– Я – гражданский летчик! – окрысился вдруг Виталий. – Чего вы…
– Разницы особой нет, – миролюбиво заметил Алексей. – Все мы гражданские, но есть такое время, когда все мы военные…
Летчик посмотрел на Жмакина искоса, вздохнул и сказал:
– Ох, и язык у тебя подвешен, прямо колокол громкого боя…
– На свои умственные способности никогда не жаловался, – скромно сообщил Жмакин. – Мальчишечка я развитой. Так вот, продолжаю беседу насчет своего доброго. Слышал я, будучи временно в заключении, попросту – в тюряге, что мироед в давние времена конокрада убивал смертью. Или, я извиняюсь, – Алексей изысканно вежливо повернулся к Малышевой, – извиняюсь за выражение, загоняли конокраду кол пониже спины, то есть в область таза, и через страшные мучения такой бедолага помирал. Всё за свое, за нажитое…
– Это для меня – мораль? – поинтересовался летчик.
– Никакая не мораль, а к слову.
– Ну, если к слову, то пойдем! Где у вас тут ближайшее отделение милиции?
– Меня в отделение нельзя сдавать, – значительно произнес Жмакин. – Не тот, братушка, у меня профиль. Меня исключительно на площадь Урицкого можно сдавать – в Управление.
– Смотаться хочешь по дороге?
– Можете не трепать чего зря свои нервы, – сказал Жмакин. – А ежели беспокоитесь, можете послать вашу даму на стоянку за такси…
И на мосту, и на набережной Жмакин молчал. Малышева что-то шептала все время своему Виталику, а он отвечал односложно:
– Не выйдет!
Или:
– Чтобы впредь неповадно было.
Или еще:
– Нахален больно!
На площади Жмакин провел уже несколько смутившегося летчика к дежурному и попросил разрешения соединиться с Лапшиным. Дежурил Макаров – тот самый, который помог когда-то Жмакину добраться до санчасти, – это было, когда Алексей «повязал» Корнюху, и нынче, узнав Жмакина, он сказал, что Иван Михайлович уехал домой, а в его кабинете, кажется, Окошкин.
– Соедините-ка меня, попрошу, – уже совершенно расхамев, произнес Алексей, подул в трубку и, кося глаза на Виталия, сказал:
– Окошкин? Приветик, Василий. Это Жмакин беспокоит. Как жизнь молодая? Тут я снизу, от дежурного. Дело имеется довольно-таки неотложное. Нет, не один, со мной двое. Во-во!
Покуда он говорил, на лице у Макарова появилось загадочное выражение, а бедный Виталик совсем приуныл и расстроился.
– Вот таким путем, – сказал Жмакин, передавая трубку Макарову. – Сейчас разберемся во всей этой баланде, выясним, что к чему и отчего почему…
В голосе его прозвучали даже немного угрожающие интонации.
Молча, в сопровождении помощника дежурного, пошли они по лестницам и коридорам и наконец отворили дверь в комнату, где прилежно чистил маузер Криничный. Вскинув на Алексея глаза, Криничный сказал весело: «Здорово, старик, чего это ты заявился на ночь глядя?» – чем уже донельзя смутил бедных Малышеву и Виталика, Жмакин же буркнул человеку с маузером нечто загадочное и, как показалось летчику, даже высокомерное…
В лапшинском кабинете, где расположился со своими папками Василий Никандрович Окошкин, Жмакин, подробно и ничего совершенно не скрывая, рассказал, как «воспользовался» вещами летчика и как «ввел в заблуждение» Малышеву. Оттого, что Жмакин называл Окошкина «Васей», Василий Никандрович слегка поморщился, словно бы побаливали у него зубы, но терпел, зная штуки Жмакина.
– Все? – спросил он довольно раздраженно, когда Алексей «закруглился».
– В основном, все.
– Тогда пойдите пройдитесь, я вас вызову.
– Новости! – удивился Жмакин. – Это зачем?
Но потерявший терпение Окошкин так на него взглянул, что Алексей, решив не портить отношения с человеком, когда-то им обиженным, взял у него из пачки папироску и пошел поболтать с Криничным.
– Кого это ты приволок? – поинтересовался Криничный.
– Опознал меня в скверике чертов летчик, – вздохнув, сказал Жмакин. – Привязался со своим чемоданом.
– А было дело?
– Было дело под Полтавой, дело славное, друзья, – сказал Жмакин и потрогал маузер. – Хорошо бьет?
– Ничего машина.
– Со временем заимею.
– С паспортом как дела?
– А никак. Тянут – бюрократы. Права днями получу, а паспорта и военного билета не имею. Вроде бы и не человек. Другие в армию идут, а я как собака…
– Навоюешь еще, успеется.
– Война-то будет?
– Война? Непременно. И большая. Иван Михайлович недавно рассказывал…
Отворилась дверь, и Окошкин сердитым голосом позвал Жмакина в лапшинский кабинет. Когда Жмакин вошел, Малышева сидела вся красная, а летчик негромко говорил:
– Вообще, наплевать, единственно что жалко – зажигалка там была дивная, ребята подарили…
– Да у тебя их десять, – со слезами в голосе воскликнула Малышева. – Десять или двадцать…
– Четыре! – кротко сказал летчик.
Он поднялся.
– Товарищ Пичета к вам претензий не имеет, – повернувшись к Жмакину, сказал Василий Никандрович, – но лично я считаю, что рано или поздно вам придется расплатиться за нанесенный ущерб…
– А какая это Пичета? – нарочно спросил Жмакин.
– Пичета – это я! – сказал летчик.
– Об чем речь! – воскликнул Алексей. – Гарантия есть, нужна только рассрочка. Если товарищ Пичета ошибочно предполагает, что я взял за всю свою кошмарную жизнь только его барахло, то он горько ошибается. С того чемодана обносков я не больно забогател, и на день, кажется, покушать не хватило…
Жмакин говорил, коверкая слова, юродствуя и распаляя себя. Теперь ему казалось, что он и впрямь глубоко и незаслуженно оскорблен бедным Пичетой. И он искренне возмущался.
– Ладно, Жмакин! – прервал его Окошкин. – Хватит, картина ясная…
– Далеко не ясная! – заявил Жмакин. – Мне это, например, что Пичета вроде прощает, совершенно без внимания. Я тоже имею свое самолюбие. И будьте покойны, им все будет возвращено, до последней паршивой зажигалки, но зарабатывать на себе я никому не позволю, поскольку я человек трудовой и должен знать точно, во сколько пострадавший оценивает свои шмутки…
– Ладно, пойдем, – попросил потный Пичета, – договоримся…
– Договариваться я желаю в официальном месте при большом начальнике товарище Окошкине! – произнес Жмакин. – Чтобы было оформлено документом.
– Мы никаких претензий решительно не имеем, – звонко сказала Малышева. – Мы все поняли и просим извинения.
Жмакин повернулся к Окошкину и велел!
– Вы – запишите!
Василий Никандрович тихонько скрипнул зубами. Алексей со своими «пострадавшими» ушел. На улице летчик попросил:
– Пойдем, закусим маленько.
Алексей заломался:
– Я человек малозарабатывающий, одет некрасиво, могут и не пустить…
– Пустят! – угрюмо пообещал летчик.
И опять они пошли – Малышева впереди, а Пичета и Алексей на несколько шагов сзади.
– Я, кстати, на ней женат! – сказал летчик про Малышеву. – Приехал тогда – гол как сокол, она меня и приютила. Обогрела, понимаешь, накормила. А когда в саду я тебя увидел, ни за что не хотела подходить. «Он, говорит, нашу личную жизнь создал, а ты ему его жизнь ломаешь…»
– Хоть какую-то благодарность имеет! – нагло сказал Жмакин. – За мелкие шмутки свое счастье не отдаст!
Ему и впрямь казалось, что он здорово обижен.
– Да я не за себя! – виновато сказал Пичета. – Я в смысле профилактики. Свое, понимаешь, черт с ним, а вот…
– Принципиальный ты, – усмехнулся Алексей. – Ну, здорово принципиальный! За других мучаешься…
И, окликнув Малышеву, он сухо с ней попрощался, объяснив, что не может с ними «выпивать и закусывать», так как завтра ему работать с утра, а работа у него нелегкая, «не в самолетике летать!»
Так кончилось это приключение, и, хотя он и вышел из него вроде бы победителем, все равно на сердце было тошнехонько.
Никанор Никитич не спал, когда Алексей вернулся в часовню.
– Добрый вечер, – сказал Головин, – чайку не желаете?
Он отложил книгу, снял пенсне и, улыбнувшись доброй улыбкой, подошел к Жмакину.
– Ну? – спросил он, упираясь пальцами ему в живот. – Значит, завтра?
– Что завтра?
– А вы не знаете?
– Ничего я не знаю.
Оказалось, что в отсутствие Жмакина звонил Пилипчук: завтра Алексею получать права.
– Это как получать?
– Естественно, как всем. Сдадите экзамены и получите эдакую книжечку – водительские права.
И началась сумасшедшая ночь.
Почти до рассвета Никанор Никитич должен был экзаменовать Алексея. Он спрашивал и о правилах проезда регулируемых перекрестков при совместном движении различных транспортных средств, и про дегазацию автомобиля. Ему требовалось знать во всех подробностях, как наблюдают за дорогой через левое и правое плечо. Подробно и дотошно Жмакин докладывал ему схему главной передачи с коническими шестернями и схему дифференциала, кривошипно-шатунного и распределительного механизмов, систему смазки двигателя и способы устранения неисправностей системы питания.
Головин крутил пенсне на пальце, прихлебывал холодный чай, важно, словно и вправду был экзаменатором, наклонял голову, кивая на точные и короткие ответы Жмакина.
– Думаю, что вы в курсе предмета, – наконец сказал он. – Надо надеяться, что все будет отлично. Знания ваши фундаментальны, человек вы способный, даже одаренный…
Вот этого Жмакину говорить и не следовало. Во всяком случае, Лапшин никогда такой опрометчивой фразы бы не произнес, особенно на рассвете. С достоинством выслушав похвалы уважаемого им Головина, Алексей позволил себе с ним не согласиться. Иронически улыбаясь, он сказал, что не считает себя просто способным. Он еще всем покажет – каков он таков, некто Жмакин. Они у него слезами умоются – все эти шоферишки и инструкторишки. Пусть только дадут ему машину и права. Он не две и не три плановые нормы «ездок» будет выполнять, он переворот сделает в технике вождения грузомашин и в технике переброски грузов…
Уже совсем заря занималась, уже бедный Головин и засыпал и просыпался, уже заурчали во дворе автобазы прогреваемые машины «дальнобойщиков» перед выездами в далекие рейсы – Жмакин все хвастался. По его мнению, здесь вообще не было ни единого водителя, достойного управлять хорошей машиной. И заработки у них плохие исключительно по собственной вине.
– Вот увидите! – вдруг закричал Жмакин так громко, что бедняга Никанор Никитич проснулся и подхватился бежать. – Вот увидите, я с первой получки целиком в бостон и габардин оденусь. Я себе такие корочки куплю…
– А зачем же вам… корочки? – удивился Головин.
– В смысле ботинки…
– Ах, ботинки?
И старик опять задремал сидя. Он не смел лечь в этой жмакинской буре, в этом воющем смерче хвастовства, в этих бешеных раскатах мечтаний о том, как Жмакину предложат комнату, нет, не комнату, а квартиру, как ему автобаза сама все обставит и как почему-то его вызовут в Кремль.
– Куда? – вновь подхватился Головин.
– В Кремль! – непоколебимо твердо сказал Жмакин. – А что?
– Конечно, почему же, – закивал головой Никанор Никитич. – Непременно…

Почистим желтые?

…Дядечка в очках в углу лапшинского кабинета шуршал журналом. Алексей погодя вспомнил – это тот самый дядечка, который в больнице, когда умирал Толя Грибков, сидел на подоконнике и кричал на Жмакина, чтобы тот не смел кончать с собой.
– Ну, дальше! – сказал Лапшин. Выражение лица у него было строгое.
– Дальше, Иван Михайлович, материальный фактор тоже кое-что значит…
Лапшин вежливо попросил не обучать его «элементарным основам». Дядечка в углу смешно хрюкнул.
– Поконкретнее! – попросил Лапшин.
– Поконкретнее будет то, что мне на эти деньги, я извиняюсь, не прожить, – подрагивая щекой, сказал Жмакин. – Я ведь все в долг, гражданин начальник, все, понимаете, «за потом», а когда это «потом» наступит? Я вроде бы женатый, мне пора и к месту, в семью идти, а я что же, их объедать стану? Ребенок народится – я ему вроде никакую там рогульку купить не смогу?
– Какую такую рогульку? – спросил Лапшин.
– Ну, игрушку, шут их знает, какие игрушки бывают.
– А долги у тебя какие? Вернее, что ты долгами считаешь?
– Разные у меня долги, – угрюмо ответил Жмакин. – Не будем уточнять.
– Все-таки, может, уточним?
– Пожалуйста, гражданин начальник…
«Гражданин начальник» он говорил нарочно, от бешенства. А Лапшин как бы ничего не замечал.
– Например, имел я несколько подачек. Подал мне «на бедность» поначалу Егор Тарасович Пилипчук. Я в бухгалтерии проверял, там эти суммы не значатся, таким путем – из его кармана. Раз. Опять же Хмелянскому охота в его очкастую рожу кое-какие, как прежде выражались, ассигнации запустить. У Криничного жил – кушал, и пил, и его курево курил, – это как? Если у меня замаранное прошлое – значит, я вроде попрошайки, без отдачи? У Головина, божьего старичка, десятку стрельнул. У вахтерши Анны Егоровны…
– Допустим, – сказал Лапшин. – Согласен, так! А другие долги ты не собираешься возвращать?
– Это какие же такие долги?
– Не догадываешься?
Жмакин догадывался и молчал. Что он мог сказать? Что отдаст? Из каких денег мог он выплачивать уворованное – большие тысячи, которые числились за ним. А Лапшин между тем, вздев на нос очки, полистал толстую тетрадку и стал вслух читать вписанные туда даты, обстоятельства и суммы, причем даже сумочки и бумажники были оценены.
– Это кто же на меня такую бухгалтерию двойную завел? – угрюмо осведомился Алексей.
– У нас на все бухгалтерия имеется, – ответил Лапшин. – Только ты, Алеха, не злись, злиться-то не на кого, надо выход из положения искать. Что можешь предложить?
Дядечка в углу аппетитно закурил. Жмакин хотел было попросить у него папироску, но, заметив, что тот чему-то улыбается, не попросил и отвернулся от него. Лапшин, насупившись, листал свой «псалтырь».
– Предложить я могу, да толку не будет, – совсем угрюмо, почти злобно сказал Жмакин. – Предложение у меня такое, что могу я сам и грузить мясные туши и прочие изделия, и разгружать могу. Но только с моим прошлым и без паспорта меня на пушечный выстрел к такой миллионной ответственности не подпустят.
– Это вздор! – сказал дядечка в углу.
– Подожди, Львович! – попросил Лапшин.
Дядечка замолчал.
– Я как грузчик вполне справлюсь, – сказал Жмакин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78