Поясневшими. Повзрослевшими. Когда он неожиданно понимает, что у слов, к которым он привык, как к старым детским игрушкам, есть еще один смысл. А может быть, и не один. И что слова - это не просто слова, а значительно большее. Ведь слова служат людям. Означают предметы, их окружающие, поступки, дела. Означают то, что человек чувствует.
Я люблю дедушку. Люблю беззаветно. И знаю цену этим словам.
Я люблю его преданно и горячо и верю ему больше, чем себе. Я хочу во всем быть похожим на деда...
Вот он стоит у окна. Курит сигаретку, сунув ее в разноцветный мундштук. Смотрит себе под ноги. Ждет.
В комнате тишина. Как перед бурей. Перед бурей же затихает все помните? На земле. И в небе.
Тихо в комнате, я разглядываю деда, на мои глаза навертываются слезы и куда-то исчезают. А в горле застрял тугой комок.
Вот он сказал это. Сказал свою "военную тайну". И я чувствую - со мной что-то случилось.
Я теперь другой. Совсем-совсем. Я будто и не я, а другой человек. Другой мальчишка. Взрослый. Да, взрослый.
Я глядел на дедушку и понимал - со мной что-то случилось!
Я встал. Я подошел к деду. Слезы исчезли, я был теперь совсем другим. Я знал цену словам, о которых не думал раньше. Я встал, подошел к деду, прижался к нему лицом.
Буря грохотала во мне. Но я ничего не сказал. Я только обнял его и прижался крепко-крепко...
И все увидел снова. Снова...
ИСТОРИЯ ТРЕТЬЯ. ПРО ДЕДУШКУ
Горело в тот день солнце. Палило нещадно. Было ему невдомек, что не смеяться надо, а плакать, что лучше бы ему за тучи зайти и не смотреть весело на землю.
А оно припекало. Празднично. Невпопад. Будто не только людей, но даже и солнце застала врасплох эта нежданная война.
Дедушка был майором. Был молодым совсем. Ехал из Москвы, из отпуска. Слушал, как приятно поскрипывают новенькие ремни, смотрел, как поглядывают с завистью на него мальчишки.
А потом - будто оглох.
Война!
Другие не верили, смеялись, говорили, не может быть, у нас с немцами мир, но дедушка-то сразу понял: может быть!
Война на восток катится, дедушка на запад торопится. С поезда - на машину. С машины - на коня. С коня - на ноги. Идет пешком, ведет за собой командиров да солдат. А навстречу ему - люди.
На телегах едут. Пешком шагают. В детских колясках узлы с одеждой да едой катят. Старики идут с палками. Старухи с котомками. Женщины с маленькими детишками на руках. А те ребята, что постарше, сами что-нибудь тащат. Лица у них хмурые. Взрослые. Ведь война.
Яростно бился майор. Сам пушки заряжал. Снаряды подносил. Сам в фашистов целился.
Но фашисты сильные были! Вместо убитых солдат новые выходили.
Сражался дед до последнего. В ногу ранило. Бойцы его от пушек оттащили. Спрашивают:
- Отступать?
- Снаряды еще есть, - говорит дед. - Сражаться!
Ушли бойцы. Потом вернулись. Спрашивают:
- Отступать?
- Патроны еще есть, - говорит дед. - Сражаться!
Но кончились и патроны. Приказал дед усатому знаменосцу Красное знамя под гимнастерку спрятать. А бойцам знаменосца всегда в середине держать. Мало ли, враг обойдет, сбоку ударит. Чтобы знаменосец в безопасности был.
И пошли бойцы назад вместе с дедом. Идут по дороге - тихо на ней. Стариков нет. Старух нет. Женщин с детьми нет. Все ушли.
А те, кто не успел, - на земле лежат.
Вот картошка из мешка просыпалась...
Вот детская коляска с узлом перевернулась...
Вот женщина лежит, ребенка к себе прижала. И оба мертвые...
Идет дедушка по страшной дороге.
Голову опустил. Стыдно ему. За армию стыдно, за бойцов своих. За себя стыдно. Не сумели, эх! Не сумели защитить от врага беззащитных людей.
И вдруг по мертвой дороге идет мальчик. И поет.
Дедушка ушам своим не поверил: поет!
Выхо-одила на бе-рег Ка-тю-ша!
На вы-со-кий на бе-рег кру-той.
Усатый солдат, у которого знамя на груди и который всех храбрей сражался, отшатнулся.
- Товарищ майор, неужели дите с ума сошло от страха?
А мальчик к ним идет. И все поет:
Вы-хо-дила, пес-ни за-во-ди-ла...
Подошел к дедушке, голову поднял, потому что высоко смотреть, и говорит:
- Чего-то все спят... И мама спит... Я ее толкаю, а она не просыпается...
У дедушки лицо окаменело. Хочет он заплакать и не может. А тут бойцы кричат:
- Танки!
Дедушка обернулся - фашистские танки по дороге пылят.
- Знаменосец! - крикнул дедушка. - Ребенка бери! И чтобы беречь, как знамя, понял!
Отступили бойцы в лес, и вечером, далеко от врага, на привале, узнал дедушка от мальчика, что ему три года и зовут его Сережа, а маму зовут Катя и она любит песню про Катюшу. Больше ничего не узнал, как ни бился.
Шли бойцы лесами. Шли болотами.
Если не спал Сережа, на шее у знаменосца усатого сидел. Если спал дедушка его на руки брал.
Долго шли солдаты. В дождь и в жару. Но мальчик не плакал. Терпел. Полюбили его бойцы.
- В сыны полка бы его взять, - говорил знаменосец. - Да разве ж можно такого крохотного?
Шли бойцы вперед. Нападали на врагов. Выходили из лесу, били фашистов и снова в лесу исчезали. А когда начинался бой, знаменосец с Сережей отходили в безопасное место.
Вывел дедушка бойцов из окружения.
Вышли они не безоружные - с немецкими автоматами, отбитыми у врага.
Вышли не безымянной толпой - со знаменем полка, хоть и простреленным в двух местах: достала знаменосца фашистская пуля. Молчаливыми вышли бойцы из окружения, хоть и радоваться можно: живые остались. Но разве станешь смеяться, когда отступили? Когда оставили врагам свою землю?
Невеселые сидели солдаты. Невеселым был дедушка. И тут Сережа вдруг заплакал. Первый раз за долгую дорогу.
Вздрогнули бойцы. Вздрогнул дедушка. Понял, отчего еще так тяжело на душе. Надо Сережу отдавать. Надо с мальчиком расставаться.
Задумался дедушка. Взял листок, написал письмо жене. Отдал его раненому знаменосцу.
- Спасибо, - сказал, - за знамя. Дальше его развернутым понесем. А вот мальчика довези до Москвы.
Стал дедушка снова сражаться. Бабушка ему письма присылала. Треугольники такие. В войну конвертов не хватало.
В каждом треугольнике ладошка была. Знаете, как это делается? Кладут ладошку на бумагу и карандашом каждый палец обводят.
Идет война. Сражается дедушка. А ладошки в письмах все больше. Растет мальчик Сережа. Мой папа.
НАША СЕМЬЯ
Я стоял, прижавшись к деду.
Потом услышал, как его обнял еще кто-то. И еще.
Посмотрел я, это папа положил дедушке голову на плечо. Мама взяла деда под руку.
Мы стояли маленькой тесной кучкой, прижавшись к дедушке, и он сказал хриплым голосом:
- Какая тесная у нас семья...
- Тесная! - сказал папа.
- И очень дружная! - сказала мама.
- Ну вот, - проговорил дедушка, - теперь вы знаете мою военную тайну.
Он посмотрел на фотографию над папиным столом. Вздохнул.
- Не сдержал я слова, - сказал он грустно. - Лидушка считала, ворошить прошлое незачем, а я не могу уйти с этой неправдой.
- Папа, - произнес отец, - это неправда - моя правда, слышишь? Ты мой отец, Антошкин дед, вот и все.
- Ты наш самый любимый человек, - сказал я серьезно.
Мы снова сели. Кто на диван. Кто на стулья.
- А ты помнишь что-нибудь, Сережа? - спросил дедушка.
- Только деревья помню, - ответил отец. - Ветки лезли в глаза, и я протягивал руки.
- Почему же ты пел? - спросил я.
- Не помню, - ответил папа.
- И маму не помнишь? - осторожно спросил дед.
- Нет.
Я разглядывал папу. Вот он, оказывается, какой. Был на войне, хотя и не помнит. И еще... Еще у него убили маму... Я взглянул на маму. Что я стал бы делать без нее?
И тут меня осенило! Ведь дедушка и бабушка стали для папы отцом и матерью вместо убитой мамы. Нет, не так. Они и есть отец и мама.
Папа подсел к дедушке, обнял его за плечи. Посмотрел на него пристально. Сказал:
- Дай-ка я тебя поцелую, старый вояка!
Они сидели, прижавшись друг к другу.
Потом мы ложимся спать. И дед ворочается с боку на бок.
- Орден твой можно мне носить? - спрашиваю я.
- Допустим, можно, - улыбается он. - Будешь?
Я думаю. Орден все-таки дедушкин.
- Нет, - говорю я, - надо самому заработать.
- Правильно думаешь, - отвечает дед. - Этот орден на память обо мне.
- Память будет и без ордена, - говорю я.
- Ого! - улыбается дедушка. - Прорезается характер!
- В тебя! - шепчу я.
Теперь я всегда думаю о нем. В школе, на уроках. На переменах. Если просто иду по улице, опять думаю о дедушке. Вхожу домой - смотрю на него пристально. Обедаю - гляжу на него.
Вот утро. "Газики" пришли. Мама и папа в машины садятся, а мы с дедом в разные стороны расходимся. Я в школу, он проведать Анну Робертовну. Или в магазин. Бутылки блестят в авоське. Дедушка шагает неторопливо, прихрамывает немного.
Я смотрю ему в спину, пристально смотрю. И все думаю. Думаю.
Смогу ли я таким же, как он, стать? Или не смогу?
Вот прошло время, например. Много времени. И я стал старым. Стариком. Таким же, как дедушка.
Внук у меня есть, как я. И вот интересно - что будет этот самый внук думать обо мне?
Ведь, наверное, может же так быть - утром через много лет мы выходим с внуком из дому, он шагает в школу, а я иду в магазин.
И внук останавливается, глядит мне в спину. И что-то думает. Ведь он же будет что-то думать там, соображать. И вот, например, он соображает что-нибудь такое. Старичина ты, простофиля, старый хрен с редькой! Занудина несчастная! Никакого толку от тебя нет! Только и гундосишь - учи уроки, учи уроки! А сам ничего из себя не представляешь! Никакой исторической личности! Вот дед у тебя был - это да! Генерал!
И станет тут мой внук думать не про меня, а про моего дедушку.
Я долго соображаю, как тут быть?
Нет, я, конечно, не против. Пусть мой внук думает про моего дедушку. Ну а про меня все-таки станет он думать? Хорошее что-нибудь?
Я вздыхаю. Неизвестно, конечно, что придет в голову моему внуку через много-много лет. Это ведь, в конце концов, от меня зависит. От того, каким я буду.
Буду хорошим, как мой дед, что-нибудь хорошее и мой внук подумает. Например: "Ну, поплелся, старикашка? Иди, иди! Да осторожнее, не споткнись!" Разве это плохо, если тебе вслед такое прошепчут?
Ч а с т ь с е д ь м а я
ПРОЩАНИЕ
СТРАННЫЙ ДЕДУШКА
А потом пришло лето. Мой генерал ходит в светлых брюках и белой рубашке, лицо загорело на сибирском солнце, ветер перебирает седые волосы. Свои расчеты взрыва он передал через папу начальнику стройки и теперь ждал ответа.
Мы разгуливали по поселку, заглядывали к Анне Робертовне или на склад к Иннокентию Евлампиевичу, ели мороженое у Зинаиды Ивановны, и все было спокойно, мирно вокруг. Солнце плавило асфальт на тротуарах, лениво взмахивали крыльями вороны, жизнь в поселке замерла, и только шум со стройки напоминал, что поселок - это еще не все и что, может быть, он так притих и опустел именно из-за стройки, где народ днюет и ночует.
Тишина в поселке меня беспокоила. Да еще эта жара. Было душно, хотелось дождя, и мне казалось, что тишина и покой эти скоро рухнут, исчезнут, растворятся в шуме и беспокойстве.
Дедушка тоже тревожил меня.
То он был очень веселый, разговорчивый, откровенный и разговаривал со мной без конца о всякой всячине, то вдруг замыкался, становился угрюмым, молчал, и как ни старался я расшевелить его, ничего не получалось.
Неожиданно он брал бумагу, ручку, быстро писал что-то, заклеивал в конверт и сам шел к ящику, хотя прежде, отвечая на письма, просил бросить конверты меня.
Меня удивляло странное поведение дедушки.
Я пристально смотрел на него. Ведь он был всегда таким чутким. Чувствовал мои взгляды и молчаливые вопросы. Всегда отвечал на них. Но тут он молчал. А когда я прямо спрашивал, кому он пишет, отвечал кратко:
- Друзьям.
И прятал глаза.
Если ему приходило письмо, распечатывал его еще на лестнице. Быстро читал. Входя в прихожую, рвал на мелкие части. Бросал в унитаз. Спускал воду. И был веселый целый день. Странно! Боксировал меня шутя. Или мы брали с собой акварельные краски, бумагу и шли на гору, откуда видно стройку. И дедушка рисовал, заставляя рисовать и меня.
У меня получалось плохо, да и у дедушки не лучше, но зато красиво! Да, да! Можно, оказывается, и так! Дедушка рисовал вдруг реку совершенно красной. И плотину тоже! И крутой берег напротив. Он менял только оттенки красного цвета. Немного порозовее, немного покирпичнее. И получалось красиво, хотя, если смотреть поближе, ясно, что дедушка такой же художник, как и я.
- Это наследственное, - шутил я, разрывая свои рисунки, - немного похуже, чем у тебя!
- Не скажи! - возразил дед. - Я не умею рисовать, но вкладываю свои эмоции в цвет. Понимаешь, в цвет!
Я кивал ему, обнимал за шею, мы бросали краски и сидели просто так, разглядывая строгую полосу плотины, рыжие скалы на крутом противоположном берегу, высвеченные солнцем кедрачи, пену, плывущую по воде, сиреневые вспышки электросварки, слушали гудки консольных кранов и далекие взрывы. Это взрывали породу в карьере.
Дедушка трепал меня за волосы, я клал голову к нему на колени и смотрел вверх, в небо, бездонное и синее, где нет, совершенно нет никакого края.
- Не может же быть, - размышлял я, - чтобы там не было больше людей! Нигде!
Дедушка задирал голову, смотрел долго, внимательно, широко раскрыв глаза. Потом разглядывал меня.
- Ну? - спрашивал я. - Ответь!
Он улыбался.
- Не может! - соглашался он. - Где-то есть! Непременно есть. - И говорил загадочно: - Если человек хочет, люди есть везде...
Я слушал дедушкин голос. Трогал рукой его колючий подбородок, снова глядел в небо и спрашивал:
- Тебе хорошо?
- Хорошо! - отвечал дедушка. И говорил медленно, разглядывая небо. Как не хочется умирать, Антошка!
СОЖЖЕННЫЕ РИСУНКИ
Я смеялся в ответ, говорил ему:
- Ты никогда не умрешь, понятно? Ты не смеешь!
Он смеялся тоже, отвечал:
- Ваше приказание будет выполнено!
А потом внезапно умолкал. Смотрел на реку уже совсем другими глазами. Какими-то отрешенными, то есть смотрящими пусто, без интереса. Потом собирал краски. Рвал листы с красными рисунками. Собирал мои обрывки. Аккуратно подносил спичку.
Наши рисунки вспыхивали, и обратно мы шли налегке - ведь кисточки и краски свободно помещались в моем кармане.
Как я жалею теперь об этом... Как жалко, что наши рисунки лежат незаметной грудкой пепла там, на горе, а пройдет зима, растает снег, и не будет даже этой грудки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77