который для многих был воплощением мракобесия и зла; начальник бразильского гестапо, кнутобоец и палач. На кровати лежал маленький мёртвый человек в пижаме, и был он точно такой же, как и все мертвецы, – не лучше и не хуже.
Он кого-то напоминал доне Эрминии. Она стала вспоминать: лицо покойного было похоже на лицо того юного, робкого и пылкого лейтенанта, которого она так давно знала и так давно не видела… Он читал ей стихи и вымаливал поцелуи. Дона Эрминия вспомнила и тихонько заплакала.


III
ПАРТИЗАНСКАЯ ВОЙНА НА ПЛОЩАДИ КАСТЕЛО

СВЕДЕНИЯ, НЕ ПОДЛЕЖАЩИЕ ОГЛАСКЕ

– Мы похороним полковника пышно и спешно и избавимся от него раз и навсегда, – говорил начальник Департамента печати и пропаганды, о политическом двуличии которого речь у нас уже шла.
Он только что кончил сочинять правительственное сообщение о смерти полковника Агналдо Сампайо Перейры – «отважного защитника родины, безупречного офицера, чья беззаветная преданность Новому государству являлась важным фактором в деле укрепления правопорядка и отражения коммунистической опасности».
Редактор из Национального агентства печати осведомился:
– А Хозяин будет на похоронах? Или придёт только на бдение?
– Кто? Президент? Ты с ума сошел! Не будет его ни на похоронах, ни на панихиде. Он признавал, что новопреставленный Геббельс Перейра – человек полезный, но терпеть его не мог. «От него несёт средневековьем» – так он мне сказал однажды.
Беседа приняла доверительный характер, и редактор решил подольститься:
– Какие интереснейшие воспоминания напишете вы когда-нибудь!
– Для того чтобы писать воспоминания, надо многое помнить, а тот, кто многое помнит, на моей должности не задерживается. Понял? И потому я слеп, глух и беспамятен. Только что ещё не импотент. Пока.
«Вот ведь сволочь какая, – думает редактор, – а все же симпатичный. Разве так бывает?» Вслух он сказал то, о чём гудели все редакции.
– Подумать только: полковника Перейру все дружно ненавидели, а умер он своей смертью, в своей постели. Можно считать, ему повезло… Случись в один прекрасный день какая-нибудь заварушка, он бы живым не ушёл. Его бы растерзали.
– Насчёт постели я не спорю. Но разве это называется «своей смертью»? Его травили цикутой. Малыми порциями.
Сенсационное сообщение, полученное, можно сказать, из первых рук! То-то будет шуму, когда редактор расскажет об этом товарищам. Недаром говорят, что лидеры Нового государства отчаянно борются за власть и за кулисами творятся страшные дела.
– Отравили цикутой? Кто? Как?
– Старички академики. Травили ядом, изо дня в день увеличивая дозу. Последнюю чашу поднес ему Персио Менезес.
Начальник ДПП вдруг скосил взгляд куда-то за окно, на железобетонные громады новых кварталов.
– Великий человек этот Персио Менезес… Гениальный человек. Ты слыхал, что когда он работал в Принстоне, то вычислил местонахождение и открыл две неизвестные звезды? Он заселяет небеса… – начальник вдруг улыбнулся, – …и преисподнюю.

ЕДИНСТВЕННЫЙ ПРЕТЕНДЕНТ

Сразу после смерти Антонио Бруно академик Лейте пообещал всемогущему полковнику Перейре почетное одиночество на выборах. Однако через восемь дней после того, как истёк срок подачи заявлений в Академию, умер сам полковник Перейра. Его похоронили с большой помпой: ползли танки, гремели трубы военного оркестра, чеканили шаг солдаты, звучали надгробные речи и залпы салюта. А единственным кандидатом остался генерал Валдомиро Морейра, в успех которого на выборах мало кто верил. Однако генерал, как видно, родился в сорочке.
Он узнал о смерти врага от верного Клодинора Сабенсы, который пять часов в день трудился в редакции «Диарио да тарде», приводя безграмотные репортажи и хронику в соответствие с нормами португальского языка.
– С вас причитается, ваше превосходительство! Я хочу первым поздравить нового «бессмертного»!
Ох, бедное сердце генерала Валдомиро Морейры, сработавшийся механизм!.. Оно то и дело дает перебои; надо беречься, надо избегать волнений… Попробуй-ка уберегись тут, в самый разгар предвыборной схватки. Что же случилось? Помнится, Афранио Портела допускал возможность того, что негодяй Перейра снимет свою кандидатуру.
– Он снял свою кандидатуру? – «Он», а не «Геббельс» или иное обидное прозвище: генерал знал, что его телефон прослушивается с тех самых пор, как он решился баллотироваться в Академию. Один из надежных друзей предупредил его, посоветовав ему и ветренице Сесилии сохранять сдержанность.
– Он сыграл в ящик. Умер.
– У! Когда?!
Сердцебиение усиливается. Куда там запропастились Консейсан и Сесилия? Ему надо принять таблетку и запить водой.
– Уснул и не проснулся. Похороны сегодня в пять часов. Будет на что посмотреть: министр скажет надгробное слово, выведут танки, будет салют. Прием заявлений прекращён, конкурент в могиле. Вы стали академиком досрочно.
К счастью, в эту минуту в комнату вошла дона Консейсан и, оценив ситуацию, бегом бросилась за лекарством. Узнав о своём избрании, генерал чуть не умер.
Когда опасность миновала, генерал раскинулся в кресле и с ликованием объявил о великом событии жене и Сесилии, густо намазанной кремом (она обстоятельно наводила красоту перед свиданием с Родриго):
– Вы видите перед собой генерала Валдомиро Морейру, члена Бразильской Академии, «бессмертного»!
Уже потом, много времени спустя, дона Консейсан горько недоумевала: почему человек не может сам выбрать себе час смерти?

ВОИТЕЛЬНИЦА

Узнав о смерти полковника Перейры, Мария Мануэла позвонила Афранио Портеле и спросила, не смогут ли они встретиться в тот же день. После похорон Антонио Бруно они часто и подолгу разговаривали по телефону, и романист сообщал ей все подробности военных действий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32