— Иногда прямо говорится о том, хотят они или не хотят интимных отношений. Хотя ответ вполне очевиден. Я имею в виду фактор их пребывания в тюрьме. Подобные отношения, вероятно, помещаются на самом верху их шкалы приоритетов.
— В конце концов, разве имеет значение, по какому поводу они там находятся? — вступил в беседу Луис, и я заметил, что его глаза увлажнились. — Дамы совершают преступления. Затем отбывают свои сроки, так что долг обществу они платят сполна. Не волнуйся, ничего страшного они тебе не сделают.
— Да, — продолжал Эйнджел, — ты просто произносишь тут какие-то прописные истины. Полагаю, она была воровкой. Ты будешь встречаться с воровкой?
— Она же и меня обкрадет!
— Тебя?
— Ей невозможно доверять.
— Это звучит ужасно.
— Прости, может быть, тебе следует начать излагать все с начала.
Эйнджел покачал головой с явной грустью на лице, но потом вдруг просиял:
— А как насчет пустякового дела? Может быть бутылка, разбитая на кухне об чью-то башку? Ничего серьезного.
— Убийство на кухне! И это для тебя означает «ничего серьезного»? На какой планете ты живешь, Эйнджел? Ты словно откуда-то не отсюда.
— Ну, что ж, тогда она убийца.
— Многое зависит еще от того, кого она убила.
— Скажем, своего старика.
— Зачем?
— Откуда же я знаю! Ты что же, думаешь, я стоял рядом с фонарем?.. Так ты будешь с ней встречаться или нет?
— Нет.
— Черт, Берд, если ты будешь так заморачиваться, то никогда в жизни никого не встретишь.
Официантка вернулась:
— Джентльмены, вы будете заказывать десерт?
Все мы отрицательно покачали головами, а Эйнджел добавил:
— Я и так достаточно сладок.
— И достаточно нескромен, — заметила официантка. И еще раз мне улыбнулась.
— Три кофе, — сделал я заказ. И улыбнулся ей в ответ.
* * *
После обеда мы пошли прогуляться в Центральный парк. Остановились отдохнуть рядом со статуей Алисы на грибе. На воде вообще не было видно детишек в лодках, хотя две или три пары сидели, обнявшись, на берегу. Эйнджел уселся прямо на гриб, и Алиса теперь как бы смотрела на него.
— Сколько тебе лет? — поинтересовался я.
— Достаточно, чтобы дать правильную оценку всему, — отвечал он. — Так как у тебя дела?
— У меня все неплохо. Просто есть плохие дни, а есть хорошие.
— И как ты их различаешь?
— По хорошим дням не идет дождь.
— Как дела с домом? Продвигаются?
Он знал, что я завершаю реставрационные работы в доме своего дедушки в Скарборо: уже въехал, хотя кое-какие вещи все-таки еще необходимо сделать.
— Мои работы почти закончены. Осталось только починить крышу.
Эйнджел какое-то время молчал.
— Мы всего лишь пытались выковать обратную цепь для тебя, пока сидели в ресторане, — сказал он наконец. — Сейчас у тебя, возможно, не самое лучшее время. Скоро будет первая годовщина, не так ли?
— Да, двенадцатого декабря.
— С тобой все будет в порядке?
— Я просто посещу могилу, помолюсь. Не знаю пока, насколько трудно это будет.
На самом деле я боялся дня годовщины, как огня. По каким-то причинам мне представлялось очень важным, чтобы ремонт дома к этому дню уже был закончен и чтобы я смог полноценно там разместиться. Необходима стабильность, эти связи с прошлым — оно у меня ассоциировалось со счастьем. У меня было такое место, которое я мог называть отчим домом и в котором собирался попытаться заново выстроить свою жизнь.
— Дай нам знать, и мы приедем.
— Спасибо, я ценю вашу заботу. Эйнджел кивнул:
— А до этого времени тебе надо позаботиться о себе. Понимаешь, что я имею в виду? Ты слишком много времени проводишь в одиночестве, так можно сойти с ума. Ты что-нибудь слышал о Рейчел?
— Нет.
Рейчел Вулф и я когда-то были любовниками. Она уехала в Луизиану, чтобы помочь в поисках Странника. У нее была хорошая базовая подготовка по психологии. И еще любовь ко мне, которую я не оценил и к которой тогда не был готов. В то лето она получила и физическую, и эмоциональную травму. Мы не разговаривали со времени, когда Рейчел лежала в больнице. Но я знал, что сейчас она в Бостоне. Однажды я даже видел, как она пересекала университетский городок, и ее рыжие волосы освещал ранний утренний свет; но я не мог позволить себе вторгаться в ее одиночество и боль.
Эйнджел приосанился и сменил тему разговора:
— Встретил кого-нибудь из знакомых на похоронах?
— Эмерсона.
— О, это, наверное, было весело?
— Всегда очень приятно встретить Эмерсона. Он в этот раз стал меня убеждать, что наручники полезны. Уолтер Коул тоже там присутствовал.
— И он нашел, о чем с тобой поговорить?
— Ничего хорошего не сказал.
— Коул всегда слыл праведником, а это самое худшее, что можно сказать о мужчине.
Я взглянул на часы:
— Мне пора идти. Скоро мой самолет.
Луис развернулся к нам спиной, его мускулы вырисовывались даже сквозь ткань костюма.
— Эйнджел, — бросил он через плечо. — Если спустя мгновение обнаружу тебя еще на грибе, то задам тебе трепку. Алиса из-за тебя смотрится какой-то больной.
— Если бы Алиса увидела тебя приближающимся к ней, она бы подумала, что ты хочешь на нее напасть. Ты, Луис, совсем не похож на Белого Кролика.
Я наблюдал за тем, как Эйнджел спускался с гриба. Оказавшись на земле, он глянул на свои руки, вымазанные в грязи и потянулся ими к безупречному костюму Луиса.
— Эйнджел, только попробуй дотронуться до меня!..
Идя следом за этой парой, я одновременно впитывал в себя тишину парка и спокойствие пруда. Вместе с тем у меня возникло смутное чувство, происхождение которого я не мог определить, и это чувство нарастало: словно, пока я был в Нью-Йорке, где-то еще происходили какие-то события, которые повлияли на меня.
А в воде пруда отразилось небо с темными облаками: птицы летели через мелководье, как будто стремились утопиться. В тусклом зеркале воды отражался весь мир; голые деревья раскинули свои ветви, казалось, тонущие в глубинах пруда, как пальцы, постоянно погружающиеся глубже и глубже в неясное прошлое.
Глава 3
Для меня первым признаком прихода зимы всегда была смена цвета березовых стволов. Обычно белые или серые, с приближением холодов они становились желто-зелеными, затем красноватыми, жгуче-золотыми — наступало безумное буйство красок. Я глядел на березы и понимал, что зима совсем близко.
В ноябре пришли первые настоящие морозы, и дороги стали предательски скользкими. В это время стебли трав бывают покрыты, словно лезвия ножей, множеством кристаллов; из-за этого следы ног проходящего человека отпечатываются и сохраняются, подобно следам призраков — потерянных душ. Наверху, на голых ветвях, сидят древесные воробьи. Кедровые ветви раскачиваются из стороны в сторону. А ночью прилетает ястреб, чтобы охотиться в темноте. В Портленде собираются утки и гаги.
Даже в самую холодную погоду поля, луга и леса всегда оставались живыми. Крошечные, невидимые букашки ползали, охотились, жили, умирали, некоторые из них впадали в зимнюю спячку. Древесные лягушки засыпали, замерзнув под грудами листьев. А выдры и саламандры, запасшиеся толстым слоем жира, скрывались на зиму в ледяных водах.
Бывают снежные блохи и пауки и черные бабочки, которые летают над снегом, как кусочки сажи от сгоревшей бумаги. Зимой белоногие мыши и карликовые землеройки тоже суетятся то тут, то там.
В зимнее время к четырем часам уже становится темно, и все живое вынуждено подчиняться новым ограничениям, установленным природой. Люди возвращаются к образу жизни, который был знаком ранним поселенцам: те путешествовали вдоль великой реки, по ее долинам, в поисках строевого леса и плодородных земель под фермы. Теперь люди гораздо меньше перемещаются, предпочитая оставаться в своих домах. Они стараются справиться со своими дневными делами до наступления темноты. Заботятся об урожае, о здоровье животных, детей и стариков. Когда же люди все-таки покидают свои дома, то тепло закутываются и низко опускают головы — чтобы ветер не мог запорошить им глаза песком.
В самые холодные ночи ветви деревьев хрустят в темноте, а небо освещается пролетающими мимо Эйнджелами. И все страхи, опасения и тревоги исчезают.
В январе наступит первая обманчивая оттепель, следующая — в феврале, а потом еще одна — в марте, но деревья останутся голыми. На земле возникнет слякоть. Но еще будут морозы. Некоторые места станут непроходимыми днем и опасными ночью.
И снова люди будут скрываться в своих теплых домах и ждать, когда же, наконец, в апреле треснет лед.
На старом пляже, на юге Портленда, увеселительные парки пусты и молчаливы. Большая часть мотелей закрыта. Колеса машин издают глубокий глухой стук. Зимой так было всегда, насколько я помню еще с моих мальчишеских времен...
Когда стволы берез начинают понемногу зеленеть, а краски — играть, Соул Мэнн принимается паковать свои вещи, готовясь переезжать во Флориду.
— Зима для тех, кто ищет препятствий, — говорит он, укладывая одежду.
Носильщик унесет его жакеты и костюмы-двойки в чемодане, выкрашенном под цвет коры дуба.
Соул был маленьким щеголеватым мужчиной с неизменно иссиня-черными волосами, сколько я его помню, и маленьким брюшком, которое лишь немного натягивало петли на рубашке. Черты его лица казались столь безжалостно неказистыми и незапоминающимися, будто они специально были созданы такими. Зато манеры Соула производили впечатление открытости и дружелюбия, и он никогда не проявлял жадности. Обычно он работал один, хотя, если от него требовали слишком многого, Соул мог нанять художника, которому поручал рисовать голубей. Иногда, когда дела шли не очень хорошо, он все равно искал и находил себе какую-нибудь интересную работу.
Соул никогда не был женат.
— Женатый мужчина — это лишь метка для своей жены, — говаривал Соул. — Никогда не женись, за исключением того случая, если она богаче тебя, молчаливее тебя и симпатичнее тебя. Что-нибудь менее убедительное, чем это, — и ты окажешься у нее под каблуком.
Он, конечно же, был неправ. Я женился в свое время на женщине, которая гуляла вместе со мной в парках, любила меня и подарила мне прекрасного ребенка и которую я никогда так и не узнал до конца. Соул Мэнн не имел в жизни таких радостей: он всегда слишком беспокоился о том, чтобы не попасть к кому-то под каблук. Жизнь подшутила над ним, а он даже не заметил этого.
Пока Соул упаковывал свои вещи в черный чемодан из искусственной кожи, под рукой у него, в непосредственной близости, находился набор принадлежностей для работы художника. Там же лежал бумажник, в котором помещалась всего одна двадцатидолларовая купюра, а при ближайшем рассмотрении можно было также обнаружить сложенную пополам телеграмму из Мэна. Истинный художник, он «находит» бумажник и начинает спрашивать всех: что же с ним делать? Затем принимает решение хранить в нем свои сбережения до тех пор, пока не найдется его настоящий владелец, который должен заплатить за находку, ну, скажем, около ста долларов. И вот в итоге истинный художник получает около восьмидесяти долларов. Минус стоимость нового бумажника и минус копия телеграммы из Мэна.
В распоряжении Соула имелись еще и фальшивые «золотые» кольца с поддельными бриллиантами; все — стекло, металл и огранка — такое дешевое, что уходила неделя на то, чтобы оттереть зеленое пятно с пальца после снятия кольца. Знавал Соул и более изысканные уловки: бумаги с множеством официальных подписей, по которым предъявитель мог получить солнце, звезды и луну; лотереи, которые гарантировали победителю конкретный нулевой процент от ничего; чеки на двадцать и десять долларов, которые «прогорали» спустя несколько дней.
В летние месяцы Соул Мэнн обычно таскался по пляжам Мэна в поисках голубей. Он обязательно приезжал на Оршардский пляж, снимал себе самую дешевую комнатку, которую только можно себе представить, и работал на пляже около недели, максимум — около двух: пока его лицо окончательно не примелькается. Затем он направлялся куда-нибудь еще и занимался тем же самым, постоянно перемещаясь, и нигде не задерживаясь слишком долго. А потом, когда его резервы иссякали и толпы народа уже не обращали на него внимания, проходя мимо, Соул Мэнн начинал потихонечку вновь паковать свои вещи, чтобы опять переехать во Флориду и искать там зимних туристов.
Моему дедушке он не нравился. Или, по крайней мере, дедушка не доверял ему. А доверие и любовь в глазах моего деда были неразделимы.
— Если Соул попросит тебя одолжить ему доллар, никогда не делай этого, — предупреждал он меня снова и снова. — В лучшем случае ты когда-нибудь получишь обратно десять центов. Если вообще что-то получишь.
Соул никогда ни о чем меня не просил. Впервые я повстречался с ним во время его летнего рабочего сезона в пассаже на Старом Оршарде: Соул брал деньги у детишек в обмен на мягкие игрушки. Он рассказал мне об основах своей деятельности: баскетбольный бросок с деформированным мячом и слишком маленьким кольцом, дротики с очень старыми мишенями — и так далее. Я наблюдал, как Соул ежедневно «работал» с сотнями людей, и постепенно учился у него различным способам зарабатывания на жизнь. Он раскручивал стариков и прочих жадных, отчаявшихся людей, которые были настолько неуверенны в самих себе, что могли поверить любому проходимцу, когда тот делал им какое-либо соблазнительное предложение. Иногда Соул пытался обращаться даже к немым людям, но тех не так-то просто было провести, и к тому же у них всегда было недостаточно денег.
Лучше всего у него получалось с теми клиентами, которые мнили себя очень остроумными. С теми, у кого была хорошая работа в городах средней величины, кто верили, что никогда не попадутся на удочку мошенника. Для Соула они являлись лучшими мишенями. Он умер в 1994 году в доме для престарелых во Флориде как раз среди подобных людей, которых он легко мог провести; вероятно, этим он и занимался до тех пор, пока не испустил дух, пока Бог не прибрал его.
В кратком изложении то, чему смог научить меня Соул Мэнн, составило следующий свод правил: никогда не давай молокососам передышки:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52