Тигеллина отнюдь не обрадовала необходимость найти помещения для всех задержанных и допросить многие сотни людей, и он решил облегчить себе задачу, «проредив» ряды подозреваемых. Вначале он освободил тех евреев, которые доказали, что были обрезаны, а затем весьма сурово поговорил с двумя всадниками, захваченными вместе с толпой. Разумеется, они тоже были отпущены — вряд ли в Риме нашелся бы хотя один человек, который посмел бы обвинить их в поджоге.Среди задержанных оказалось и несколько зажиточных горожан; они растерянно уверяли, что арестованы по ошибке, и предлагали префекту преторианцев дорогие подарки, желая получить взамен свободу.Тигеллин охотно шел на эти сделки, ибо полагал, что во всем виноваты беглые рабы и заклейменные преступники. Ему страстно хотелось очистить Рим от всяческого сброда, и он надеялся переловить всех смутьянов-христиан.Поначалу заключенные были спокойны и разговорчивы. Они общались со своим богом и своими соседями по камерам, пытаясь понять, в чем же их обвиняют. Но когда стало ясно, что Тигеллина интересует поджог Рима и все обстоятельства, связанные с этим страшным бедствием, и что некоторых почему-то отпускают по домам, люди замкнулись и принялись недоверчиво и испуганно оглядываться по сторонам.Обрезанных отделили от необрезанных, что, по мнению многих, могло означать лишь одно: правоверные иудеи заодно с властями, и им выгодно обвинять своих давних врагов в самых страшных преступлениях. Завязался ожесточенный спор между сторонниками Кифы и сторонниками Павла, результатом коего явилось общее решение втянуть в это дело побольше людей, причем по возможности известных и высокопоставленных.— Когда Тигеллин увидит, сколь многих ему придется арестовать, он непременно одумается и освободит всех нас, — уверяли друг друга несчастные.Итак, в Риме за несколько часов задержали сотни обывателей, подозреваемых в том, что они являлись последователями Христа. В тюрьме оказались целые семьи жителей Рима вместе с дальними родственниками, соседями и знакомыми, прибывшими из восточных провинций.Тигеллин провел бурную ночь, развлекаясь с юными любовниками, и поднялся утром в очень мрачном настроении. На площади, где обычно происходили учения его преторианцев, он увидел множество хорошо одетых горожан, сидевших в окружении своих домочадцев прямо на земле.Ему показали длинные списки арестованных и спросили, следует ли обыскивать жилища тех консулов и сенаторов, которых находившиеся со вчерашнего дня в тюрьме христиане назвали в числе своих единоверцев.Тигеллин, поразмыслив, решил не давать ходу доносам и заявил, что бесстыдные христиане сознательно оболгали уважаемых граждан Рима. Угрожающе помахивая бичом, он прохаживался по площади и спрашивал то у одного, то у другого:— Ты и впрямь почитатель Христа?И все радостно кивали, и улыбались, подтверждая, и никто не отрекся от веры в Спасителя мира.Эти люди выглядели настолько искренними, спокойными и простодушными, что префект преторианцев только дважды или трижды легонько ударил кого-то из них своим хлыстом, будучи почти уверен, что произошла ошибка и что полученный им приказ будет вот-вот отменен.Велев подсчитать указанных в списках христиан, Тигеллин ужаснулся, потому что таковых оказалось более двадцати тысяч. Неужели какому-нибудь сумасшедшему могла прийти в голову мысль наказать такое количество людей?!Тем временем по Риму распространились слухи о массовых арестах христиан.Тигеллина принялись осаждать десятки завистливых и злобных безумцев, утверждавших, будто они своими глазами видели членов преступной общины, собиравшихся на вершинах холмов, и своими ушами слышали, как тс распевали песни, предсказывавшие схождение с небес испепеляющего огня.В столице начались беспорядки. Погорельцы, получившие от городских властей временное жилье, воспользовались случаем и стали грабить дома евреев и громить их лавки, жестоко избивая хозяев и не разбираясь, кто перед ними — правоверный иудей или христианин.Стражники никак не препятствовали возбужденным толпам, безжалостно тащившим в преторию залитых кровью людей; солдаты не желали мешать гражданам исполнять свой долг и разоблачать поджигателей.Однако Тигеллин, всегда отличавшийся здравомыслием, вскоре запретил самосуды, заверив народ, что император вполне разделяет этот праведный гнев и непременно накажет виновных. Преторианцы получили приказ навести порядок в городе и защищать христиан от обезумевших убийц и грабителей и Доставлять сектантов в тюрьму, где они, безусловно, были в большей безопасности, чем в собственных Домах.С раннего утра в моем саду и в доме на Авентине стали собираться перепуганные единоверцы Клавдии, надеявшиеся, что тут их не тронут. Однако соседи грозили мне кулаками, осыпали оскорблениями и даже бросали в нас через ограду камни и палки.Вооружать своих рабов я не осмеливался, ибо понимал, что в этом случае христиан смогут обвинить в сопротивлении властям; я только велел бдительно охранять садовую калитку и все входы в дом. Я оказался в очень неприятном положении, и единственное, что меня утешало, было полученное мною согласие Клавдии отправиться в сопровождении слуг в загородное поместье в Цсре, чтобы там разрешиться от бремени.Беспокойство за нее сделало мое сердце чувствительным и податливым на чужие страдания, и я не мог без сочувствия относиться к столь любимым ею христианам. Хорошенько все обдумав и взвесив, я серьезно поговорил с ними, посоветовав незамедлительно покинуть город, так как было очевидно, что всех их ожидают преследования и суровые кары.Мои собеседники, однако, резко протестовали, утверждая, что никто не в силах доказать несуществующую вину и что все они — люди миролюбивые, стремящиеся к добру, справедливости и тихой жизни. Может, они и согрешили в чем-то перед Христом, но уж государству и императору их упрекнуть не в чем. Они намеревались просить законников, чтобы те защитили их братьев и сестер по вере от столь великого и незаслуженного произвола, а также носить страждущим в узилище еду и питье и утешать их в горе. В то время мы еще не знал, сколько именно человек было арестовано прошлой ночью.Чтобы избавиться от них, я, в конце концов, обещал им деньги и убежище в своих поместьях в Целе и других усадьбах. Но и на это они согласились только тогда, когда я объявил, что отправлюсь к Тигеллину и вступлюсь за несправедливо обиженных.Я занимал на государственной службе пост, сравнимый с преторским, и потому христиане полагали, что я буду полезнее для них, чем безвестные нищие законники. Вскоре все они покинули мой бедный замусоренный сад; на ходу они размахивали руками и громко спорили, все еще сомневаясь в правильности своего решения покинуть город.Тем временем арестованные, находившиеся на площади, посоветовались со своими предводителями и решили — ради единого Христа — забыть все внутренние распри. Спаситель, говорили они, конечно же, снизойдет к ним и спасет от гонений. Всех очень пугали крики боли, доносившиеся из темниц, и люди успокаивали себя молитвами и пением.Среди них было несколько человек, разбиравшихся в законах. Переходя от мужчины к мужчине и от женщины к женщине, они рассказывали им о том, что император помиловал Павла, и призывали даже под самыми жестокими пытками не признаваться в участии в поджоге Рима, ибо это повредит всем христианам.Людям говорили, что страдания во имя божье не должны ни удивлять, ни страшить их — ведь они были давным-давно предсказаны. Несчастным разрешалось лишь не отрекаться от своей веры и славить Христа — вот и все.Подойдя к претории, я изумился огромному количеству арестованных и подумал, что только сумасшедший может поверить в их виновность.Я появился как раз вовремя — префект преторианцев совершенно растерялся и не знал, что ему теперь делать.Едва завидев меня, он закричал, что, беседуя с Нероном, я искажал правду о христианах и что вряд ли тут найдется хотя бы один поджигатель.Я ответил, что мне ни разу не приходилось обсуждать с императором вину сектантов и вообще говорить с ним о религии — христианской в том числе.— Я не слышал о них ничего плохого, — заявил я, смотря прямо в глаза Тигеллину. — Все они безобидны и способны ссориться только друг с другом, обсуждая вопросы своей веры. Они ничего не понимают в политике и государственных делах и даже развлекаются не так, как мы. Ты же знаешь, они не признают ни театра, ни цирка. Да разве можно заподозрить их в поджоге?!Усмехнувшись, Тигеллин развернул один из своих свитков и указал мне мое собственное имя.— Знай же, — сказал он презрительно, — что тебя тоже обвиняют в приверженности христианству. И твою жену, и многих твоих домочадцев, хотя и не называют никого из них по именам.Мне показалось, что на мои плечи рухнула вдруг каменная глыба; я не мог вымолвить ни слова.Рассмеявшись, Тигеллин похлопал меня по спине.— Надеюсь, ты не думаешь, что я отношусь одинаково серьезно ко всем доносам? — проговорил префект преторианцев, внимательно глядя мне в глаза. — Ведь я же знаю и тебя, и твое отношение к императору. Ты — человек государственный, тебе некогда заниматься всякими глупостями. А уже о Сабине и говорить нечего. Неважно, кто именно на тебя клевещет, но он даже не знает, что ты развелся с женой. Просто все эти христиане — закоренелые преступники, которые хотят замарать знатных людей Рима и доказать, что те тоже верят в какого-то там Мессию.— И все-таки этот заговор кажется мне странным, — поразмыслив, продолжил он. — Уж больно много народу в него втянуто. И все арестованные так охотно признаются в том, что они — сектанты… Клянусь Юпитером, эти люди кем-то околдованы, и мне нужно в этом разобраться. Ничего, накажем для острастки с десяток виновных, и остальные быстро одумаются и отрекутся от своего бога.— По-моему, твоя мудрость, Тигеллин, подсказывает тебе, чтобы ты уничтожил эти списки. Да и как тут определить, кто виновен больше, а кто меньше? — отозвался я с сомнением в голосе.— Насчет списков ты прав, — кивнул нехотя префект. — Ведь там встречаются имена всадников и даже сенаторов и консулов. Лучше я сохраню это в тайне и не стану пока сообщать Нерону, что многие знатные граждане — христиане и, следовательно, могут быть причастны к поджогу города.Он внимательно посмотрел на меня, и в его глазах вспыхнул огонек алчности. Я понял, что он будет вымогать деньги у тех, на кого написали доносы, и выкачивать из них целые состояния. Ведь каждый с радостью заплатит, сколько ему скажут, лишь бы избежать ареста и сохранить себе жизнь.И я повторил свой вопрос о виновных и невиновных.— Да я и так сказал тебе больше, чем следовало, — напыщенно заявил Тигеллин.Однако я настаивал, и тогда он провел меня по тюремным камерам, переполненным стонущими избитыми людьми.— Имей в виду, что я приказывал клеймить и пытать только беглых рабов и тех, кто казался мне подозрительным, — объяснил префект. — Иногда дело кончалось обычной поркой, но в некоторых случаях приходилось пользоваться клещами и раскаленным железом. Они довольно-таки выносливы, эти христиане. Многие из них умирали, ни в чем не сознавшись, беспрестанно выкрикивая имя Мессии. Впрочем, были и такие, что раскисали, только лишь увидев орудия пыток.— И в чем же они сознавались? — поинтересовался я.— В том, что подожгли Рим по приказу Христа, — сообщил Тигеллин, глядя мне прямо в глаза.И, заметив мое изумление, добавил:— Ответы были на любой вкус. Двое-трое согласились с тем, что вместе с солдатами поджигали дома. Некоторые уверяли, будто их бог наказал Рим пожаром за грехи его обитателей. Разве этого недостаточно? Еще они говорили, что ждали Христа, который должен был спуститься с неба во время пожара и начать судить не признающих его. А это уже похоже на тайный заговор против государства. Вот почему христиане должны быть наказаны, и неважно, сами ли они додумались поджечь город или же им внушили этот жестокий замысел другие люди.Тут я обратил внимание на девушку, связанную кожаными ремнями и лежавшую на залитой кровью каменной скамье. Губы у нее были разбиты, а все тело изуродовано железными клещами. Жить ей, как мне показалось, осталось совсем недолго.— И в чем же созналась эта юная преступница? — спросил я.Тигеллин передернул плечами. Он явно избегал моего взгляда.— Постарайся понять меня, — пробормотал он. — Последние несколько часов я трудился как молотобоец, принуждая этих людей сообщить то, что им известно, но хотел бы я знать, чего, собственно, я от них добиваюсь. Ох, и не нравится мне такая работа! Девица рассказала только, что вскоре в Рим придут какие-то судьи, которые в наказание за мои злодейства бросят меня в огонь. Мстительная оказалась особа! И о пожаре говорила странно, вроде и волнуясь, и радуясь одновременно. Впрочем, христиане вообще кажутся опьяненными этим бушующим пламенем. Да и не они одни. Недаром же Нерон взобрался на башню Мецената, откуда было удобно смотреть на языки огня.Я сделал вид, что внимательно приглядываюсь к девушке, хотя мне очень хотелось закрыть глаза или вообще уйти из этого страшного места.— Тигеллин, — медленно произнес я, — а ведь она похожа на еврейку.Тигеллин испуганно схватил меня за руку.— Только не говори ничего Поппее, — попросил он. — Сам подумай, легко ли отличить еврейку от нееврейки? С мужчинами все понятно, а вот с женщинами… Однако она наверняка христианка. И, между прочим, отнюдь не отреклась от своей веры, хотя за это я обещал сохранить ей жизнь. Может, ее околдовали?К счастью, история юной христианки заставила Тигеллина отказаться от пыток. Ведь виновных в поджоге будет судить сам император, и вряд ли его заинтересуют итоги предварительного разбирательства.Едва мы с Тигеллином вернулись в его личные покои, как префекту доложили, что с ним желают побеседовать старик-сенатор Пуд Публикола и какой-то пожилой еврей, причем оба кричат и сердятся.Тигеллин, нахмурившись, озабоченно почесал в затылке.— Пуд — человек мягкий и глупый, — сказал он, обращаясь ко мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50