И будильник с тумбы чуть не полетел, только звякнул испуганно-китайски. Гантели Писателя рухнули и за ними «Гид Парижа» мистического, по которому Женщина водила свою маму, летом. А мама ничего не запоминала, и Женщина – диктатор! – заранее еще, мама даже не приехала, купила ей записную книжечку, чтобы мама все записывала! Писатель орал, что убьет ее сейчас. Она пошла в ванную и, найдя там опасное лезвие, спрятала его, хотела сначала предложить его Писателю, чтобы он ее им и убил, но спрятала в карман его ватника, в котором он ей снился у Смольного. Он уже перевернул оба матраса, и один из них краем задел за лампочку над столом Женщины и лампочка взорвалась. Что-то, казалось, загорелось, и Женщина стала трясти простыни в осколках. Но она была босиком и бросила все, чтобы не порезаться.
Она сидела у пианино и курила. У нее осталось две сигареты. «Ты должен пойти и купить мне сигареты. Где-нибудь в ресторане. Пока открыты. И вина». Так она могла Критику сказать. А сейчас говорила так Писателю. Потому что он подбил ей глаз, из губы у нее шла тонкая струйка крови, и запястья были в сине-красных «браслетах». От рук Писателя.
Он пошел. Женщина стала истерично быстро все убирать и плакать. Она быстро-быстро ставила книги на полки, и кровать собирала, подбирая осколки от лампы. И только стул нельзя было собрать. На столе ее лежали осколки вперемешку с исписанными листочками, которые Писатель читал, подлец. (Спасался он!) У него в голове все перепуталось, смешалось. Потому что он только что орал, цитируя по памяти то, что Женщина написала о глазах Критика: «Убирайся к этому хую с оленьими глазами!» Но это было неправильно. Это было из другого рассказа. Про Писателя!!! Он там вытягивал шею, как олень в лесу, застыв. А у Критика глаза были лесными голубями. И еще – рыбами. «Рыбы серые в глазах его ожили» было в стихе про парня, который орал ментам: «Я ебал вас в рот. И вложил в рот себе две горячие пули». И еще – рыб Женщина собиралась рисовать. Потому что Писатель, накурившись, сказал: «Стать сегодня признанным писателем можно только с легким характером, на французском языке и с глупыми книжками». Поэтому многие писатели писали картины. Им очень не нравились работы Вильяма Берроуза. Совсем какая-то ерунда позорная. Но все было продано. И Женщина сказала, что она бы рисовала рыб. Укуривалась бы и писала полупрозрачных, серебристо-голубых, серых таких рыб, плавно и медленно плывущих в глубинных водах. Рыбы иногда касаются дна и поднимают облака песочные. И Писатель просил ее рассказывать об этих рыбах… Женщина думала, что Критик так никогда не смог бы орать и крушить, потому что он интеллигентный мальчик, а Писатель – он Петька Зыбин. Критик бы тихо ушел. Может быть, плакал бы где-нибудь в садике, в темноте. Или лежал бы лицом к стене тихо. Ей хотелось знать, что бы делал Критик. А Писатель ей все сказал: «Он может покончить с собой. Потому что он очень приличный юноша, насколько я понял. Ты его быстро доканаешь… Тебе бы хотелось, чтобы кто-то умер». И Женщине приснилось, что Критик встречает Писателя в аэропорту и тот говорит ему: «Слушайте, это чудовище сожрет вас. Ну не бить же мне вас, вы такой вроде высокий. Погибнете…» И уходит на какой-то митинг.
Писатель вернулся с сигаретами и вином. Как большие конфеты были две бутылки вина – в бумагу обернутые. У него рука была в крови.
– Еб твою мать, зачем ты положила это проклятое лезвие в мой карман. Я сунул руку, не почувствовал, вынимаю, деньги протягиваю, а с руки кровь капает на стойку. Там все охуели.
Женщина стала перевязывать ему пальцы.
Я тебя жду. Все в порядке. Страшно устал, работая на французов. Прошлую ночь пропил-прокурил с ними и с рок-группой «Колибри», состоящей из одних девиц. Тебе понравятся.

Пишу коротко – ночью – перед их самолетом. Я тебя люблю.
Слушай. Уезжаю до 25-го в Москву, 25-го возвращаюсь. С 25 по 31 здесь кинофестиваль, где я работаю. Завтра – т. е. сегодня – буду делать тебе туда пропуск – если приедешь 25-го, будем вместе тусоваться, но это будет беспредел, судя по подбору ребят в пресс-центре. Ужас! Одни алкоголики и наркоманы!
Думай: когда лучше тебе прилететь. К 25-му или к 1-му.
Я тебя люблю. Дура! Целую тебя всю.
Господи! Как я хочу лежать с любимой рядом. До скорого.
P.S. Перед отлетом позвони, пожалуйста, типу по имени Паскаль, забери у него для меня журналы. Но он где-то до 16-го в Уругвае. Целую.
Я.

В сентябре за предложение массивной бомбардировки Багдада американский главнокомандующий был снят с поста. А в январе Багдад был в иллюминации и фейерверках. 18 тысяч тонн бомб «точно» падали на объекты, зафиксированные шпионскими спутниками Си Ай Эй. Почему-то не предполагалось, что спутники могли ошибиться. Что Си Ай Эй может ошибиться. Или что все эти объекты – маскарад. «Но пыль-пыль-пыль-пыль от шагающих сапог. И нет сражений на войне». И трупов не было. Их никогда не показывали. Эта война, самая медиатизированная, была самой лживой. Все врали, чтобы не подрывать мораль своих. Оказывается, что и до начала войны, то есть до начала бомбежки (потому что войны не было!), все врали о (якобы невероятной) мощи Ирака. Она сознательно преувеличивалась союзниками, чтобы иметь моральное право сосредоточить свою. Она скрывалась Ираком тоже – но для них это было делом чести. А что это такое, белый человек не помнил.
В Израиле не было противогазов для палестинцев. Но были для прибывающих советских евреев. Их выдавали прямо в аэропорту. Люди прилетали из радиоактивного Киева или из-под Чернобыля, где бегали стаи собак-мутантов, и им выдавали противогазы. Кто-то по-русски объяснял, как затягивать ремешки на детских. И Писатель в Париже вздыхал: «Всегда я попадаю в какие-то истории. Куда бы я ни сунулся – либо журнал сразу закрывают, либо издательство прогорает, либо вот война…» Он ждал выхода книги в Израиле. И они с Женщиной шутили – вот летит ракета прямо в твои книги!
Но у Писателя все время выходили книги. Тем более что написал он уже на несколько лет вперед. Это издатели не поспевали за ним! Зачем-то Женщина согласилась петь на вечере встречи Писателя с читателями. Да еще ее издатель всучил туда две ее книги. И когда она пришла в театр, где Писатель уже сидел, обложенный своими книгами – стопками, пирамидками, кучками, кучей книг! – с ручкой наготове и к нему все время подходили подписать, что-то сказать, поприветствовать, полюбопытствовать, пошутить: это были его поклонники, люди, следившие годами за его творчеством, знающие его, любящие его люди! – Женщина возненавидела себя, весь мир и своего издателя. Ясно, что она могла отказаться, но, когда вас просит издатель, таким ласковым голосом, а книга ваша не очень-то продается, ясно, что вы не откажетесь. И Женщина вела себя как клоун. Еще и эпатировала всех. И Писатель ее раздражал – сидел прилежным учеником рядом со своими книжечками. Это только в книжечках он орал: «Я ебал вас в рот», дома в одиночестве мог так рявкнуть, а на деле, в жизни, был самым приличным и ответственным дядей, все как полагается делал. Иначе, знал, не вылезешь! А Женщина ходила по театру и проклинала себя за нерешительность: «Почему я не еду к Машке?! Он бы там водил меня везде. Я была бы там в центре внимания! Я бы уже пела, может, с какой-нибудь чокнутой группой – потому что там еще не все скурвились и продались. Машка, наверное, не заслуживает моей влюбленности. Но мне все равно важнее мое собственное чувство. Почему он не забомбардировал меня письмами? Он, видимо, уверен, что я приеду».
«Все хорошо. Я тебя жду. Боже мой, как я хочу лежать с любимой рядом!» – писал он Женщине, цитируя Хвоста.
Приехали ее музыканты, почти опоздав. Оба на мотоциклах, оба с бабами. Музыканты были профессионалами, и с ними можно было не волноваться, все уже с ними было пропето тысячу раз. И Женщина не волновалась. Только перед самым выходом на сцену подумала вдруг: «Может, это последний раз, когда я пою перед публикой по-русски».
Она была очень даже ничего. Главное, что публику было не видно – это всегда спасало. Это только кажется страшным – как же выступать перед тысячным залом?! Все равно не видно никого! Прожектора ослепляют. Только когда близко к рампе подходишь, можно кого-то разглядеть. Так что если страшно, то и не подходишь, стоишь в прожекторном свете и никого не видишь. А потом пишут – как замечательно он держал зал, как он замечательно общался со зрителем. Никого он не видел! Но Женщина выходила из света и видела людей, любивших Писателя. Она орала, шептала, хохотала и заливалась. Все как надо. Сказала, что на ней костюм не Жан-Поля Готье, а настоящая военная форма советской армии 42-го года, в которой защищали Сталинград. Пока здесь в Париже, в русских кабаре, пели такие вот песенки – этого она не сказала.
Два гитариста были розовыми от волнения. Они хорошо сыграли свой сольный пассаж, а Женщина стояла за какой-то ширмой. Сцена была некрасивой. Это даже не сцена была, а непонятно что. И какая-то ширма посередине, у самого задника. Женщина там стояла согнувшись, чтобы голову не видно было, и дышала. Думая, что для более длительного выступления надо несколько дней готовиться – бегать в садике. Что главное дыхалка, что все на дыхании. Что если срывается дыхание, то ничего уже не спасет. Главное уметь дышать, а не волосы красиво поправлять. И она дышала.
Они закончили, и Женщина вышла поклониться. А на бис петь не стала. Вот когда надо было продавать ее книги! Но все уходили.
Какая-то маленькая девушка принесла чек для музыкантов. А Женщина бесплатно выступала, по дружбе. И она стала ругаться и орать – при чем здесь чек, что это за дела, сами небось доходы не декларируют, а другим платят чеком! Давайте наличными! Cash! И девушка испугалась и заплакала. А Женщина пила водку.
Она переодевалась, а музыканты сидели со своими бабами и ждали наличных. Женщина наорала и на Писателя. Он пришел, что-то промямлил там, что хорошо, мол, не надо было только, мол, пить. У него недержание было. Он никогда не мог удержаться, чтобы не прокомментировать, не сделать замечание. А Женщина сама знала, как было, и только не надо было петь песню для Писателя, да еще и говорить, что для него. И так все было для Писателя.
Они спустились из гримерной в конце концов, и издатель Писателя стал их звать выпить по последней рюмочке. И надо было пойти, выпить, поболтать-посидеть и потом разойтись. Но Писатель, лидер, не захотел – и так, мол, уже выпили. Он никогда бы не смог быть музыкантом! Потому что все музыканты всегда после выступлений собирались посидеть, попиздить, поддать. А потом уже домой ехать. И Женщина, обиженная, с ущемленным самолюбием, чувствовавшая себя просто какой-то разнесчастнейшей дурой, стала орать на Писателя и обзывать его педерастом. «Пэдэ» – она орала!
Там были одни французы, и, видимо, она кричала «пэдэ», чтобы они поняли. Но в то же время она не кричала просто «мудак». То есть она подсознательно хотела как-то унизить Писателя. Всем же ясно, что он не педераст. И вот его женщина вдруг кричит «пэдэ». Значит, что-то там нечисто, а? Раз его женщина кричит… Ахматова, когда находила в кармане Гумилева записочки от других женщин, сразу заявляла, что пишет стихи лучше, чем он. Но ерунда, не лучше. Хоть и были у него стихи совсем беспомощные, написанные, видимо, прямо по горячим эмоциям.
Писатель с Женщиной дрались на улице. А французы разбегались. Дураки, нет чтобы посмотреть, запомнить – вот она русская душа! Написать потом в мемуарах. Только человек в пролетарской кепке, обожающий Фердинанда Селина, не убежал. Сел с ними в такси, между ними сел. Чтобы Женщина не дергалась и не била опять Писателя. Довез их до дома, а сам поехал в обратную сторону, потому что жил недалеко от театра.
И через день Женщина пошла за визой.

Привет. Привезла твоя подруга письма с укорами. Естественно, отсутствие тебя рядом действует на меня патологически, и я дергаюсь, нервничаю и жду тебя. У меня то же самое, что и в твоем письме: а что бы она об этом сказала, а что бы я придумал и куда бы тебя отвел. Так вот и живу. Нашел, кажется, место, где мы сможем спокойно оставаться вдвоем. Я хочу тебя е…ть. Мне достаточно произнести в голове твое имя, чтобы возбудиться. А мы не виделись уже 33 дня в том году и 11 – в этом. Странно. 11 – это мое число, приносит удачу, и вот оно по такому грустному счету. Не знаю, что со мной случится, когда тебя увижу. Вдруг ты меня не узнаешь. Вдруг я в Питере глупый, некрасивый, никакой. Ну уж нет. Извини. Пишу одну большую сплошную глупость. В общем, прилетай и сообщи – позвони – скажи, когда точно. Из Москвы я вернусь 20-го января, скорее всего. Хотя Москва мне нужна не только для славы, но и для того, чтобы хотя б неделю не пить и не… 25-31-го работаю на фестивале кино. Приедешь – будем вместе. Может, хорошо, если окажемся сразу в сумасшедшем доме. Вдруг представил, как твоя мама ждет дочку из Парижа. И пожалел всех родителей. Но нас жалеть не за что. Мы только сами можем тешить и ласкать друг друга. Кстати, о родителях. «Простую советскую маму» печатают в газете. Фиг, конечно, заплатят много. Но на фестивале заработаю. Одно издательство от «Жулика» отказалось (порнография), но обещало устроить в другое.
Я не изменился. Только я хочу улетать с тобой с открытыми глазами. Мы будем сначала совсем сумасшедшие. Мне кажется, что мы будем ебаться просто везде. Но мы будем и думать, и делать дело. Разбираться. И я буду называть тебя дурой. А в начале марта будем ходить на большой рок-фестиваль. Ищу тебе музыкантов, но среди них у меня связи довольно случайные.
Здесь молнии сверкают. И огненные шары летали ночью над островами. И телевизор сломался от этого – стал психоделического цвета. Снег и дождь идут одновременно. Ходят только метро и такси. Коммунисты совсем охуели. Все, впрочем, тоже.
Жив ли Вильям? Что за бред о социальном различии. Это на уровне слышанной тобой на улице фразы об одной известной русской писательнице.
Я боюсь еще раз написать, что люблю тебя, потому что ты не услышишь желаемого металла в голосе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14