– Попомнят, как ты ко мне хаживал. Ну, да шут с ними, не пропаду…
Старуха тоже вышла к поезду. Быков написал им свой петроградский адрес – на всякий случай, поцеловался с ними с обоими и надолго задумался под ровный стук колес…
А вдогонку ему уже мчалась телеграмма Диамантову о том, что комиссар похитил ящик с картинами.
В Петрограде возле вокзала Быков нанял извозчика – санки с полостью – и поехал со своим похищенным ящиком в дом бывшего градоначальника на Гороховую улицу. Провоторов, Диамантов и братья Куроедовы остались теперь где-то далеко. Нужно было только отыскать Васю Свешникова, который нынче работал в ЧК. Он – художник, он сразу скажет, имеют эти картины художественную ценность или действительно не имеют. «Милый, добродушный, веселый Васька, как бы тебя поскорее отыскать!»
И Петя вдруг с нежностью вспомнил, как позапрошлым летом они с Васей удили на Карповке рыбу и как Свешников рассказывал о живописи и о том, как сам он станет великим художником. А нынешней осенью Вася стал помощником у какого-то молчаливого и старого человека…
У двери дома бывшего градоначальника стоял матрос в шинели и бескозырке, синий от холода. На поясе у моряка висели гранаты-лимонки, на груди перекрещивались пулеметные ленты. Быков ему объяснил, что приехал к товарищу Свешникову…
– У нас чекистов поболее сорока человек, – сказал матрос. – Каждого не упомнишь. И бегают все – то туда, то обратно. Уже саней двое; говорят, днями мотор получим. Иди, браток, ищи своего дружка сам…
Пыхтя и отдуваясь, Быков поволок свой ящик наверх по лестнице. Ящик был тяжелый, а Петя ослабел за последние месяцы. Но все-таки, он, ни разу не отдохнув, втащил «похищенный» ящик на второй этаж, крякнул и свернул в коридор, по которому навстречу Пете быстро шел Феликс Эдмундович Дзержинский.
Петя рванул свой ящик прочь с дороги и вытянулся, как положено это делать солдату при встрече с командиром.
– Это что? – спросил Дзержинский, глядя прямо в Петины серые, очень ясные глаза.
– Картины! – громко оторвал Петя.
– Какие же это такие картины?
– Не имеющие художественной ценности! – опять оторвал Петя, и по тому, как улыбнулся Дзержинский, понял, что сказал что-то глупое.
Его прошибла испарина, он поморгал и произнес негромко:
– Разрешите, товарищ Дзержинский, все рассказать?
– Пойдемте! – сказал Феликс Эдмундович.
Он зашагал к своему кабинету, а Быков опять потащил свой ящик. В приемной Петя толково и коротко рассказал Дзержинскому всю историю с досмотром вагона, идущего за границу, с телеграммой Диамантова и с жалобами иностранцев. И, роняя на пол стружки, вытащил из ящика первую попавшуюся картину.
– Что вы сами об этом думаете? – спросил Дзержинский.
– Думаю так, Феликс Эдмундович: если они художественной ценности не имеют, то для чего американцам о них хлопотать?.. Там, где художественная ценность, там и доллары и стерлинги, а где художественной ценности нет, там и долларов нет. Вот и предполагаю: хитрит мистер Фишер.
– Пожалуй, вы правы. Хитрит.
– И Диамантов ему помогает…
– Да-а… хитрят многие… – задумчиво сказал Дзержинский.
И, тонкими, сильными пальцами растянув полотно, подошел с ним к окну и склонился над картиной. Потом внимательно разглядел холст. И, подозвав Быкова, спросил:
– Вы ничего не замечаете?
– А что, Феликс Эдмундович?
– Сопоставьте манеру, в которой написана эта галиматья, и возраст холста. Ну-ка!
Быков сопоставил и ничего не понял. Какие-то зеленые палки, стакан от снаряда, серый дым и почему-то пирожное с кремом на круглой тарелочке. Словно кто-то нарочно с тупым и злым упрямством глумился над теми, кто будет смотреть на эту картину. А холст? Ну, холст как холст. Не новый, верно. Впрочем…
В это время в приемную вошел Вася Свешников. Он сразу узнал Быкова, но, увидев Дзержинского, картину, ящик, стружки на полу, почти не поздоровался с Петей, только стиснул его локоть и спросил шепотом:
– Что случилось?
Феликс Эдмундович повернулся к нему.
– Свешников, вы ведь по профессии художник?
– Был… немного…
– Вы учились в школе живописи и ваяния?
– Так точно. А потом в Академии…
– Ну и прекрасно, – неторопливо, думая о чем-то, сказал Дзержинский. – И отлично. Вот возьмитесь за это дело. Комиссар Быков вам все расскажет. А пока – немедленно надо отыскать реставратора. Отыщите?
– Постараюсь! – ответил Вася, вглядываясь в картину. И недоуменно посмотрел на Быкова. Петя пожал плечами, давая понять, что сам он нисколько в этом происшествии не разобрался. Свешников мгновение помедлил, потом поднял воротник своей вытертой куртки из собачьего меха, подмигнул Быкову и исчез. Дзержинский ушел работать к себе в кабинет.
Опять для Пети потянулись часы ожидания. А Свешников, отыскивая реставратора Павла Петровича, все силился припомнить, где и когда он видел эти желто-зеленые помойные тона, эти ломаные палки, этот крем на пирожном, так грубо намалеванный…
Найти Павла Петровича оказалось не так-то просто. В Академии он давно не бывал; там про него сказали, что, по всей вероятности, он умер. Но Свешников не сдался и зашагал на Пески, оттуда на Четырнадцатую линию Васильевского, с Четырнадцатой – на Гончарную, потом на Вульфову…
Второй раз нынче он на этой Вульфовой улице…
И Вася посмотрел в черную подворотню, из которой давеча в него и в Васиного начальника, Веретилина, стреляли юнкера…
Но об этом думать было противно: одно дело война, а другое – такие выстрелы, в спину, украдкой, подлые выстрелы…
Павел Петрович узнал Свешникова и даже предложил ему стакан чаю из лепестков розы. Но Вася от ароматного чая отказался, и они со стариком зашагали на Гороховую.
– А тут сегодня пальба была, – сказал реставратор, кивнув на подворотню. – Говорят, по вашим, по чекистам.
Вася промолчал.
В приемной у Феликса Эдмундовича реставратор долго рассматривал картину, вздыхал, кашлял, потом вдруг глаза его стали злыми, и, обернувшись к Васе, он спросил резко:
– Не узнаешь руку?
– Не Егоршин?
– Вроде бы его хулиганство! – ответил реставратор. – Помнишь, он все, бывало, крем изображал? Например, крем и в нем зеленая муха погибает…
Холст натянули на подрамник.
Из кабинета своим легким, молодым шагом вышел Феликс Эдмундович, спросил, что думает реставратор. Тот снял шубу, потер озябшие руки, ответил:
– Дело не новое. Случалось видеть…
В приемную один за другим входили, стараясь не стучать сапогами, чекисты. Пришел Веретилин, пришел бывший наборщик Аникиев; заглянул и остался чекист Чистосердов.
Павел Петрович налил на ватку жидкость – мутную, с острым запахом. Быков затаил дыхание, в висках у него стучало, на минуту показалось даже, что в этой холодной комнате душно. Очень бережно, легко-легко ватка коснулась картины. Зеленая муть тонким ручейком полилась вниз. И через несколько минут там, где раньше торчал безобразный стакан от снаряда, вдруг открылось небо – прекрасное, голубое, веселое, и край белого, пушистого облачка. Это все было как чудо, как небывалое на земле чудо: подлая, серая, унылая пакость, намалеванная сверху прекрасного произведения искусства; и вот это произведение искусства открывается усталым и полуголодным людям в шинелях, в кожанках, в бушлатах; люди стоят неподвижно, застывшие от радости, от удивления, от восторга и не отрываясь смотрят.
– Тетка тут нарисована! – заметил Веретилин.
– А веселая! – сказал Аникиев, поправляя очки. – Замечаете – отдыхает после работы.
– Работала, а теперь отдыхает! – согласился Чистосердов. – Довольная, улыбается…
Реставратор отступил на шаг от полотна. У него было такое лицо, будто эту картину написал он.
– Я думаю – семнадцатый век. И, по всей вероятности, из коллекции Воронцовых-Дашковых…
Сережа Орлов, начавший работать в ВЧК только вчера, сказал звонко:
– Теперь из коллекции трудового народа – рабочих и крестьян! – И сконфузился под пристальным взглядом Дзержинского.
– Верно, товарищ Орлов! – сказал Дзержинский. – Теперь из коллекции трудового народа. Зайдемте ко мне, товарищ Быков.
В кабинете Дзержинский сказал Пете, что Провоторов и братья Куроедовы от работы будут отстранены немедленно, что же касается здешнего Диамантова, то он больше командовать таможенными делами не будет.
– Можете возвращаться к себе на границу! – заключил Дзержинский.
– Значит… не надо мне к этому Диамантову являться?
– Не надо. Вы что-то хотите сказать?
– Спросить хочу. Вот что, Феликс Эдмундович: задержали мы картины, верно? А как дальше будет? В музей, и все? Воров-то трудно поймать? Я вот сегодня глядел, сколько у вас народу – чекистов. Ведь немного…
– Нет, Быков, много. Вы речь Владимира Ильича на Третьем съезде читали? Помните слова о человеке с ружьем?
И, опустив темные веки, сосредоточенно вспоминая, Дзержинский словно прочитал:
– Теперь не надо бояться человека с ружьем, потому что он защищает трудящихся и будет беспощаден в подавлении господства эксплуататоров. Так сказал товарищ Ленин?
– Так!
– Мы стоим на страже угнетенных. Мы – люди с ружьями. Весь мир эксплуатируемых, весь мир голодных и рабов, все трудящиеся – с нами. А вы говорите – нас немного. Нас миллионы, понимаете?
– Понимаю! – сказал Быков.
– Что же касается до аппарата ВЧК, то нас действительно немного. Но разве в этом дело?
И, крепко пожав руку Быкову, Дзержинский проводил его до двери.
В коридоре на столе сидел Вася Свешников и чистил маузер.
– Стреляют, черти! – сказал он Пете. – Нынче на одну квартиру ездил, а они беглым огнем из окон. И ушли черным ходом. Офицерье целыми группами уходят из Петрограда к Каледину на Дон, к Дутову бегут в Оренбург, к Корнилову…
Быков всмотрелся в Васю и не узнал его: это теперь был взрослый мужчина, строгий и подтянутый…
– Форменная перестрелка была? – спросил Быков.
– Да как тебе сказать…
Вася опустил маузер на колени и задумался на мгновение.
– Не то что форменная, а обидно. Идешь ни о чем не думая, мы тут по спекуляции и по саботажу сейчас бьем, – вот идешь эдак, посвистываешь, а они в тебя, как в бешеную собаку, палят. Норовят убить! И заметь – наши приговоры знаешь какие? Отправить на общественно-полезные работы сроком на три месяца. Чиновников тут, саботажников вчера судили: по три месяца снег чистить, и общественное порицание. Уж чего, казалось бы, мягче. Так нет – отстреливаются.
Он еще помолчал, потом сказал задумчиво:
– Ничего, поборемся, господа саботажники и иже с ними. Видно, мало им общественного порицания. Что ж, иначе с ними начнем говорить…
Он взглянул на Петю, усмехнулся:
– А помнишь, как это совсем недавно все было – ожидание революции? Помнишь, Петро?
Быков кивнул.
– Ты обратно на границу, Петро?
– Обратно.
– А мы в Москву. Нынче же. Теперь не скоро увидимся…
ШУБА
Комиссар Веретилин заболел: вдруг заломило затылок, колени, руки, по спине побежал озноб, под левую лопатку словно кто-то сунул острое шило.
– Это тебя, племянничек, испанка разбирает, – сказал дядя Веретилина, у которого комиссар поселился. Было это в Москве, на Зацепе. – Паршивая штука. Придется полежать беспременно и не менее, как две недели…
– Часок еще, может, и полежу, – не сразу ответил Веретилин, – а больше не выйдет.
– Ну и свалишься путем-дорогой…
Дядя взял из баночки на столе несколько деревянных шпилек и ударил молотком – он чинил племяннику прохудившийся сапог. Удар молотком больно отозвался в голове. Веретилин поморщился.
– А может, тиф? – спросил дядя. – Ты тифом-то болел?
– А шут его знает, чем я болел, – ответил Веретилин. – Сволокут, бывало, в околоток, ну и лежишь. Не ахти как много доктора-то с нами, с матросами, разговаривали…
Он не кончил фразу – поднялся и стал обуваться.
– Пойдешь, упрямец?
– Пойду.
– Ну и пеняй на себя.
– Да уж не на кого больше. Разве что на мировую буржуазию…
Он потоптал сапогами, похвалил починку и спросил, ежась:
– А на улице не потеплело?
– Куда там потеплело! Жмет и жмет морозище!
Иван Дмитриевич посидел, вздохнул и стал натягивать шинель. Дядя, Семен Петрович, смотрел на него сердитыми глазами и перекатывал пустой мундштук из одного угла рта в другой. Шинель была старая, полученная еще в четырнадцатом году на флоте. В ней Веретилин дрался с юнкерами. И спал в ней, и укрывался ею.
– Сбрось обратно! – сурово сказал дядя. – И посвети мне. Буду сундук открывать.
Веретилин взял со стола коптилку, сделанную из чернильной склянки, тихонько охнул от резкой боли в спине и подошел к Семену Петровичу, который приподнимал крышку сундука, оклеенную внутри картинками. Эти картинки Веретилин знал с детства. Вот гигантский баобаб, в дупле которого может пить чай целое семейство, вот статуя Голиафа, вот птица колибри, вот портрет какого-то бородача с выпученными глазами.
Сундук был почти пуст. Всю свою жизнь дядя Семен Петрович собирался выиграть по «билету», как он говаривал, и тогда «построить» всем своим много всякой одежды. Но годы проходили, «билет» не выигрывал, и сундук, единственное приданое покойной тетки Марии, так и оставался пустым. Только на дне его лежала дядина шуба, теплая каракулевая шапка и палка с набалдашником накладного серебра; вещи эти дяде Семену Петровичу подарил много лет тому назад толстый и добродушный доктор Спасович за то, что дядя вытащил из Москвы-реки утопающего, по пьяному делу, докторского единственного сына-студента.
– Енот! – сказал дядя, распяливая на руках шубу. – Цены нет этому товару. Дважды и надевал всего – покойница тетка твоя не позволяла.
Он встряхнул шубу и велел племяннику надеть ее.
Веретилин надел, усмехаясь. Будет смеху в ЧК, когда он явится туда таким недорезанным буржуем.
– И шапку, шапку надень! – приказал дядя. – И трость возьми. Набалдашник, имей в виду, художественной работы. Вишь, гадюка тут пущена и плошка, гадюка из плошки лакает. Редкая вещь. Ее можно, как статую, рассматривать. Вон у ней, у змеи-то, глазки; ишь как глядит, вот у ней жало ее кусачее…
Веретилин взял и трость.
Посмотревшись в тусклое зеркало, он покрутил головой, и все еще улыбаясь, вышел из дому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25